E ho detto a Coraline che può crescere Prendere le sue cose e poi partire Ma sente un mostro che la tiene in gabbia Che le ricopre la strada di mine.
***
2 июля, 840 год.
Она любила ромашки. Эти прегадские цветы с белыми бархатными лепестками и жёлтой, как палящее солнце, серединкой. Они выжигали на моём сердце чувство надобности. Будто я должен сорвать эти несчастные, отдающие рвотным запахом цветы для неё. Потому что она так захотела. И лучше бы я прошёл мимо того кладбища, не решившись убить могильщика за кошель монет, расторгнув контракт, и не вырвав треклятые ромашки с чьей-то заросшей и пожухшей могилы. Лучше бы всадил пулю ей в висок, как только мы познакомились. А лучше бы не знакомились вообще.***
Тело упало на могильный бугор, и я надавил на горло мужчины сапогом. Тот вцепился как остервенелый в жёсткую кожу и оставил несколько царапин на дорогостоящей обуви грязными от кладбищенской земли ногтями. Мне показалось это забавным: видеть, как загнанное животное бесполезно пытается спастись, — и я лишь сильнее вдавил его в землю, чувствуя, как под подошвой мужской кадык весьма приятно прогибается вниз, пока лицо могильщика краснеет, а изо рта брызжут слюни. Я сморщился, когда выпученные глаза мужчины посмотрели на меня жалобно, почти умоляюще. Его руки опустились, пока из раскрасневшегося горла вырывались гортанные рыки. Они звучали мерзко и унизительно. Я не хотел их слышать. Не хотел видеть, как чья-то жалкая душа мучается в агонии и ищет искупления. Потому что я считал себя тем, кто вправе дать ей это манящее сладострастное освобождение. Свернуть шею, застрелить, вспороть брюхо… Сделать всё, чтобы человек наконец обрёл свободу от мерзкого, пропитанного кровью мира. Я желал почувствовать это. Желал освобождения больше, чем обнаженное женское тело на мягких перинах; больше, чем деньги, которые уже сыпались из карманов моего плаща. Смерть для меня была более желанной, чем жизнь, и я не мог смириться с этой правдой до тех пор, пока не понял, что кто-то (быть может, бог) приготовил для меня другую участь. Посвятить свою свободу всему миру, дав каждому шанс вздохнуть полной грудью и обрести независимость. Я понимал, что это мой последний контракт на деньги: у меня собралось достаточно людей, которые готовы поддержать мою идею. Хотя почти от каждого из них веяло простодушным лицемерием, и я мечтал сорвать эту маску с «благородного» лица, содрав кожу, чтобы убедиться в той печальной правде. В том, что никто не способен меня понять. Я выхватил из ремня пистолет и выстрелил могильщику в голову, подытожив собственные мысли. Сбросил тело в густые кусты сирени, достал портсигар и спички. Сигарета тлела между моих пальцев, пока взгляд был прикован к примявшимся белоснежным цветам на могиле. Старый прогнивший крест над ними был наклонён в сторону, норовясь рухнуть и рассыпаться в пыль. Могила заросла мхом и сорняками, беспорядочно торчавшими из высохшей земли. Кладбище давно стало не местом для почтения памяти усопших, а невзрачным пустырём с полуразрушенными крестами. А из кустов и ближайшего болота воняло трупами, и этот запах плотно осел в моих лёгких так же, как и табак. Удушающей пеленой, которую хотелось выкашлять и выплюнуть на землю, прямо к своим ногам. Я и не заметил, как моя невыкуренная сигарета превратилась в затлевший окурок, и мне осталось лишь стряхнуть пепел на цветы, замечая, как маленькие искорки обожгли кончики лепестков. Придавив бычок сапогом и шумно вздохнув, я поднялся и вырвал ромашки с корнем, размазывая свежую кровь по белоснежным лепесткам. Мне казалось, что так они выглядят весьма приятнее: отвратительно-чистая белизна не выжигает глаза.***
