«Еще недавно дым змеился над трубой, Пекла хозяйка хлеб и бегали ребята… За этот детский труп в траве перед избой Любая казнь — дешевая расплата!» Самуил Маршак, 1942.
В глаза насыпали песка, создающего тугую пелену искажения и обесцвечивания реальности. Девушка надеется только на свои ноги, которые несут её через замыленные силуэты людей и домов к зданию корпуса. Грязно-серые оттенки размытых очертаний внушают неподдельное раздражение. Будто у всех разом исчезли лица, и осталась лишь оболочка — невнятное серое пятно, которое расплывается, как только хочешь до него дотронуться. Рука в кармане сжимает золотую цепь, оставляющую отпечатки красных следов от звеньев на ладони. Наверное, ещё немного, и золото прорежет молодую кожу, но Элизабет упрямо держит украшение, не собираясь ни на йоту его отпускать. Она понимает, что это единственное доказательство, что дело выполнено: запачкавшаяся в крови цепь не оставит вопросов. Да и её руки с одеждой, которую она всячески пыталась выстирать, лишь нелепо отряхивая, от чего кровь ещё больше размазывалась по плащу и брюкам, говорят о многом. Интересно, как она выглядит сейчас со стороны? Силуэты обходят стороной, и Элизабет чувствует лишь их потерянный и осуждающий взгляд в спину. Может, даже сочувствующий, который сродни вставленному клинку в лёгкие: жалость сдавливает грудную клетку, а в горле появляется раздирающая горечь, будто только что там лопнул гнойный нарыв, и яд проник в желудок. Единственное, что ей удалось тогда выкрикнуть Герману, складывавшему трупы под навес дома, это: «Не жди меня. Я сама доберусь». «Доберусь» — на этом слове она невольно сглотнула, но затем также твёрдо произнесла его вновь. Мозг чётко диктовал ей «выберусь». «Я сама выберусь». Я сама выберусь из того дерьма, что самовольно натворила. Я сама выберусь из клетки, которую самовольно создала. Элизабет прикрыла труп занавеской, которую одним движением вырвала из петель карниза. От ярости, к слову, остались лишь кровавые пятна на паркете и вывороченные наружу внутренности, которые девушка как-то пыталась подтолкнуть сапогом, чтобы те исчезли под бордовой тканью. В горле всё ещё дерёт. На смену ярости пришла лишь пустота. И от неё останется лишь рубец — воспоминание, которое она предпочла бы забыть. Элизабет знает, что поступила по-зверски, но и в глубине души понимает, что это может произойти вновь. Рану нужно лечить изнутри, а не прикладывать бесполезные бинты, которые всё равно рано или поздно нальются кровью. Необходимо решить проблему раньше, чем увечье загноится и разнесёт отраву по всему телу. А она видит только одно решение — смерть Кенни. В груди теплится то самое чувство облегчения от мысли, что этот человек наконец умрёт. Будто все проблемы Элизабет выращены именно им. С детства. Будучи ребёнком, девушка уже была знакома с Кенни, и он разрушил её маленький мирок, затмив разум её матери, которая без памяти влюбилась в этого человека-ублюдка. Отца Элизабет не помнит, ведь даже воспоминание об отношениях Кенни и Каролины, пришло к ней недавно. Тогда, когда она нашла этот чёртов конверт в его кабинете с лживыми любовными речами к её матери. И тогда-то всё встало на свои места. Он мог её спасти. Он мог прийти и вытащить Каролину из горящего дома, предотвратить то, что её прекрасное тело превратилось в чёрное и обугленное, которое полицейские силой отдирали от пола. Следы, наверное, ещё остались. Море слов вырывалось изо рта Элизабет, когда она швырнула пачку писем Кенни в лицо. Но он заткнул её словами, которые въелись в кору головного мозга и оставили там ожог третьей степени: «Таков был выбор самой