О, волшебные напевы, которым мы восхищённо внимаем! Фея поёт, и в облачных сферах Сливаются в гармонии звуки ангельской лютни, Кимвал и сладкозвучных серебряных флейт. И песня летит с небес, сияющих пурпурным цветом Так же, как западный склон Сомэиро, Когда он расцвечен лучами закатного солнца, в то время, как лазурные волны Омывают поросшие соснами берега островов.
Эту сказку Мина не любила, но слушать мамин голос ей нравилось гораздо больше. Можно было и потерпеть. Тем более, что история о «Платье из птичьих перьев» была не самой ужасной в понимании юной госпожи. Она бы, конечно, куда охотнее послушала про кота, который жил миллион раз, но Тайра затребовал другую. А ещё попросил Мину уступить ему сегодня. Вежливо. Юная госпожа Амацуки тогда думала, что брат будет любить её так же всю оставшуюся жизнь, ведь они семья, они вышли из утробы одной женщины. Так думал и Тайра. Но жизнь маленьких детей зачастую идёт по сценарию, написанному озлобленным на весь мир за несправедливость взрослым. И так появляются такие же озлобленные взрослые. А прервать этот порочный круг по силам только единицам. Саяра продолжила:Омывают поросшие соснами берега островов. Со склонов Юкисима прекрасный ветер Срывает цветы. И этот волшебный вид, Эти белоснежные крылья, трепещущие в сиянии света, Наполняют душу изумлением и восторгом.
Открыты мне Небесные врата, Из перьев птиц я надеваю платье; Взнуздав дракона, мчусь я неспроста Туда, где ждут меня мои собратья. Я личжи* рву в восточной стороне, В краю бессмертных у границ Пэнлая; Ты снадобье прими, сказали мне, И будешь вечно жить, не умирая.
Мина поморщилась, но ничего не сказала. Куроо потёрся чёрным, мягким лбом о колени Саяры и пошёл под бок к Тайре. Редкое явление, потому что кот всегда выбирал хозяйскую дочь, а не сына. Мина нравилась ему больше. Как и он Мине. А Тайра боялся почему-то. Мина замечала: братец всегда испытывал страх, когда в его руки попадало трепещущее жизнью существо гораздо хрупче и меньше, чем он сам. Может, потому что страшился отца. Тот не поощрял его тяги к животным, считал, что тогда из сына вырастет размазня. Однажды Тайра в саду наткнулся на мёртвого воробья. И заплакал. На ладони мальчика бездыханное пернатое тельце выглядело беспомощным комочком. Тайра, глотая слёзы, посмотрел на отца в тот момент, чтобы спросить, можно ли отнести птицу старшим обладателям техники проклятых лун, чтобы они оживили её. За что тут же получил звонкую пощёчину. Второй раз ударить мальчика не дал дядя Рюу, схватив отца за запястье. Молча заглянул тому в глаза. А потом попытался объяснить Тайре, что смерть — вещь естественная, её не надо бояться. Что даже самые прекрасные и милые существа не минуют этой участи. Что лить слёзы — это нормально. Они омывают сердце воина, делают его чище, что бы там кто ни говорил. Но отца Тайра почему-то слушался больше. Мина вдруг отчётливо поняла: её брат боится смерти. — Мне эта сказка нравится больше, — сказал он, потом посмотрел на Мину. — Чем твоя. — Моя тоже хорошая, — возмутилась Мина. — Мама, она ведь тоже хорошая? — Да, но весьма печальная, — Саяра убрала волосы с лица дочери, бережно заправив их за ухо. Куроо, насидевшийся у Тайры под боком, потянулся, широко зевая, и пошкрябал когтями по татами. — Она правдивая, — хмыкнула Мина. — Она грустная, — подал голос Тайра. — Про смерть. — А мне кажется, что наоборот, про жизнь, — улыбнулась Саяра. Оба ребёнка подняли на неё две пары невозможно зелёных глаз. Саяра рассмеялась: так нелепо и мило выглядели их заинтересованные, чуть вытянутые от удивления мордашки. — Сами посудите: кот умирал миллион раз, он прожил миллион жизней. А это очень-очень много. Всё это время он никого любил, но все любили его. Все по нему плакали. Но когда коту встретилась белая кошка, он наконец обрёл вкус жизни, и когда умерла она, познал его