Невеста шестиглазого бога

      Белые кролики живут на Луне. Охраняют персиковые деревья бессмертия, варят чудодейственные эликсиры и верно служат Лунной деве.       Так рассказывала матушка.       В тени ресниц прятались далёкие воспоминания. В голове звучал знакомый голос. Он почти выцвел со временем, только бархатная теплота обволакивала образ Амацуки Саяры, вытканный золотыми и багровыми красками.       Интересно, как бы мама отнеслась к её решению спасти любимого человека ценой своей жизни?       — Луна бессмертна, её цикл перерождений непрерывен, — Шики говорила тихо.       Лисий камень слабо мерцал.       — Я знаю.       Мина открыла глаза и посмотрела в потолок. На кафельных стенах осели капли конденсата. Воздух был влажным, плотным, тёплым, как и вода, в которой Мина сидела. Тело её, несмотря на применённую недавно опасную проклятую технику, восстанавливало силы слишком быстро. Мина подозревала, что это из-за лисьего камня. Больший урон понесла как раз Шики. Маленькая, жесткая, капризная часть богини, осколок души которой заклинательница носила в груди. Шики умирала. Точнее не так, она растворялась, отправлялась в небытие. Мина видела её, когда они обе схлестнулись в бою за сознание, а значит, и тело госпожи Амацуки. Видела девочку-подростка, низкую и бледную — бледнее молока, но с телом маленького хищного зверька, вроде изворотливой и дикой куницы. Рубинами сверкали яркие глаза, а серебряные волосы коротко и небрежно острижены. Сейчас же ментальное тело Шики в сознании Мины медленно таяло. Стекало по камням и давало цвет лунникам — белоснежным энотерам, что распускались один за другим.       Шики станет частью Мины, полностью отдаст ей свои силы и знания. Срастётся, перестанет быть собой. Так уж вышло, что личность юной Амацуки оказалась в разы сильнее.       — Будь это весь камень, у тебя не было бы и шанса.       Шики старалась по-змеиному шипеть. Вложить в их последний разговор с Миной как можно больше яда. Но не выходило. Шики Мину боялась. И совсем немного уважала. Всему виной причина победы заклинательницы над ней. А ещё в том, что Мина чуть-чуть напоминала ей матушку из далёких, уже совсем забытых снов, осколки которых всплывали сейчас, будто вскрытый могучим течение реки лёд.       — Я знаю, — ответила Мина.       Шики раздражённо фыркнула:       — Заладила. Ты хоть знаешь, что не будь меня…       — Никакого бы ада не случилось. А если бы и случилось, то решения я бы не изменила, — сказала Мина.       — Любовь — это проклятие.       Мина прекрасно знала, что Шики имеет в виду любовь не только романтическую, но и любовь в целом. Этим ощущением сейчас пропитано исчезновение маленькой богини. А ещё злобой и отчаянием.       — Ты говоришь прямо, как он.       — Не сравнивай нас! Если бы я тогда не решила, что с этим придурком можно поиграть, то захватила бы твоё тело сразу и сейчас… сейчас…       — Люди не игрушки, Шики. А ты — неразумное дитя.       — Скажи того, чего я не знаю.       Белоснежное тело продолжало растворяться внутри Мины, а снаружи мерцал алым лисий камень.       — Многого.       — Могла бы и посочувствовать умирающей.       — Извини, я не настолько благородна, чтобы тебе сочувствовать.       Шики слабо усмехнулась.       — Что ж, честно. Позволь тогда и мне перед смертью взять с тебя пример и сказать две вещи. Первое. Я по-прежнему желаю вам с Шестиглазым сдохнуть в адских муках.       — Ты себе не изменяешь, — улыбнулась Мина и прикрыла глаза.       — Второе. Хочу рассказать тебе правду. Правду о моей матушке. И обо мне. И о дорогой О-баа-сан. О нас.       