Каролины. Если кто и виноват в её смерти, то только она сама». Но Элизабет понимала, что это не так. Она винила Кенни и хотела разодрать его так же, как и Грина. Чтобы он почувствовал всю боль, которую принёс её матери и ей. Чтобы его тело также отдирали от пола, разрывая кожу спины на трещины, из которых проглядывали бы кроваво-красные рубцы, напоминающие реки, в которых хочется утопиться. Но она просто ушла. А её желания остались придавлены ненавистью и самовнушением, что всё это незначительно. Что всё пройдёт. Слова Мартина пробудили старые воспоминания, отдающиеся головной болью. И тогда девушка поняла, что ничего не прошло. Кровь взбурлила в венах, а сосуды в глазах полопались. Наружу вышла та ярость, которую Элизабет подпитывала и подавляла с того самого дня, как ушла от Кенни. Как впервые столкнулась с тем, что выбор — это иллюзия, и что она не в силах управлять своей судьбой. Она лишь плывёт по этим кроваво-красным рекам, захлёбываясь и постепенно погружаясь на дно. Девушка не видела перед собой Мартина, когда раздирала его тело в клочья. Она видела Кенни. Это его тело она выпотрошила и изуродовала, это его конечности содрогались в конвульсиях. Это его труп она посмела осквернить. Слепая месть играла с рассудком в русскую рулетку, и второй, кажется, проиграл на тот момент, уступая главную роль жестоким чувствам и инстинктам. И когда она смотрела на свои руки, то ненавидела себя. Ненавидела, потому что знала, что тоже виновата в смерти Каролины. Они все виноваты перед ней. И в глубине души Элизабет понимает, что Мартин, может, и подонок, но уж точно не заслужил такую ужасную смерть. Хотя её мать тоже не заслужила… Око за око. Элизабет отплатила Кенни той же монетой: подарила его близкому человеку жестокую и несправедливую смерть, надеясь, что сердце Потрошителя больно кольнёт, и чувство вины задушит его так же, как и её.***
Девушка заходит в здание Разведкорпуса, игнорируя заботливого кадета на охранном посту, который упорно спрашивал «что случилось?», пока Элизабет не послала его коротким, но агрессивным «отъебись». Ничего не случилось, просто она отплатила Кенни той же монетой. Она просто стала на миг такой же, как Кенни. Ноги дотащили её по ступенькам до второго этажа, споткнувшись несколько раз. Разум опьянел и истощился от стресса и эмоций. Нужно научиться держать себя в руках, пока это не подставило её в самый неподходящий момент. Элизабет никогда не отличалась хладнокровием. Все ссылаются на молодой возраст, но девушке кажется, что это никогда не пройдёт. Ей уже двадцать один, но она до сих пор ощущает себя импульсивным ребёнком, которого просто обидела жизнь. Ещё одна причина, за что стоит себя ненавидеть. «Повзрослей, дура». — хоть в чем-то Кенни был прав. Сегодня ночью эмоции сыграли для неё отнюдь не положительную роль, и Элизабет будет корить себя за это, как за любой свой проступок. Но сейчас у неё нет на это ни сил, ни времени. Вдох-выдох. Элизабет заходит в кабинет, не стучась. Старается склонить голову как можно ниже, чтобы волосы прикрыли алые капли на её лице. Благо, что кровавые пятна на тёмной одежде практически не видны. Но девушка ощущает, как ткань противно прилипает к телу. Чёрт. Девушка замечает, что на неё смотрят две пары глаз: главнокомандующего и капитана. А она надеялась, что сможет по-тихому доложить Эрвину об успешном выполнении задания, не привлекая к себе лишнего внимания. Ладно, плевать. Они не дураки, всё равно поймут и рано или поздно узнают. Элизабет достаёт руку из кармана, и цепь с громким звуком падает на стол, тут же пачкая его. Девушка морщится, ожидая указаний. Она готова