сполна. И больше не перерождался. — То есть, он жил все эти жизни, чтобы правильно умереть? — спросила Мина. — Возможно, — ответила Саяра. — Или умер просто потому, что был не в силах вынести потерю любимой кошки, — пробубнил Тайра. — Ну вот, всё равно твою сказку в итоге послушали. Брат посмотрел на сестрёнку, та показала ему язык. Тайра запыхтел недовольно, насупился. Саяра рассмеялась и взяла обоих детей в объятья, накрыв рукавами кимоно, будто птица птенцов большими крыльями. Мина любила это воспоминание. Оно, как драгоценный камень, хранилось в шкатулке памяти, вынималось периодически, чтобы согреть сердце своей красотой, но блеск его граней слепил глаза до слёз. Так чувствовалась боль событий дней давно минувших, которые невозможно вернуть обратно. Но к этой картине, нарисованной умелой кистью в тёплых тонах, вдруг грубо, некрасиво, наспех пришили другое. Как в золотой мёд влили чёрный дёготь. На энгаве появился Сеиджи. И день из тёплого солнечного вдруг стал холодным и пасмурным. Вместо осени — зима. Мина и Тайра жались к матери по обе стороны, а она закрывала их всё теми же длинными шёлковыми, сладко пахнущими древесным янтарём и жасмином после дождя рукавами кимоно. — Если приблизишься и посмеешь причинить им боль, — шипела она, сверкая кошачьими глазами. — То я выцарапаю тебе глаза. Сеиджи смотрел на неё с холодной надменностью, а потом, шагнув вперёд, схватил Тайру за локоть и грубо дёрнул на себя. Мальчишка закричал, упёрся, попытался вцепиться в кимоно матери, но отец оказался настолько сильным в своей холодной ярости, что по сравнению с ним Тайра всё равно, что тростинка, которую гонит свирепый ветер. Саяра потянулась за сыном, но Сеиджи встряхнул мальчишку, как бы предупреждая мать, чтобы сидела на месте, иначе старшему ребёнку будет ещё больнее. — Молись, чтобы мне не понадобилось второе адское отродье у твоих ног, — Сеиджи посмотрел на трясущуюся от тихой ярости и бессилия Саяру, в чьих глазах сверкали злые слёзы боли. И кивнул на дочь. Мина помнила, как открыла глаза — только их и было видно, всё остальное скрывала ткань кимоно матери — и взглянула на отца с такой ледяной ненавистью, что тот поморщился, а потом усмехнулся. Потом всё окончательно пошло не так, как запомнила Мина. В её воспоминаниях отец поволок упирающегося и плачущего Тайру подальше от них с матерью. Пнул кинувшегося на защиту мальчика Куроо. Потом, за углом, дал Тайре затрещину. Тот не вскрикнул. Мина слышала, будто обратилась в кошку с острыми ушами, как он всхлипывал, давя в себе волны истерики. «Давай же, брат, — молилась она. — Давай же, успокойся, пожалуйста. Или он опять поколотит тебя. Или спустит лунных ос». Да, именно так Мина запомнила тот день, грубо пришитый к другому тёплому воспоминанию. Сейчас же у Сеиджи изо рта по подбородку резко хлынула кровь. Небо за его спиной из пасмурного перекрасилось в алый. Огромным, будто бы поеденным оспой, ореолом вокруг головы мужчины взошла полная луна. Он улыбнулся, демонстрируя перепачканные жидким кармином зубы. Неестественно острые. И кровь потекла сильнее. — Ну, маленькая тварь, рада, что убила меня наконец? Что, отомстила за мать? — спросил он тихо. Брата и мамы в комнате больше не было. Лишь высокая тень мёртвого отца накрыла маленькую Мину, отползающую назад по впивающейся в кожу циновке. Сеиджи шёл и шёл на неё, надвигался жутким призраком. А потом его лицо треснуло, пошло паутиной разломов, как чаша из дорогого китайского фарфора. И оттуда, будто вязкий дёготь, потекло нечто, вынуло когтистые пальцы и клыкастые морды. Множество глаз, покрывающих мезоморфное тело субстанции, перетекло из головы марионетки на пол и двинулось к Мине, цепляясь за татами то появляющимися, то исчезающими крючковатыми пальцами на множестве рук, количество которых менялось. Глаза вертелись в разные стороны, моргали не