Шики вспомнила, а за ней и в голове Мины вспыхнул образ: молодая женщина, чьё красивое лицо исказили плач и ужас, гнев и отчаяние, сидела на коленях у статуи древней богини. И кричала, кричала, кричала, прижимая к себе два тела по обе стороны: тело худенькой девочки-подростка с одной и старой женщины с другой. Она молилась и просила вернуть ей дочь и мать. Почти сорвала голос. Но не переставала требовать и плакать. А потом женщина вдруг начала звать великого старца и покровителя Луны — своего дедушку. Того, кто в своё время низверг дочь, ныне жестоко убитую родом людским, на землю. К смертным. Женщина уже не просила, как было с богиней. Своего деда и бога Луны она проклинала за то, что допустил смерти тех, кого породил.       Вокруг бушевал огонь. Текли реки крови. И лежали тела убитых монахинь.       — Я… тебя слушаю.       Мина закрыла глаза, чувствуя, как от Шики почти ничего не осталось.       — Моя дорогая О-баа-сан была дочерью старого ублюдка бога Луны Цукиёми, прекрасной Лунной девой, что разводила кроликов и была одной из стражей Древа бессмертия. Так уж произошло, что она спустилась на землю и там встретила смертного юношу. Влюбилась и стала проводить с ним дни да ночи, а потом и вовсе забеременела. Лунная дева понесла от смертного. Для гордого Цукиёми подобное было сродни оскорблению, потому что человек богине Луны не ровня. Его дочь Цукими не пожелала избавляться от ребёнка и оставлять любимого тоже. Тогда ублюдок Цукиёми сделал её смертной, но не лишил магии. И так пришла в мир людей Лунная дева, лишившись всего из-за любви, а вскоре не стало и самой любви. Юноша ушёл от неё к другой женщине. Но Лунная дева Цукими не отчаивалась. Родила мою матушку, которой имя дал сам Цукиёми, нарёк её Проклятая луна. Потому, что якобы из-за неё лишился дочки. Лицемерная скотина…       Магия, которая осталась у Лунной девы Цукими была простой и вместе с тем очень сильной: манипуляция живой плотью. Это чистейшая концентрация обратной проклятой энергии, позволяющей исцелять людей. В ту пору в некоторых окрестностях Японии случилась страшная чума. Поговаривали, что всему виной мстительный дух великого учёного и политика Суговры-но Мичидзанэ, умершего в изгнании. Он обрушил на государство страшные чуму и засуху. Дева Цукими ухаживала и исцеляла больных. В её жалкую лачужку они тянулись толпами, их приносили и приводили. А потом и женщины с дочерьми, среди которых были и юные монахини маленького местного храма, стали помогать белокурой деве ухаживать за нуждающимися. Так тянулся долгий и тяжёлый год. Цукими учила тех, у кого есть зачатки проклятой энергии, пользоваться ею. Обучала магии. Тех, кто магией не владел, учился врачевательству травами и боевому ремеслу. За год монахини успели перебраться в маленький храм на горе и сплотиться. Постепенно чума отступила, а дева Цукими вместе с дочерью Амацуки помогали осваивать проклятые техники послушницам, изучали боевые искусства и созидали дух вместе с телом и умом, чтобы в трёх составляющих достичь высшей точки развития и гармонии.       Годы шли, Амацуки росла редкостной красавицей и невероятно талантливой заклинательницей. Но сердце её было неспокойно: из-за постоянного использования проклятых техник её матушка начала слишком быстро стареть, дряхлеть и увядать. И сёстры, с которыми она росла, тоже моложе не становились. Местные правители и их вассалы начали злоупотреблять способностями сестёр Растущей луны и притеснять их. Амацуки молилась своему дедушке, чтобы тот снизошёл до них и защитил, спас дочь, которая совершенно незаслуженно терпит все тяготы старости и болезни раньше времени, всё ещё способная исцелять других, но не себя. Но он был глух. Утешение юная госпожа находила в компании одного молодого самурая, от которого родила дочь. Но положение сестёр в храме лучше не становилось. Вскоре туда пришли и заклинатели, желавшие получить знания уже не способной защитить ни себя, ни других Лунной девы. И Амацуки решила, что терять ей уже нечего.       