ответить за свой поступок, если того потребует Эрвин. Но он, на удивление, лишь пригибается и заглядывает Элизабет в глаза. — Всё в порядке? Девушка поднимает голову, сдувая прилипшие к лицу волосы. Она, кажется, пропотела насквозь, пока, словно ребёнок, разбивший вазу, ожидала своего наказания. А получила лишь вопрос о её собственном самочувствии. И Элизабет честно отвечает: — Нет, — замолкает, но затем поспешно добавляет. — Точнее, с заданием всё нормально. Грин мёртв, и… В горле начинает першить. — Вам не особо понравится то, что с ним случилось, но я объяснюсь позднее. Разрешите идти? Главнокомандующий бросает взгляд на Леви. Капитан молча сверлит девушку взглядом, от чего Элизабет отворачивается. Она чувствует себя уязвимой перед этими серо-синими глазами, которые, как ей кажется, читают её как раскрытую книгу. С весьма стыдливым и опороченным содержанием. — Да, иди, — проговаривает Смит, взяв в руки золотую цепь, чей блеск Элизабет запомнит ещё надолго. Когда-нибудь она выжжет ей глаза. Чем быстрее она уйдёт отсюда, тем меньше поводов будет у мужчин спросить что-нибудь ещё об этой каверзной ситуации. Элизабет обязательно расскажет потом. Тогда, когда сама всё переосмыслит и переварит. На светлую голову говорить легче. Стремительным шагом девушка выходит из кабинета, тут же отправившись в туалетную комнату. Думает закрыть дверь на щеколду, но затем отбрасывает эту идею. Вряд ли в такое позднее время кому-нибудь приспичит. А даже если и приспичит, то Элизабет не будет обращать внимание. Но даже если кому-нибудь вздумается спросить, как у неё дела и всё ли в порядке, то всегда можно вооружиться беспроигрышным «иди нахуй». Ну, не в состоянии она сейчас строить из себя душку. И не хочет, чтобы её жалели. Она сама виновата, и она сама будет справляться с этим. Потому что её учили с самого детства решать свои проблемы самостоятельно. Жизнь научила. Элизабет опирается о раковину двумя руками и всматривается в отражение. Но взгляд проходит сквозь зеркало, размыливая картинку. Как бы девушка ни старалась на время выпасть из реальности, хороший слух не мог игнорировать стук сапог за дверью. А затем в зеркале становится видно, как дверь медленно открывается. — Портишь имущество Разведкорпуса? — Леви опирается на леденящую спину плитку, скрещивая руки на груди. Элизабет отрывает руки от бортиков раковины и замечает, как красный отпечаток её ладоней остаётся на белоснежной поверхности. Ещё одно место, которое она опорочила. Оставила кровавый след на всём Разведкорпусе, который, может, подорвёт их репутацию. В этой ситуации подставлять никого не хотелось. Виновата только она, и другие не должны отчитываться за неё. Но алый отпечаток всё равно выедает радужку, и Элизабет не отрываясь смотрит на него. Вот так и в жизни — наворотит дел, а потом просто смотрит, не понимая, как так вышло. Хотя всё предельно просто. — Очистится, — девушка силой отталкивает себя от раковины, оставляя ещё пару следов, а затем оборачивается. — Тебя не смущает, что ты фактически вломился в место, в котором тебя быть не должно? Ну, может, я здесь не умывалась, а… — Если кто и вломился туда, куда не нужно, то только ты, — обрывает её Леви. — Это мужской туалет. — Блядство, — губы девушки сотрясаются в усмешке над самой собой. Это насколько можно было отупеть, чтобы не заметить идиотского значка на двери прямо перед собой? Мозг, видимо, решил сегодня диссонировать с ней. — Ты что, выкосила всю Подземку? От титанов и то крови меньше, — капитан прищуривается. — Я не хочу говорить об этом, — Элизабет включает воду и шипит, когда на её руки обрушивается ледяная