синхронно. Множество зубастых ртов разом раскрылись… … и Мина проснулась с диким криком. Всё тело пульсировало одной открытой раной. В окно смотрела полная луна, бросая пыльные лучи света сквозь стекло. Те широко ложились на пол. Мина поняла, что в своей комнате. В общежитии Магического техникума. К горлу подступили слёзы. Но Мина не заплакала, а закашлялась. Сильно, согнувшись пополам в постели. Благо, что сидела. Иначе бы повалилась на пол, так силён оказался приступ. — Понравилось? — спросил голос в голове Мины. — Очень, — прохрипела та. — Хочешь ещё? — спросила Шики. — Пошла ты, — выдавила Мина, силясь успокоить дрожь в теле. Кашель исцарапал горло. К пульсации и дрожи прибавилась ещё и слабость. Дверь открылась. Мина зажмурилась крепко и разочаровано мотнула головой. Разбудила, поняла она с кристальной ясностью. Годжо подошёл к кровати. Встал рядом, но садиться не спешил. Мина тоже не собиралась поворачиваться. — Гляди, явился, — рассмеялась Шики довольно. — Давай поспорим, сделаем ставки на тысячу человеческих душ, что ему скоро очень и очень надоест с тобой нянчиться. Он отмахнётся и просто сотрёт тебя в порошок. Мина оскалилась, чувствуя, как между лопаток катится горячий пот. — Я только этого и жду, сука, — тихо сказала Мина. — Чего ждёшь? — спросил Годжо. Мина всё-таки повернулась к нему. Выглядел Сатору, откровенно говоря, дерьмово. Ещё бы, и двух часов не прошло, как он вернулся из командировки. По-хорошему, задание, на которое его послали, у мага особого первого ранга заняло бы дня три. У Сатору — на полтора поменьше. А он управился за полдня. Спать нормально, естественно, никто не пытался. Если они ложились вместе, Шики изводила Мину кошмарами, не давая ей хотя бы подремать. И тем самым будя Годжо. Он даже свою технику применял. Вырубал Мину, касаясь лба. Но спокойствие длилось хорошо, если час. Потом Мина снова выныривала из пучины жутких образов и душераздирающих картин. Пришлось настоять, чтобы Сатору к ней по ночам не приходил. Убедить, что она справится сама. Да какой там. У Годжо, вот уж невидаль, синяки под глазами. На днях Мина случайно тиранулась рукой о его щетину. Обычно Годжо был выбритый до приятной гладкости. А тут... — Извини. Я тебя разбудила, — сказала Мина. — Я не спал, — Годжо всё-таки сел рядом. Матрас заметно прогнулся под его весом. — Он, глупый, думает, что обведёт меня вокруг пальца. Наивный, маленький ублюдок Годжо, — эхом зазвучал голос Шики. Мина вновь поморщилась. — Угомонись, — кинул Годжо, обращаясь не к Мине, а к засевшей в её голове падшей богине. Лисий камень опасно замерцал. Годжо смотрел на него. И Мина отчётливо понимала, что он хочет сделать. Вырвать, извлечь, уничтожить. Только не выйдет. Даже сильнейший здесь бессилен. — Попроси его тебя утешить, — Шики рассмеялась. — Прижмись к нему, скажи, как тебе плохо. Поцелуй, залезь руками под одежду. Поскули. — Озабоченная, — поморщилась Мина. — Что она говорит? — спросил Годжо. — Тебе знать необязательно, — отозвалась Мина. — Я догадываюсь. Этой мелкой заняться больше нечем? — он тяжело вздохнул. — Вот именно, что нечем, — сказала Мина. — Сначала её сущность была заточена в камень, теперь в плоть. А это открывает гораздо больше возможностей. Только ты ей насладиться этим не дал, вот и бесится. — Я не думала, что этот засранец до тебя достучится, — ответила Шики. Мина усмехнулась. И будто бы почувствовала, как Шики в её голове надулась. Дитя малое. В один момент она то злая, древняя, могучая сущность, которую хочется придушить, то пубертатная язва с приступами глупости. — Ты точно триединая богиня? — спросил Годжо. Молчание. — Или просто капризный маленький божок? Опять молчание. — Она не хочет с тобой разговаривать, — сказала Мина. — Ну точно, пубертатная девчонка, — усмехнулся Годжо. — И я даже знаю, что эта пубертатная девочка сделает, когда