Каролина никогда не встречала меня той самой женской улыбкой, которую дарят своему возлюбленному. Её взгляд был тусклым, а голубые глаза приобрели пыльный оттенок. Уголки губ устремились вниз, когда она попыталась отблагодарить меня, принимая ромашки. — Они испачканы, — произнесла она с какой-то горечью, проводя тонкими пальцами по алым каплям, и морщины под глазами съежились, делая её старше лет на десять. Голос был тихим, но в нём звучала неподдельная солдатская твёрдость, которую она явно пыталась скрыть. Я даже спросил её, не служила ли она случаем, но Каролина лишь покачала головой и громко рассмеялась. Смех раздавался так долго, будто она всю жизнь держала его в себе, чтобы вылить на такую нелепую шутку. Я решил не докучать ей бессмысленными вопросами, поэтому оставил тему. — Какие есть, — равнодушно бросил я, не желая выслушивать какие-либо замечания в свой адрес. «Скажи спасибо, что я вообще вернулся». Каролина посмотрела на меня, а после отвела взгляд на букет. — Они мне нравятся, — с приятной нежностью произнесла она и, развернувшись, направилась в дом, расправляя примявшиеся лепестки. Я пошёл следом.***
Когда Каролина говорила, то не смотрела мне в глаза: лишь после слов поднимала пустые зрачки и всматривалась в моё лицо, пытаясь предугадать ответ. Искала в нём осуждение и злость, но я смотрел на неё абсолютно спокойно, поэтому её грудь тут же опускалась в расслабляющем выдохе. Я стал для неё мнимой поддержкой после ухода мужа. Уж не знаю, что у них произошло, но любое воспоминание о нём заставляло Каролину прожигать меня гневным взглядом. В котором кроме этого читалось ещё одно знакомое мне чувство. Страх. И беспокоилась она зачастую не о себе. Мне было искренне жаль её, ведь она пыталась найти любовь в человеке, который был лишён любых чувств. Я не гожусь ни в роли отца, ни в роли мужа, ни в роли надежного товарища. Я бросил его, рано или поздно я брошу и её. Но сейчас моё сердце переполняет неведомое мне чувство. Вместе с Каролиной это не просто орган, который качает кровь: он заставляет меня пьянеть сильнее, чем бутылка крепкого бренди. Её ситцевое платье развевалось в изящных движениях, пока руки без устали хлопотали, наливая воду в пожелтевшую со временем вазу. Я присел на ближайший стул, закинув одну ногу на другую, наблюдая, как подол женского платья то и дело поднимается, демонстрируя мне прекрасные бёдра. Каролина поставила букет на обеденный стол и подложила руку под голову, прикрыв глаза. Синяки под ними стали ещё темнее. — Есть будешь? — сквозь дрёму спросила она. — Не голоден, — отчеканил я, закуривая прямо на кухне. Каролина лишь громко вздохнула. — Не выспалась? Она слабо кивнула. — Думала, что он вернётся. Мимолётная ярость наполнила меня, и я сделал несколько тяг подряд, пытаясь успокоить себя табаком. Возвращение мужа несказанно пугало её. А меня оно раздражало: Каролина постоянно твердила о нём, хотя присутствие меня, опаснейшего преступника, её нисколько не смущало. Будто её муж — это зло пострашнее. Может, так оно и было. — Дай мне его контакты, и ты его больше не увидишь, — в сотый раз предложил я, предлагая хоть какое-то решение, но Каролина оказалась непоколебима. — Нельзя, Кенни, — она вновь посмотрела на цветы. — Нельзя его убивать. — Почему?! — я стукнул кулаком по столу, но Каролина даже не вздрогнула. — Это приведет к плачевным последствиям, — она опустила голову вниз, и светлые волосы закрыли её лицо. — Мы пока не готовы к такому. Она прикусила язык, а я лишь потушил окурок, бросив его в пепельницу, которая уже набилась доверху. Захотелось повертеть пальцем около виска, но я воздержался. Каролина не была сумасшедшей: она всегда говорила то, что являлось чистой правдой. Пусть весьма и жестокой. Удивительно, что такая тихая женщина имеет настолько тяжёлое бремя, отражающееся в её тусклых голубых глазах. Мы искали поддержку друг в друге. Она — человека, который мог бы выслушать, а я — того, с кем мог бы поговорить. Мы были эгоистами, но всегда держались вместе, раня острыми иглами, заточенными с двух сторон. Одним концом я бил в её сердце, а другим — в своё. Однако я чувствовал, как кроме игл в мою спину впивалось что-то более острое. Острое как нож. — Если ты думаешь, что я не замечу твою высунувшуюся из угла сопливую мордашку, то ты ошибаешься, — прикрыв глаза, проговорил я, выделяя последние слова. — Вылезай и не позорься. Девчонка, прятавшаяся за дверью, с поднятой головой вышла из своего укрытия и подошла ко мне вплотную, сверкнув янтарными глазами, которые проглядывали из-под косо постриженной челки. В них читалось такое пренебрежение, что мне захотелось плюнуть на это по-детски суровое лицо и размазать по нему всю её мнимую