струя. — Своим видом ты перепугала охранника до такой степени, что он прибежал к нам, чуть не обделавшись по дороге, и начал спрашивать, не стоит ли вызвать Военную полицию. Ты понимаешь, что подрываешь репутацию всего корпуса? Или у тебя вата вместо мозгов? — Это мои проблемы и я готова за них ответить, — девушка сплёвывает, наблюдая, как слюна затягивается в водопровод. — А может стоило сразу думать о последствиях? — Леви недовольно морщится, замечая, как вода стекает по рукавам девушки, выплёскиваясь на пол. — Какого хера ты ко мне пристал? — Элизабет бросает раздражённый взгляд на капитана. Ледяная вода жжёт сильнее, чем солнечные лучи, пока обстановка медленно накаляется. — Ты ничего не знаешь о том, что произошло, и как я до этого докатилась. — Ничто не даёт тебе права бездумно убивать людей, — Леви повышает голос, подходя ближе. — Чем они заслужили такую смерть? Шаг. — Чем они заслужили лежать в собственной крови и медленно гнить? Ещё один. — Чем они заслужили стать всего лишь мерзким пятном на паркете? — А чем моя мать заслужила, чтобы ей пробили голову топором и оставили гореть падалью в собственном доме? — срывается Элизабет и бьёт руками по воде, расплёскивая её повсюду. Несколько ледяных капель попадают на рубашку и лицо капитана, оставляя неизгладимый отпечаток. Девушка жмурится, понимая, что проговорилась о том, чего не должна была упоминать вообще. Ей бы не помешало получить несколько ножевых желательно прямо в печень, чтобы заткнуться навсегда. Леви вытирается рукавом, не прекращая смотреть на Элизабет. Вся суровость в его взгляде выветрилась вместе с ледяными каплями, а на лице осталась только бесконечная усталость и неведанная до этого девушке эмоция. Обречённость? Понимание? — Значит, ты как никто другой должна понимать, чего на самом деле стоят человеческие жизни. И насколько они ценны, — капитан выключает воду, и теперь его слова эхом отдаются по голубоватой плитке, в узор которой Элизабет всматривается, лишь бы не смотреть ни в своё отражение, ни в серо-голубые глаза. — Когда я наблюдаю за тем, как кадеты загораются диким, почти животным желанием отомстить за смерти павших товарищей, то узнаю себя. Я был таким же. — И ты тоже поддавался порывам ярости и гнева, совершенно не контролируя себя? — голос Элизабет звучит слишком тихо, но она уверена, что Леви её слышит. Он, пожалуй, один из немногих, кто действительно может слышать. — В свою первую вылазку за стену я потерял самих близких мне людей, — капитан потирает переносицу, жмурясь, будто старая рана начинает постепенно открываться, но затем, как ни в чём не бывало, продолжает. — И тогда я озверел: рвал клинками плоть титана, кричал, плакал… Мне было примерно столько же, сколько и тебе сейчас, и тогда я ещё не познал все круги ада этой блядской жизни. Месть — всё, что мной двигало, и я поплатился за это чувство сполна, снова и снова теряя близких. — Это больно, — девушка морщится, чувствуя, как глаза начинает невыносимо драть, а в горле зудит так, словно рой пчёл забрался ей под кожу, жаля раз за разом всё больнее и больнее. Голос начинает звучать сипло, будто её легкие уменьшаются, но воздуха не становится меньше, и он под давлением начинает разрывать тонкую оболочку её внутренних органов. — Это очень, блять, больно. Больно понимать, что мне было суждено родиться в Подземном городе и прожить там всю жизнь, воспитываясь как убийца и конченная мразь. Больно осознавать, что моя мама, которая отдала за меня жизнь, видела, как я раздираю труп Грина, поддаваясь неистовым инстинктам. Больно чувствовать, как… И тут её голос обрывается, а грудная клетка