захватит это тело. Вынет его чудные глазки, как самоцветы из серебряной оправы, и повесит себе на шею. А тебя, Мина-чан, я не убью, заставлю смотреть, заставлю почувствовать, как его горячая кровь стекает по твоим пальцам. Мина закрыла лицо руками, потёрла его, а потом надавила через закрытые веки на глазные яблоки до цветных мушек. На макушку легла тёплая широкая ладонь. — Ты так любишь его, идиотка. А он просто выполняет свой долг заклинателя. А, может, из жалости с тобой возится. Я бы тоже не бросила покалеченную собачонку на обочине дороги,— не унималась Шики. — Или, может, он просто тупой? Зачем ему нужна такая слабачка, как ты? Потому, что толку от всей силы, которую имеешь, никакого, трусиха. — Замолчи, замолчи, замолчи, — начала повторять Мина бешено. Её лоб коснулся широкой груди под растянутой тканью кофты, в которой Сатору спал. Он притянул Мину к себе. Уставший и злой, на данный момент совершенно не способный что-либо сделать. Мерзкое чувство. Самое мерзкое чувство из всех. Как же сильно Годжо презирал слабость. Знание того, с кем им приходится иметь дело, едва ли спасло ситуацию. Нет, они теперь хотя бы представляли, куда двигаться. Всё ещё на ощупь, как слепые котята, но уже учуявшие запах матери. Пусть Мина и думала, что это как мертвецу припарка. То, что это может быть та самая триединая богиня, Годжо решил ещё и из-за паучихи из инцидента семилетней давности. Та вела себя соответственно статусу «праматерь». Её одержимость продолжить и сохранить род не останавливали ни отупение и измельчание своего потомства, ни опасность быть изгнанной племенем магов. Эгоистичного чувства, смешанного со злой волей и только собственными желаниями. Так вела себя Шики с Годжо — капризный ребёнок, девочка-подросток, только лишённый любой человечности. Жестокий и злой, какой бывает молодость. Нужно было только найти подтверждения, а потом способы решения проблемы. Но и без того измотанного Годжо вызвали на миссию. Выходить самой Мине за пределы техникума было крайне опасно — мало того, что нестабильность в её состоянии могла привести к нежелательным последствиям, в том числе и к разоблачению, так ещё те, кому была выгодна роль Мины, как сосуда, легко могли похитить желаемое в отсутствие Сатору. Столько надо было выяснить. Во стольком разобраться. Но сил почему-то даже на открытие глаз сейчас не было. — Осторожней свои эмоции показывай, а то сейчас оттолкнёт. Противно станет. Он ведь в няньки не нанимался. Вокруг столько проблем. Зачем ему ещё и ты? Неужели, думаешь, замену не найдёт? Хотя, продолжай. Мне Годжо Сатору такой злой, измученный и бессильный даже при всем своём величии нравится больше, чем тот клоун, которым он притворяется, пряча живое нутро от чужих когтей. Он слабый. Слабый, Мина. И я тебе это докажу. Перед глазами вспыхнуло яркое. Потом медленно потускнело, потеряло краски, оставив лишь один чёткий образ. Только Сатору на коленях, будто кающийся грешник. Глазницы пусты, а из них по бледным щекам бежит яркий кармин и рубиновый солёный сок. Кровь стекает по линиям скул, чуть замедляется, потом по длинной шее, на которой виднеются потемневшие полосы удушья, будто в кожу долго впивался, врастал жёсткий ошейник. Кровь алыми дорожками, грязными потёками добегала до линии воротника и растекалась по ткани белой рубахи, как по снегу кровавые волчьи следы. Мина вцепилась в ткань кофты Сатору сильнее. Зашипела кошкой: — Не получишь. Ни меня, ни его. — Мина, — позвал Сатору встревоженно. Она подняла блестящие слюдой от слёз глаза и тихо произнесла. — Я знаю. Я знаю, как заставить эту мерзавку Шики угомониться, — сказала она уверенно и зло. Сатору усмехнулся, взяв в ладони её красивое, но изношенное тяжёлыми событиями последних дней лицо. — Мне нравится твой кровожадный блеск в глазах, невестушка, — сказал он и растянул губы в кривой улыбке.