Сама явилась к тому, кого некогда встретила, купаясь в горной реке. Он пощадил её, не стал убивать ради забавы или брать силой, а лишь усмехнулся, глядя в бледное, искажённое ненавистью и испугом лицо. Сказал, что приползёт на коленях сама. Не приползла, но пришла. Он устроил ей такое испытание, мерзость которого позабавила его на славу. Она прошла, возлежав при нём с конкуренткой и выиграв в жестокой игре.       Рёмен Сукуна смеялся. Ему было интересно забавляться с ней. А она, как будто забыла себя прошлую, и позволила распуститься самой тёмной части личности, подобно чёрному лотосу. Амацуки стала наложницей Сукуны. Любимой, потому что могла пойти на всё ради своего господина и с радостью разделяла его забавы. Как же Двуликий был доволен, как же он возликовал и потешил своё самолюбие, когда Амацуки первый раз попробовала человеческую плоть. Король проклятий был истинным злом. Никто не знал, откуда он пришёл в Хиду. И чем больше Амацуки проводила с ним времени, тем больше Король проклятий и смертных ядов отравлялся ею. Но процесс работал и в обратную сторону. Это стало очевидно после того, как Двуликий позволил Амацуки родить от него сыновей: близнецов, но похожих только на словах. Один родился здоровым, красивым мальчиком, унаследовавшим силу родителей и красоту матери. Над вторым же будто посмеялась судьба: в утробе они с братом были сотканы вместе, но второго обделили человеческим обликом. Вместо ушей у мальчика были маленькие отверстия, не было носа, а лишь две ноздри на плоском лице, чешуйчатое тело и деформированные, очень маленькие конечности. Амацуки родила человека и змея. Томоэ и Орочи.       Да, Сукуна позволил родить сыновей, но терпеть их присутствие и то, что они отнимали время и внимание любимой игрушки, не стал. Пришлось сослать маленьких детей в храм к сёстрам. Любовь доставалась Томоэ, Орочи же обделяли обычным человеческим теплом.       Тучи сгущались. Заклинатели и проклятые духи пребывали в состоянии кровопролитной войны, не говоря уже о делах политических. Чем больше Амацуки проводила времени с Двуликим, тем сильнее проникалась его амбициями, жестокостью и желанием жить вечно. Она забросила храм, научилась манипулировать мертвой плотью наравне с живой и полностью отдалась экспериментам с магией, воодушевлённая знаниями, которыми поделился Сукуна. Тысячи жизней было загублено, прежде чем Амацуки получила то, чего жаждала — красный камень, сгусток людских душ, способный даровать бессмертие. Записи сохранились от слуг императора Тюнгона Отомо-но Миюки, которые пытались воссоздать драгоценный камень с головы морского дракона. Дракона, чтобы не выполнять задание, данное Кагуей-химэ. Результат экспериментов был несовершенным, когда до Амацуки дошли слухи о бойне в храме Растущих лун.       Тогда-то она сорвалась с места, не слушая никого, даже приказов Сукуны, и бросилась в родной дом. Было поздно, она знала. И молитвы не помогли. Тела убитых и растерзанных сестёр, разграбленные архивы, убитые мать и дочь у алтаря. Амацуки кричала и проклинала, её тело не смогло вместить горе, очернённая душа не выдержала остатков человечности — они стали ядом. Катализатором, позволившим силам Амацуки срезонировать с сущностью камня. Тогда на свет появилось страшное проклятие: из ненависти, любви, вины, горя и сожалений. Три поколения слились в одно тело — Триединой богини, свирепой и кровожадной.       И творила она зло. И разрушала она Хиду. И люди отчаялись настолько, что осмелились просить защиты у своего свирепого повелителя. На тот момент у Амацуки были последователи — часть оставшихся в живых сестёр, желающих мести, а уже потом начавших разделять жажду власти госпожи и божества. Они превратились в кровавый культ. Вторая же часть выживших монахинь ушла в горы вместе с сыном Двуликого и Триединой богини, Томоэ. Орочи постигла участь страшная ещё в младенческом возрасте. Но о том никто не ведал, даже мать, напрочь позабывшая о несчастном чаде. Сукуне пришлось убить некогда любимую наложницу, ставшую неуправляемым злом, которое даже ему было неподвластно. А то, что не подчиняется Королю, должно превратиться в прах. Полностью уничтожить не получилось — лисий камень остался. А после «казни» Сукуны слитые воедино сердца и души матери, сестры, бабушки и тысячи невинных жителей забрал основатель клана Амацуки — великий маг и наследник техники двенадцати проклятых лун Амацуки Томоэ.       — Почему я не удивлена ужасу, из которого проистекает наша сила… и берёт начало род?.. — прошептала Мина. — Ты же сказала, что ничего не помнишь.       — Слышала, что перед смертью вся жизнь пролетает перед глазами? — Шики уже ворочала языком еле-еле. — Когда ты применила «Переливание жизни», я так надеялась, что смогу захватить твоё тело, когда ослабнешь или вовсе отдашь ублюдку Годжо всё до капли. Но почему-то ударило по мне.       — Я сильнее, — сказала Мина. — Тебе со мной не тягаться, Шики.       У той не было сил возражать.       — Я вспомнила своё имя, данное мне матерью при рождении, — Шики вытянула руку и посмотрела на белые пальцы. — Гэкко.       — Лунный свет? — удивилась Мина. — Тогда могу я спросить не у Шики, а у Гэкко?       — Как тебе извлечь лисий камень?       — Да.       — Сама прекрасно знаешь, что никак. Теперь ты точно умрёшь, если даже найдёшь способ достать его из тела. Не надо было играть в жертвенную любовь.       — Кто бы говорил. Ты сама часть женщины, которая пошла на ужасные вещи ради неё.       Вода была просто водой. Мина чувствовала, как тепло помогает прогнать холод от ощущения небытия, в которое проваливается незадачливая попутчица, недолгое время пробывшая в теле паразитом. И вдруг её сознание неожиданно прошила яркая картинка. Мина видела тёмный зал, посередине которого стоял красивый высокий мужчина с белыми, как лунный свет, волосами. Стоял меж деревянных колонн охряного цвета. Врата тории перед невысокой каменной лестницей. Прочные верёвки с амулетами и сдерживающими печатями. Алтарь венчал огромный красный камень. Мужчина порезал ладонь кинжалом Тёмных вод и кровью написал заклинание. Мина узнала его часть. Она чувствовала, как в собственную ладонь отдаёт болью. Слова, что произносил мужчина — Мина уже поняла, что это Амацуки Томоэ — врезались в память иголками.       — Что это?       — Я не знаю, — ответила Шики. — Это из наших общих воспоминаний. То немногое, что я смогла выудить. И показываю тебе это, умирая, как умирала бы хорошая девочка Гэкко. А как Шики…       И в голове Мины тут же вспыхнуло другое, уже не воспоминание, но образ. Яркий, жуткий, ненавистный. Тот, которого Мина никогда не перестанет бояться, пусть и знает, что Годжо живее живых. Она сама об этом позаботилась.       Она видит тот же лес, в окружении которого стоит храм Растущих лун. Сильный дождь. Краски густые, полные тумана, холода и темноты. Мина стоит на коленях перед телом Годжо. Но вместо того, чтобы прижаться к его бледным губам и совершить болезненный, но очень важный сейчас ритуал и спасти Сатору, она запускает пальцы в его рану. Глубже. И касается бьющегося сердца. Оно большое, очень большое и горячее. Сколько раз Мина слышала, как оно бьётся в широкой груди за клеткой рёбер. Сколько раз этот ритмичный стук её успокаивал и внушал веру в лучшее. Сейчас же Мина видит, как вырывает это сердце из груди…       Мина вскрикнула, схватившись за голову руками. Запустила пальцы во влажные спутанные волосы. Шики, она же Гэкко — молчала. Её присутствие не чувствовалось. Мина поняла, что теперь лисий камень — это сущность, целиком и полностью принадлежащая ей. Шики была болтливой, не умеющей использовать свою силу или не желавшей это делать. Всё-таки не сама девочка стала злой сущностью, она с ней слилась, как теперь выяснилось, образовав одну: из ненависти и боли, смешавшимися с алчность и жаждой власти. Окажись Мина слабее или будь в ней другой фрагмент лисьего камня, она бы проиграла. На самом деле, всё закончилось бы там, в родовом поместье.       