гордыню. На ней были голубоватая рубашонка и бесформенные потертые штанишки, заправленные в сапоги. Своим видом она мне напоминала пирата из книги. Только повязки на глаз не хватало и всяких пафосных словечек в запасе. Однако язык у мелкой был неприятно подвешен. — Что смотришь? — наклонился я к ней так, что она попятилась. Видимо, запах сигарет ей был противен. Или дело было в немного другом. — Ничего, — весьма грубо с её стороны, учитывая, что у меня осталось ещё несколько патронов в пистолете. Наверное, специально для неё. — Долго будешь моей матери мозги пудрить? — она пыталась казаться выше, задирая подбородок вверх. Я лишь усмехнулся. — Элизабет… — Каролина подошла к девчонке и положила руку на плечо. Пыталась утихомирить то пламя, которое разгорелось в её дочери. Насколько же они с ней были разными… — Не лезь не в своё дело, мелкая. Иначе мне придётся показать тебе, что бывает с такими, как ты — любопытными идиотками, — я приподнял плащ и постучал по ремню, в котором хранился пистолет. В глазах девчонки читался вызов, пока Каролина сильнее впилась пальцами в детское плечо. Встала между нами, пытаясь защитить друг от друга. — Прекратите! — рявкнула она, и мы с Элизабет недоуменно на неё посмотрели. Я никогда не слышал, как Каролина повышала голос, но теперь точно был убеждён, что в нём скрыта настоящая сила. Которую она, видимо, пыталась спрятать. Наверное, в этой стойкости Каролина слышала отголоски прошлого, которое затрагивать совершенно не хотела. — Перестаньте, — прозвучало тише. Элизабет сдалась первая: она отступила и, извинившись перед матерью, ушла в другую комнату, напоследок испепелив меня ненавистным взглядом. Уход отца девчонка приняла плохо: детская ревность топила её, пока я лишь насмехался над ней. До чего же глупое чувство… Она, наверное, думала, что её угрозы имеют для меня значение. Увы, мне они казались лишь детским бредом. Но глаза… янтарные глаза меня настораживали. Было в них что-то нечеловечное. — Она так на него похожа… — разочаровано произнесла Каролина, падая на стул, который расстроенно проскрипел. — Так любила его… — Не стоит ревновать детскую любовь. — Я не ревную, — прошипела та, устало посмотрев на меня. — Я боюсь, что это может плохо кончиться. Они по головам пойдут лишь бы только добиться своей цели. Такие люди опасны, Кенни, однако нам стоит брать с них пример. Они очень стойкие: сломать их не так-то просто. Каролина встала и подошла к окну. Её тонкие пальцы нервно перебирали ткань платья. — Она скучает по нему. А я хочу уберечь её от него. Слова давались ей с трудом, пока тяжелый груз тяготил мою грудь. Мне было сложно слышать её дрожащий тихий голос, ибо он эхом отдавался в моих ушах. Стало не по себе. Это чувство мне было незнакомо, и я не мог дать ему обоснованную, подпитанную логикой оценку.Я вас любил. Любовь еще (возможно, что просто боль) сверлит мои мозги.
Я тихо подошёл к Каролине сзади и небрежно притянул её к себе, обнимая за талию. Провёл рукой по выпирающим рёбрам, замечая, как сильно она похудела за это время. Прижался всем телом и, заправив светлые волосы за ухо, уткнулся носом в шею. Тяжкое чувство отступило. Стало спокойнее. — Если судьба хочет, чтобы она пошла за ним, у тебя нет выбора. Ты не сможешь это предотвратить, — чуть слышно бурчал я, скалясь на собственные слова. Сейчас, обнимая её, совершенно не хотелось затрагивать тревожащие темы. Мои пальцы сильнее впились в рёбра, выбивая дух из женского тела. Дыхание обожгло шею и оставило там мысленный ожог, который отпечатался клеймом в памяти. Каролина развернулась ко мне и осторожно провела холодными пальцами по щетинистой подбородку, слабо улыбнувшись. Я опьянел. Губы потянулись к её бархатистой коже и оставили на лбу невесомый поцелуй. Он был лёгок и нежен как светлые лепестки цветов. Я считал своим долгом дарить ей этот поцелуй и находиться рядом сейчас. Иного объяснения своим действиям я не находил, ибо думать стало невыносимо. Она отстранилась и посмотрела на меня ясными проснувшимися глазами. Но её розоватые губы твердили до безумия страшные мысли, что мне захотелось откусить ей язык. — Если я умру, позаботься об Элизабет.Все разлетелось к черту на куски.
