Невеста шестиглазого бога

      — Ты опять и полбутылки не осилишь, Сатору, — улыбнулся Гето.        У них с Сёко по бутылке пива в руках. Плотное коричневое стекло ловило свет уличных фонарей. Вокруг их лампочек собралась мошкара и несколько крупных мотылей.        В общежитии слишком тихо.        Годжо посмотрел на друга, потом в пиалу. На языке по-прежнему оставался приторно-горький, противный след амазаки. Сатору ненавидел его вкус, пусть сакэ и было сладким. Только это единственный алкоголь, который он мог нормально пить, позорно не вырубаясь спустя две-три чарки.        — Я — не вы, я высшее существо, знаете ли. Мне недоступна примитивность простых земных удовольствий, — заявил Годжо, подпирая щёку ладонью.        — Поэтому ты так быстро и пьянеешь, — заметил Гето. — Высшее существо, которое даже алкоголь в своём организме выдержать не в состоянии.        — Ему просто сакэ в голову ударило, — заявила Утахимэ, сидевшая рядом с Иэири.        — Тебе нет? Ты такая маленькая и слабая, что должна была опьянеть с одного глотка, — улыбнулся ей Годжо.        Утахимэ презрительно фыркнула и покрепче сжала бутылку с пивом.        — Не обращай внимания, дорогая Утахимэ, он просто завидует твоему таланту не пьянеть быстро, — послышался голос сбоку.        Молодые люди разом повернулись к говорящему и встретились взглядом с сестрой Куран. Сакура стояла в дверном проёме в чёрном облачении адептки ордена. Она никогда не надевала на себя красно-белый наряд мико, если сопровождала преподобную мать к директору Яге.        — Что здесь забыл адепт ордена «Сдохни или умри»? — спросил Годжо.        — Язык одного болтливого молодого человека, — улыбнулась Сакура, а потом повернулась к Иори. — Если хочешь, Утахимэ, я могу вырвать его. И никто не будет тебя доставать.        — Была бы очень благодарна, сестра Куран, — тяжело вздохнула Утахимэ. — Он совсем не уважает сэмпаев!        — Эй, ты угрожаешь расправой, параллельно строя глазки Гето! — по-детски возмущается Годжо, глядя на Сакуру.        — Нет, я вношу деловое предложение, от которого невозможно отказаться, — она улыбнулась.        Годжо вдруг захотелось использовать свои силы и, если уж не разнести тут всё в драке с Сакурой, то резко задвинуть сёдзи, чтобы те зажали девушку между собой и дверным косяком. Как будто бы это возможно. Тела сестёр подобно камню или палице из железного дерева — навредить им такой мелочью невозможно.        — Присоединяйтесь к нам, сестра Куран, — позвал её Сугуру.        — Я бы с радостью, Гето-кун, но не могу, — ответила Сакура.        — Я бы с радостью, Гето-кун, — передразнил Годжо. — Ей запрещено. Как вы ещё целибат не приняли с такими-то правилами.        Сакура сверкнула на него глазами.        — Знаешь, Сатору, ты не совсем понимаешь разницу между добровольным целибатом и вынужденным воздержанием от секса, потому что никто не даёт. Думаю, тебе хорошо знакомо второе, — улыбнулась Сакура.        И створка сёдзи всё-таки резко двинулась на неё, врезалась и сломалась.        — Годжо! — в один голос возмутились Сёко и Иори.        Гето только покачал головой, потому что сейчас чувствовал себя нянечкой в детском саду. Не первый раз происходило нечто подобное.        — Оу, — сказала Сакура всё с той же улыбкой. — Щекотно.        — У меня в планах было вывести из себя Утахимэ, а не перебирать в уме способы твоего убийства, сестра, — сказал Годжо и опрокинул в себя пиалу с полупрозрачным сакэ.        — Вы б ему не наливали. Гето, тебе ведь его до комнаты тащить. Вдруг, приставать начнёт, — сказала Сакура.        — Я отстою свою невинность, не волнуйтесь, — рассмеялся Гето. — Вы что-то хотели?        — Да, хотела, — Сакура убрала с плеча щепку от сломанной створки. — Мать-настоятельница уже уезжает и хочет, чтобы вы с Сёко-сан проводили её.        — Чтобы обсудить наш визит в ваш храм? — уточнила Сёко.        — Да. И возможное недельное обучение у наших сестёр, — кивнула Сакура. — Буду ждать у входа. Много времени это не займёт.        Она ещё раз посмотрела на Годжо, потом улыбнулась и подмигнула Утахимэ, которая улыбнулась в ответ. Если бы это сделал Сатору, Иори непременно скривилась бы. Или отвернулась, раздражённо фыркнув. Или внимания не обратила — смотря на что у неё хватило бы сил.        