Шики осталась верной себе до конца, показав Мине её неизменный страх, подкреплённый реальностью.       Сатору ведь чуть не умер.       Она не жалела, что отдала Годжо большую часть своей жизни. Ни о чём не жалела и знала, что не причинит Сатору вреда. Но, видимо, страх потерять его так въелся в Минино естество, что даже лёгкой ряби по воде достаточно, чтобы вновь уязвить любящее сердце.       Мине вдруг стало так жарко, будто она сидела не в горячей воде, а в улье, где разъярённые пчёлы жалили без перерыва. Девушка резко встала из воды, схватилась за белое полотенце, что висело на крючке. Пошатнулась, переступая через бортик ванны. Голова закружилась. Голые ноги после горячей воды обжёг кафель пола, скользкий из-за конденсата. Крючок не выдержал и сломался. Мина, вцепившаяся в махровую ткань полотенца, чуть не сделала неуклюжий пируэт.       — Мина!       Дверь в ванную резко открылась. Годжо зашёл без стука и поймал Мину рефлекторно. Не дал свалиться на пол, прижав к себе, хотя мог легко применить бесконечность. Вода с мокрой кожи и волос Мины тут же намочила футболку Годжо, впиталась в ткань. Девушка невольно застыла в неуклюжих объятиях, по-прежнему прижимая к груди злосчастное полотенце.       Они с Сатору ещё не обсуждали произошедшее: когда он очнулся, Мина спала, восстанавливая силы. Когда же проснулась она, Годжо лежал рядом, забывшись в новом крепком сне. Рюу-сан — Мина пока не решилась назвать его отцом — отлучился, оставив на столе записку, что скоро будет. А Сакура… Сакуры с ними не было с того момента, как она помогла добраться всем до этого места. Где она сейчас Мина не знала, но Рюу-сан сказал не волноваться. Как же не волноваться, если произошло такое?       Но на тот момент у Мины не было сил, чтобы остановить Сакуру или возразить одзи-сану. И сейчас, на самом деле, нет.       Сатору стоял здесь, высокий и нескладный, чуть ссутулившись, прижимал её к себе.       — Я уже могу стоять сама, — подала голос Мина.       — Угу.       — Я намочила тебе одежду.       — Угу.       Сердце в его груди билось сначала быстро, постепенно возвращаясь к привычному ритму. Мине вдруг захотелось утонуть в чужом запахе, закутаться в его силу, которая не давила на плечи тяжёлой древностью и одиночеством, а обволакивала равномерно, плотной защитой.       — Тебе стоит помыться, пока вода горячая.       — Не хочу.       — Сатору, меня уже можно отпустить.       — Не хочу.       — Пожалуйста, дай мне вытереться и одеться. И мы… поговорим.       Сначала ничего не происходило. Но потом руки Годжо медленно отстранили Мину. Она впервые заглянула ему в глаза с того момента, как видела их потускневшими, с расфокусированным взглядом, когда с серебряных ресниц дождь смывал кровь. Сатору смотрел прямо. Непривычно серьёзный и вместе с тем слишком юный. Опасно молчаливый. Положил руку ей на щёку. Нежно убрал прилипшие к коже пряди волос. Провёл большим пальцем под глазом, ниже, к чуть приоткрытым губам. Рука сместилась на шею. Годжо отчего-то вздрогнул, явно подумав о чём-то неприятном. А потом его пальцы прикоснулись к месту, где был лисий камень. Тот не отозвался предупреждающим мерцанием, жутковатым рубиновым светом. Остался спокойным.       — Зачем? — спросил тихо.       — Так было правильно, — ответила она шёпотом. — Потому, что…       Годжо вновь посмотрел на неё. Сейчас Мине почему-то было тяжело произнести слова, которые раньше она говорила Сатору с трепетом в груди. Правдивые и честные. В их культуре про любовь напрямую говорить не принято. Поэтому разговоры о столь высоком чувстве часто вели красивыми словами, словесным кружевом, но никогда не выражались простым «люблю».       — Потому что «что»? — спросил Годжо, по-прежнему говоря полушёпотом, будто у него болело горло.       — Ты правильно когда-то сказал, что любовь — это проклятие, — почему-то вспомнила Мина.       И услышала от Сатору:       — Тогда, Мина, мы оба прокляты.