Гадкое чувство беспокойства нарастало внутри меня и разливалось по всему телу ртутью. Я хотел заткнуть её поцелуем (да хоть чем-нибудь, лишь бы не слышать этого), но Каролина ловко увернулась и вытянула перед собой руки. Лёгкий румянец выступил на её щеках, и она резко прикусила губу, собираясь с мыслями. — Кенни, я серьёзно, — её глаза помутнели, а слова вязко лились изо рта, не переставая твердить безумную чушь. — Он это так просто не оставит. — Каролина… — я потупил взгляд. Хотел что-то сказать ей, но рот будто заштопали нитками, и мне оставалось лишь слушать её лепет, ощущая спиной холод. — Он убьёт меня. Обязательно убьёт, — она кивала на каждое слово, словно соглашаясь со своими мыслями. — Будет лучше если я скажу это сейчас. Потому что я чувствую это. Она имеет в виду смерть. Я точно об этом знал, ведь в её глазах давно плескалась мрачная синева. Каролина стала по-другому смотреть на мир, относиться к вещам, близким людям… Ей всё это стало будто дороже, чем раньше. Будто она прямо сейчас расстанется со мной, с этой несносной девчонкой, с цветами на столе и уйдет в этом нежном ситцевом платье с печальной улыбкой на лице, пока последний кусочек развевающейся юбки не промелькнет вдали. — Я убью его, — твёрдо произнёс я, проводя рукой по стволу пистолета. — Скажи его имя, и я найду его. — Это бессмысленно, Кенни, — Каролина горько усмехнулась. Я схватил её за руку и надавил, чувствуя, насколько слабы её кости. Она лишь сморщилась, но вырваться не пыталась. Неужели так сложно принять помощь и вымолвить одно слово? Тогда мне бы не пришлось делать больно и себе, и ей. — Скажи! — прокричал я над её ухом, ощущая, как женские пальцы впиваются в мою руку. — Я убью его! Я наклонился и взглянул в её лицо. В уголках глаз мерцали хрустальные капли слёз, а белизна покрылась красными сосудами, напоминая смертельные молнии. Я оторопел, а Каролина отвернулась, смахивая рукавом ненужные, на её взгляд, эмоции. — Конечно, — она отчаянно улыбнулась, мотая головой. — Ты убьёшь его, а он убьёт меня. Давай не будем об этом. Мне искренне хотелось верить, что всё её мысли были навязаны чувством страха за себя и близких. Тот самый материнский инстинкт и врожденный эгоизм, который я понимал сполна. Но не были ли эти мысли моим собственным страхом за её жизнь? Мы не были особо близки, ничего друг от друга не требовали. Новая семья была чужда ей, и я никогда не навязывался и не стремился говорить о своих чувствах. Мы были отвергнуты осознанием того, что из нас ничего бы не вышло. Она любила эту несносную девчонку с янтарными глазами больше, чем кого-либо, а я… А я не мог любить, ведь мой долг не предполагал столь приближенной цели. Я даже не смог стать родным для своего племянника, какая вообще может идти речь о чужом человеке. Признаться, иногда меня посещали мысли о том, как он там. Судя по слухам, малец чувствует себя неплохо: у него есть деньги, товарищи, крыша над головой. Что ещё нужно для счастья?***
Наш разговор закончился резко, но никто: ни я, ни она — не хотели его продолжать. Мне стоило возвратиться за платой за дневное убийство, а Каролина собиралась готовить ужин. Казалось, мы никогда не успевали закончить разговор: диалог обрывался внезапно срочными делами. Либо мы просто искали оправдание тому, что снова зашли в тупик. Она кусала губы, пока я думал о том, как поскорее уйти, надеясь, что вместе со мной уйдёт та самая несчастная туча, нависшая над Каролиной и её светлой головой. Будто все грязные мысли в её жизни появились из-за меня. Я знал, что я её портил: пачкал кровавыми пальцами белокурые волосы и восхищался тем, насколько же это было красиво.Я застрелиться пробовал, но сложно с оружием. И далее: виски: в который вдарить?