содрогается в тихом всхлипе. Солоноватая капля упала с её ресниц и разбилась об плитку, и звук показался Элизабет настолько громким, что она зажмурилась и отшатнулась назад, чувствуя, как её лопатки касаются ледяной стены. Девушка плакала беззвучно, то и дело роняя слёзы на пол, совершенно забыв, что она здесь не одна. Элизабет зарылась пальцами в тёмные пряди и скатилась вниз, садясь на леденящую плитку, всё также тихо всхлипывая и утирая лицо об собственные колени. «Больно чувствовать, как я медленно разрушаюсь и ничего не могу с этим поделать». Шорох. Элизабет поднимает голову и видит, как Леви садится на одно колено напротив неё и, смотря куда-то в пустоту, проговаривает: — Я родился в Подземном городе. Моя мать умерла от голода, и я просидел около её трупа несколько дней. Меня нашёл Кенни и забрал с собой. «В трущобах выживает сильнейший» — эту истину он мне внушил, и я полностью с ним согласен. Спустя время Кенни, — капитан замолкает, хмурясь и переваривая ещё не сказанные слова, — бросил меня. Дальше я выживал уже без него. Нашел себе друзей, грабил, иногда убивал… Жил, как живёт, наверное, каждый третий в Подземном городе. И я не думал ни о какой человечности. Девушка слушала как завороженная, лишь изредка шмыгая носом, боясь, как бы не вынудить Леви замолчать. Его история бередит её душевные раны, постепенно вынимая оттуда иглы, которые Элизабет сама ненароком вонзила. Она чувствовала, как с откровениями капитана и собственными слезами, её начинает переполнять своеобразная умиротворённость, будто время остановилось, и лезвие ножа перестало резать её больное сердце. Тише и хоть немного спокойнее. — А затем мы попали в Разведкорпус, — Леви переводит взгляд на янтарные глаза девушки, которые успели опухнуть от слёз и утратить прежний блеск. — Она любила птичек, а он читать какие-то романы про пиратов. Такая глупость, — свободной рукой капитан касается собственного лица, пропуская смолистые пряди сквозь пальцы. Они молчали. И каждый думал о своём. Элизабет не отрываясь смотрела на капитана, пока тот кусал нижнюю губу. Молчание не было раздражительным, не давило на голову и не заставляло извиваться в мучениях. Оно приносило лишь невидимые нити, которые медленно сплетались между двумя мучителями. Красного цвета. — Зачем, — спрашивает девушка после долгой паузы. — Зачем ты решил рассказать мне об этом? — Потому что даже такой, как я, у кого ад заложен меж рёбер, нашел в себе силы подняться. Пусть я никогда, наверное, и не признаю этого, но хотя бы дам тебе повод задуматься. Капитан несет на своей груди крест и за прошлое, и за настоящее, и за будущее. За павших товарищей и тех, кто ещё не познал смертельных мук. За обречённых и воодушевлённых, для которых конец всегда одинаков. Он несет крест за всех, кого не смог спасти. И чувство вины всё гложет и гложет…***
Они вышли из туалетной комнаты в полной тишине, которая нарушалась лишь странным, чуть слышным скрежетом, доносившимся из дальнего конца коридора. Леви и Элизабет настороженно переглянулись, а затем тихой поступью направились к двери с табличкой «Капитан Леви». Капитан дёргает ручку, а затем хмуро оглядывает кабинет. Раскрытые нараспашку шкафы, документы, уложенные идеальной стопкой, теперь валяются на полу, а под столом, около закрытого ящика силуэт неизвестного ковыряет отмычкой в замке. Леви угадывает его по телосложению, гнусавому голосу, издающему разочарованные вздохи всякий раз, когда замок не хочет поддаваться неумелым рукам, и взъерошенным волосам. Басистый голос капитана заставляет силуэт вздрогнуть и удариться головой об угол деревянного стола. — Саймон?