Потом сестра Куран развернулась и ушла. Гето с Сёко отставили бутылки пива в сторону и поднялись на ноги.        — Почему она меня так бесит? — спросил Годжо.        — Потому что дразнит, а ты ведёшься и ничего с этим не можешь сделать, — сказал Гето другу, прежде чем выйти из комнаты.        — Сестра Куран какая-то грустная, — заметила Иори, посмотрев сначала на разломанные сёдзи, потом на Иери.        — Грустная? Ты издеваешься? — удивился Годжо.        — Это у тебя эмоциональный диапазон, как у таби, поэтому ты ничего не замечаешь, — фыркнула Утахимэ.        Сёко ненадолго остановилась в дверном проёме.        — Говорят, что в храме ордена Каген-но-цуки сейчас дела не очень. И преподобную мать-настоятельницу подсиживает её племянник, старейшина Эномото. Кстати, родственник твоей невесты, Сатору, — сказала она.        Годжо раздражённо цокнул языком и посмотрел на Утахимэ. Та как будто бы слова про невесту мимо ушей пропустила.        Да и новости о том, что в магическом мире опять меняется расстановка сил и перекраивается общий ход вещей не в пользу действительно чего-то стоящего, утомительно раздражали.        Боевая школа, или орден Растущей луны до недавнего времени был один из немногих островков здравомыслия в магическом сообществе. Местные монахини являлись одними из сильнейших представителей рода заклинателей, к которым было принято относить и Куран Сакуру, и других её сестёр. В духовную школу, которую Годжо обозначил бы скорее сектой, попадали девочки из знатных кланов или просто сильные юные девы с большим потенциалом. Брали и простых девочек без выдающихся талантов, однако способных видеть проклятых духов и чувствовать проклятую энергию. Выбирали тщательно, как среди полевых цветов самые лучшие, чтобы они вплетали свою красоту в красоту роз и лилий, подчёркивая их значимость и драгоценность. Ограничения ставила либо Великая преподобная мать — глава ордена и верховная жрица; либо настоятель храма, где располагалась школа и духовный центр для учениц.        Обучались девочки больше пятнадцати лет и в основном оставались служить при храме, изгоняя духов и врачуя. Либо становились жёнами, охранницами и матерями для представителей знатных кланов заклинателей или просто выгодных для ордена партнёров. Можно было бы сказать, что это фабрика по производству товара под названием «хорошая жена» или ферма по воспитанию инкубаторов для вынашивания сильного потомства. Но нет. Скорее сестра из ордена выбирала себе мужчину или клан, в который пойдёт, нежели они её. Подчинялись девы только Великой матери или настоятелю. Больше никому. Даже совет старейшин не мог на них влиять. Но и те, и другие понимали, что лучше жить в мире, точнее в мире выжидать, пока представится удобный случай. И уж тогда можно будет порвать друг другу глотки в борьбе за большой, сытный и очень соблазнительный кусок власти.        Если говорить о самих сёстрах Растущей луны, то их с детства обучали владеть не только проклятой энергией, но телом и разумом в равной степени. Боевые навыки, невиданные магические техники, различные способы контроля и самоконтроля — о, да, сёстры были очень сильны и умны. И не каждая девочка до конца осваивала обучение, доживали до его завершения не все. Это вытачивало из них превосходных бойцов. Самодисциплина великолепно уживалась с независимой волей и свободным разумом.        Сейчас орден как никогда был под угрозой лишиться этой самой драгоценной независимости. Мать-настоятельница больна, а в выбор новой верховной жрицы — её преемницы — активно вмешивается совет с подачи старейшины Эномото.        Не то чтобы это Годжо сильно волновало, скорее до неприятного теребило нервы. Беспокойство о столь скверных событиях возникало скорее у тех, кто с адептами ордена был в тесных дружеских связях. А оба техникума, что Токийский, что Киотский, на регулярной основе совершали обмен опытом и знаниями. Да и союзники из них были хорошие. Пока что.        — Мы постараемся недолго, не выпейте всё наше пиво, — сказала Сёко, скрываясь за сломанными сёдзи, а потом опять заглянула в комнату. — Это касается Иори. А ты, Сатору, не смей распускать свои шаловливые руки в её сторону. Иначе убью.        — Как приятно слышать, — пропел Годжо.        — Сёко, ты где? Давай быстрее! — из глубины коридора послышался голос Гето.        — Иду, — крикнула она и исчезла за поломанной створкой.        Как прекрасно время юности. Да? Так привыкли считать те, кто из этой поры шагнул в суровую взрослую реальность, забывая, что даже для детей та же реальность, пусть и не взрослая, но всегда была и будет суровой. Мозг человека так любопытно устроен. Отсеивает всё лишнее, чтобы потом погрузить хозяина в сладкий яд ностальгии, законсервировав в сознании прошлое и необходимость раз за разом там вариться, помешивая загустевший отвар ложкой. Юность — это иллюзия счастья. Она наивна и неопытна, тем привлекательна для падальщиков и трупных мух, которые не прочь полакомиться и сладким. Юность больше похожа на венерины мухоловки, нежели на что-то нежное и чувственное. Род людской слишком приукрашивает время цветения, и цветения ли, романтизирует его незрелость и делает из проблем тех лет, что корнями ядовитых цветов врастают в сердце и сознание формирующейся личности, нечто несущественное, говоря, «а взрослые переживают куда худшие времена, это нам хуже вас». Вечное «я-я», «мне-мне» делает уважение к старшим поколениям уж совсем зыбкой материей, подкреплённой личным энтузиазмом детей.        К чёрту её, эту голубую юность! И старпёров к чёрту!        Утахимэ пересеклась взглядом с блестящими далеко не от алкоголя глазами Годжо.        — Тебе не стыдно?! — воскликнула она.        — За что? — спросил Годжо. — Тебе просто неловко находиться со мной рядом из-за того раза? Подглядывать нехорошо, семпай.        — Заткнись! — вспыхнула Утахимэ.        — И не подумаю, — Годжо улыбнулся.        — Ты невыносим.        — И что дальше? Из-за чего ты опять злишься? Месячные скоро? — Годжо наклонил голову чуть вбок, прекрасно зная, как такие слова бесят Утахимэ.        Дело ведь было не в злобе. И уж тем более не в месячных, которые Годжо приплёл сюда только чтобы вывести Утахимэ на эмоции. А в её попытках строить из себя умудрённую опытом семпай. Сегодня она бесила правильностью меньше, чем обычно. Потому что Сёко была рядом. Иори не смогла ответить отказом на предложение отдохнуть после совместного задания и пропустить по бутылочке хорошего пива.        — Ты отвратителен, — Утахимэ посмотрела на него зло, сжимая и разжимая кулаки.        — Ещё что скажешь? — спросил Сатору.        Вертел пиалу пальцами, скучающе наблюдая за переливами света по поверхности сакэ.        — Что тебе стоило бы подумать о своём поведении, — ответила Утахимэ. — Обниматься на людях с какой-то девицей, будучи обрученным?        — Ну и дерьмо, — выдохнул Сатору. — Что в этом такого? Сугуру тоже обжимался. Мы мужчины в самом расцвете сил.        — Какие вы мужчины? Да и не в этом дело, похотливое ты животное.        — Ты вообще о чём? — Сатору начало раздражать поведение Утахимэ.        Что семпай от него вообще хочет? На обжиманиях с той барышней все и прекратилось. Ему просто было интересно, не более того. Разумеется, возраст берёт своё. Но не до такой степени, до которой сейчас представляла Утахимэ. Да и какая ей разница, как ведёт себя Сатору?        — Ты сказал той девушке, что обручён? — спросила Иори.        — Вот в чём дело, — протянул Годжо. — А я-то думал…        — По тебе не видно, что ты вообще это умеешь, — заявила Утахимэ. — О чём думал?        — Что ты в меня втюрилась.        — Я бы скорее сунула голову в осиное гнездо.        — Если ты не заметила, я никому не муж и быть им не собираюсь, — неожиданная суровость в тоне Годжо напрягла Утахимэ.        — Как будто тебя кто-то спросит, — сказала она. — Есть обязанности, которые нужно исполнять. Твой брак с Амацуки Миной — одна из них.        — А тебе-то что? Какое дело? — Сатору уже злился. — Ты говоришь про обязанности, потому что слабая. Слабаков прям хлебом не корми, а дай навесить на людей не их уровня побольше правил, как ошейников.        — Отвратительно, — скривилась Утахимэ. — Ничего другого от тебя ждать и не стоило. Только Амацуки жаль.        — С чего вдруг? Эта пигалица любому хребет перегрызёт. Ей твоя жалость не нужна.        — Ты такой глупый, Годжо, — сказала Утахимэ, тяжело вздохнув. Сейчас она действительно ощущалась старше своих лет. — Для тебя, может, и неважно, с какой женщиной по углам обжиматься. И сейчас это не имеет для тебя никакого значения… Но со временем будет. Ты мужчина из знатного клана, имеешь неимоверную силу, статус и внешность. Такому всё сойдёт с рук. А вот женщине, с которой ты будешь вести подобный образ жизни и изменять жене…        — Ты совсем дурочка? Мы с этой пигалицей ещё не женаты. И я сделаю всё, чтобы этого не случилось, — прервал её Годжо.        — Тогда ей очень повезёт, — сказала Утахимэ.        — Это всё глупости, — заявил Сатору. — Затеяла тупой разговор, окончательно настроение испортила.        — Завидую тебе, — слишком спокойно сказала Утахимэ. — Ты так беспечен. И игнорируешь свой статус.        — Не читай нотаций. Как мой папаша прямо, — проворчал Годжо. — Что, свернуть шею этой девчонке, чтобы все от меня отстали?        И понял, что сморозил лютую глупость. Утахимэ было злить интересно, забавно. Она велась на его подначки. Но на этот раз разозлилась по-настоящему. Так сильно, что Годжо на секунду засомневался, а та ли перед ним семпай, которую он знал. Девушка перегнулась через стол и замахнулась. По комнате тут же прокатился звон пощёчины. Несмотря на внешнюю хрупкость, бить Утахимэ могла, и могла превосходно. Голова Годжо не дёрнулась, только резко повернулась в сторону. И слетели очки. На белой коже остался красный след ладони.        — Ты про ребёнка говоришь, — прошипела она.        Годжо это отчего-то позабавило. Утахимэ пыталась утвердится за его счёт, отчитывая нерадивого кохая за отвратительное поведение. Правильная, воспитанная в консервативной семье, но слабая, чтобы посмотреть на мир глазами незашуганной примерной девочки. Потому что шаг влево или шаг вправо ей не простят. А её слабость, так презираемая Сатору во многих людях и даже заклинателях, не позволяла возразить ничему и никому. Только следуя правилам Утахимэ могла претендовать на хоть какое-то признание. Так думал Годжо, не понимая, из-за чего по-настоящему злится Иори. Он никогда не был женщиной в этом консервативном мире, где ценилась только сила. Он не способен понять и толики того, что может понять Утахимэ при взгляде на Мину. Та остановила ей кровотечение и сидела рядом денно и нощно, караулила, пока Утахимэ лежала в горячке с перебинтованным телом и изуродованным лицом. Сёстры храма Каген-но-цуки бились над ней, как могли. Но уродство шрама исправить неподвластно даже им.        Утахимэ чувствовала себя должной Мине. Хотя бы чуть-чуть. Пусть и понимала — девочка выполняла долг послушницы храма. Как заклинательница, способная управлять живой плотью, а, значит, исцелять.        — А если бы она не была ребёнком, а? А была твоей ровесницей, скажем. Или не вылечила твоих ран. Тогда бы проблем не было, да? — усмехнулся Годжо, медленно поворачиваясь. — Тогда бы ничего страшного?        Вторая пощёчина вышла звонче, чем первая, и пришлась на вторую щёку.        — Ты жестокий, самодовольный и невыносимый человек, который в первую очередь думает только о себе, — сказала Утахимэ.        — Все люди такие, — посмотрел на неё Сатору. — Абсолютно все.        — Наплачется с тобой Амацуки.        — Она ещё ребёнок, а вы все рассуждаете, будто про взрослую замужнюю женщину.        — Теперь ты вспомнил, что она ещё дитя? — усмехнулась Утахимэ.        — Ты отвратительнее меня, семпай.        — С чего…        — С того, что лезешь не в своё дело.        Утахимэ встала на ноги.        — Зря я затеяла разговор. Ты пьян. Но даже будь ты трезвым, всё равно не понял бы ни черта, — сказала она.        Годжо усмехнулся.        — Ты так благодарна Мине, что даже включила суровую семпай. Только она не очень-то и постаралась, когда лечила твоё лицо.        — Намекаешь на мой шрам? — Утахимэ посмотрела холодно. — Может, у меня сейчас и уродливое лицо из-за него, но у тебя уродливое сердце.        Она собралась уйти, но Годжо окликнул:        — Семпай.        Он действительно пьян. Иори развернулась.        — Я б не причинил кильке вреда.        — Причинишь, — сказала Утахимэ. — С тобой по-другому не получится.        И ушла, оставив пьяного, уставшего от разговора Годжо наедине с собственными мрачными мыслями.       — Нет, не причиню, — сказал Годжо тихо.        В тот момент он первый раз задумался о Мине, как о неизбежности в его отнюдь не беспечной, как казалось многим, жизни. Он тогда не знал, как близко их сведёт судьба. Как сильно он к ней привяжется.        А сильнейшим нельзя позволять себе подобной роскоши.