— Приходи ночью, — Каролина, закутавшись в шаль, вышла на крыльцо и зябко поёжилась. Вечера в Подземном городе были прохладны, и я сам застегнул пуговицы на бежевом плаще и расправил рукава. — Мне нужно тебе кое-что рассказать. — Почему нельзя сделать это сейчас? — спросил я, снова закурив. Каролина отвела взгляд в сторону и посмотрела на фонарный столб, который не переставая мигал, то освещая, то погружая улицу во тьму. Вспышки света мерцали в её голубых глазах, и она поджала губы. — Тебе нужно идти, а у меня хозяйство. Не хочу преподносить тебе эту информацию в спешке. Она очень важна. Я согласился и поэтому лишь кивнул, выдыхая дым, медленно струящийся наверх, ибо ветер в Подземном городе был редкостью. Мы скупо распрощались, и я вышел со двора. Бросил последний взгляд на деревянный домик, который ничем не отличался от сотни других в Подземном городе. Такой простенький и бедненький, но в душе он откликался странно приятным звуком, будто для меня этот дом состоял не только из дерева и камня. Свет мерцал в окошке, и я разглядел её силуэт, медленно проходящий в гостиную. — И что она хотела мне сказать? — пробормотал я, хрустя пальцами. Может, дело было в муже-ублюдке или… Вязкое чувство беспокойства и счастья смешались воедино в смертельный яд, и я сглотнул слюну, которая отдавала вкусом желчи. Свет в окне погас, а на душе остался грязный отпечаток. Или дело в её чувствах? Что бы я ни чувствовал, чего бы не желал… Я не мог любить её. Не умел, не знал, как это делается. Алчность и похоть — всё, что я мог испытывать, ибо любовь была ничуть не чище смертного греха. Светлые чувства мне были чужды, но я бы никогда не поверил, что вместе с Каролиной тьма смогла рассеяться, и лучи солнца (словно её белокурые волосы) ослепили черствого меня. Я не смог бы подарить любовь Каролине. Я бы лишь только привязал её к себе: она бы надеялась, ждала меня, сидя за столом, и задумчиво взирала на завядший букет ромашек, и горькие слёзы бы катились по её бледным щекам, ведь она знала, что я не принадлежу ей… Боже! Как ужасно!Портила не дрожь, но задумчивость.
Пока было не поздно, я мог уйти. Мог не приходить сегодня ночью, не выслушивать её несчастный лепет (насколько же страшно будет дрожать её тихий голос), не вытирать пальцами горячие слёзы, размазывая чужую кровь по щекам. Мог не целовать её, не проводить языком по искусанным губам, не трогать желанное тело, мечтая о самых грязных фантазиях. Мог оставить её одну, не разделяя место на кровати, не слушать её сладострастные вздохи, которые так обжигали уши. Мог отвергнуть её, спасти от самого себя, всадив пулю в голову (кровь бы точно испачкала простыни и её белокурые волосы). Мог. Поэтому и не пришёл. И горько пожалел об этом.Черт! Все не по-людски!
***
— Ты не сердишься на меня? Я подняла голову и встретилась глазами с мамой. Она обеспокоенно осматривала меня и то, с какой силой я вжимала палку в землю, распахав её под своими ногами. Почва в саду была рыхлая, и я не упускала шанса испустить на неё весь свой гнев. — Нет, — скрипя зубами ответила я, снова ткнув несчастный кусок дерева в землю и, оперевшись на него, с лёгкостью поднялась. Моя мама была не высокого роста, поэтому я, в свои тринадцать, могла смотреть на неё свысока. Правда, сейчас я чувствовала себя несказанно паршиво. Всё из-за него. — Я понимаю, что тебе тяжело, но… — мама отвела взгляд и взяла меня за руку. Я не реагировала. Мне хотелось лишь понять, какую отговорку или объяснение она выдаст на этот раз. — Он наш единственный друг, поэтому мы должны держаться вместе. Прозвучало глупо. — Не думаю, что просто друзья занимаются… этим, — с сарказмом пробормотала я, дёргая за ниточки. Выговорить последнее слово язык не подвернулся: уж слишком мерзко оно звучало. — «Этим», — мама передразнила меня. — Мы не занимаемся. — Но он смотрит на тебя! — я вскрикнула, вырывая руку. — Смотрит как животное! Неужели ты была настолько слепой… — Кто смотрит? Мы резко обернулись. Моё лицо удивлённо вытянулось, а все слова моментально исчезли с языка. Просто испарились, пока внимание заострилось на крупном мужском силуэте, который так давно не попадался мне на глаза. Мама схватила меня за руку, и я почувствовала, как её трясло. Она пыталась оттащить меня назад, но я продолжила упрямо стоять на месте. Мужчина подошёл ближе, и я увидела его лицо, которое вообще не изменилось с годами (а когда мы последний раз виделись?): тёмные густые волосы, аккуратно постриженная борода, с которой он никак не мог расстаться, шрам на щеке, полученный ещё до моего рождения в каком-то сражении, и глаза… Такие же, с янтарным блеском, как и у меня. Странно, что от матери во внешности я унаследовала разве что худое тело и не слишком высокий рост. А с отцом мы были как две капли воды. И он наконец вернулся. — Рэйден… — мама смотрела на отца немигающим взглядом. Я не могла понять выражение её лица: губы скривились от отвращения, глаза были раскрыты от ужаса, а руки дрожали от злости. Казалось, что она прямо сейчас возьмёт палку и набросится на него. Вот только что делать мне? На чью сторону встать? — Каролина, — ответил тем же отец, подходя ближе. В его голосе звучал заметный упрёк. Я была уверена, что он слышал, о ком мы говорили. — Ты никогда не отличалась особой верностью. Что мне, что… — Закрой рот! — Каролина взъелась и наконец смогла оттащить меня назад, да так, что я не удержала равновесия и шмякнулась прямо на землю, усыпанную мелкими камешками. Копчик пронзила ноющая боль, и я потёрла его, чуть зажмурившись. Мама обеспокоенно посмотрела на меня и уже хотела подать руку и извиниться, но отец, успевший подойти ближе, схватил её за шею и резко притянул к себе. Он что-то шептал ей на ухо, но я не могла расслышать. Только ровный басистый тон внушал мне надежду, что всё обойдётся. Папа был военным, и его обучили (или ему навязали), что все проблемы можно решить только силой. Не обязательно насмерть… Лишь небольшое моральное давление способно действовать лучше любого рычага для поднятия груза. И отец этим частенько пользовался. Я никогда не видела, чтобы Рэйден её избивал: ему хватило треснуть кулаком по столу, вцепиться в хрупкое запястье (он знал, что мог с лёгкостью его переломать), и Каролина тут же меняла своё мнение. Возможно, так она пыталась замять конфликт. Либо она неплохо играла в «кошки-мышки». Вот только когда конфликт перерос в настоящую вражду? Мама говорила, что хотела нас защитить. Отвезла Джейкоба к тётке, притворившись, что тот сбежал, затем отправила меня сюда и вскоре сама приехала. А теперь ещё и отец, который явно оказался недоволен её решением. В последний день пребывания нашей семьи в полном составе Рэйден разбил витражное стекло на втором этаже. Красные, жёлтые, зелёные осколки выжигающе сверкали на полу. Было красиво, пока он не заставил Каролину собирать их голыми руками. Порезы не зажили до сих пор. Это был первый раз, когда отец переступил границу и, кажется, теперь не собирался останавливаться. Я тогда испугалась и спряталась в шкафу с грязным бельём, которое отвратительно воняло потом. Но семейные ссоры пахли ещё хуже. Запах не отмылся, и я даже сейчас чувствовала как пакет грязи сыпется на меня сверху. Впервые я почувствовала нужду в помощи Кенни. Вот почему мама так не хотела его отпускать: дело не в любви, а в том, что он единственный может защитить нас в этом прожженном старом городе, где из каждого угла (который Аккерман прекрасно знал) кричит нищета и слабость. Грязь, кажется, уже стекает по моим волосам. Отец либо убьёт Каролину прямо сейчас, распоров тем самым витражным осколком артерию, либо поколотит палкой, которая сейчас предательски оказалась под рукой. А затем, словно по щелчку пальцев, Рэйден отпускает маму, которая хрипло сипит, и заключает её в объятия. Лживо приятный тон скоблит уши тёркой для овощей. — Я вообще-то приехал повидаться с вами. Так давно вас не видел. Может, ты, — он обращается к Каролине, которая до сих пор стоит, не шелохнувшись. — Пригласишь нас к столу? Еда, вроде, стынет. Стынет, как кровь в жилах, если бы я знала, что за столь тёплыми словами стояло дуло пистолета, которое упиралось в живот моей матери, ставя ей беспрекословный ультиматум. Каролина тихо кивнула, и губы отца дрогнули в фальшивой улыбке. — Вот и славно.***
Они оба играли в кукольный театр, сжигая его дотла. Вот только моя игрушка осталась брошена где-то в старом доме, на полу, усыпанном витражными осколками. А вместо неё: грязное, уродливое «что-то». Что-то, что я так и не смогла понять, пока фрагменты не сложились в один, кроваво-алый витраж детских воспоминаний.