«Как кровь в виске твоем стучит, Как год в крови, как счет обид, Как горем пьян и без вина, И как большая тишина, Что после пуль и после мин, И в сто пудов, на миг один, Как эта жизнь — не ешь, не пей И не дыши — одно: убей! За сжатый рот твоей жены, За то, что годы сожжены, За то, что нет ни сна, ни стен, За плач детей, за крик сирен, За то, что даже образа Свои проплакали глаза, За горе оскорбленных пчел, За то, что он к тебе пришел, За то, что ты — не ешь, не пей, Как кровь в виске — одно: убей». Илья Эренбург, 1942.
***
Я выпил — виски жёг горло раскалённым металлом, плавил грудную клетку и разливался лавой в желудке. Выкурил три сигареты подряд — табак осел в лёгких, а ком в горле будто почернел от сажи. Отсиживать задницу на стуле стало любимым занятием по вечерам, пусть и отдавало занудством и скукотой. Но сегодня всё было не так: вкус виски чувствовался лишь оскоминой на языке, любимый табак горчил, да так, что приходилось сдерживать рвотные позывы. Ком в горле напоминал клок волос, который сплёлся воедино с гландами. Но всё было иллюзией: язык трижды прошёлся по нёбу, собирая отвратительное зловоние на кончик. Четвёртой сигареты не нашлось, и портсигар отлетел в стену. Часы упали со стола, пробив двенадцать. Стукнулись об деревянный прогнивший пол, и внешнее стекло, треснув, раскололось пополам. Секундная стрелка, так мозолившая глаза, наконец остановилась. Вечер всё никак не кончался, а моё желание броситься, как дворняга, к ней в дом росло с каждой пробитой минутой. Кажется, виски кончился. Как бы он не походили вкусом на лошадиную мочу, думать без них было более тяжко. Научиться бы пьянеть — лечить проблемы беспамятством — и может, всё было бы куда лучше. Упасть в тёмном, с ползающими тараканами и червями, переулке, посиневшими пальцами прижать собственный якорь — бутылку крепкого — и заснуть. Надолго. До закоченелых костей и еле различимого от шарканья бездомных котов и псин пульса. А затем проснуться и понять, что всё как всегда. Что ничего не изменилось. Но меняться стоило бы. Особенно, когда мысли погрязли в болоте, а причиной этому была несносная, гадкая, мерзкая, отвратительная… — слова встали поперёк горла и с трудом сглотнулись внутрь — девка из третьего дома, с мягкими, как шёлк, волосами. С тёплыми, мозолистыми руками, которые так равнодушно проводили по моим щекам, собирая старческие морщины. Прикосновение омолаживало. Её тусклые глаза смотрели в мои так опечалено, почти жалко, будто видели моё изжитое, пропитанное чужой кровью и пеплом нутро. А губы касались так осторожно, боязливо медленно, что хотелось забрать их без остатка себе. Показать, что этот ублюдок — пустое место для неё. Что она принадлежит мне. И что она хочет принадлежать мне. На глазах тирана-подонка касаться её холодных щёк, кусать бледные губы до крови, слизывать долгожданное лакомство, коим я мог питаться, если бы окончательно пропил мозги. Слышать яростные крики недоношенного мужа (будь проклята моя голова, рисующая столь поганый образ), когда Каролина сама бы начала тянуться к моим рукам, отчаянно прося большего, не языком — жестами. Ластилась, хваталась за мою рубашку, чувствовала, как холод, сквозивший из окна, вынуждал прижиматься её ближе ко мне. Только мы вдвоём и никаких запретов, ибо сладкий плод уже был надкушен. Свеча потухла, и комната погрузилась во мрак. Женские руки потянулись ко мне и повалили на кровать. Уже не было никакого мужа, уже не было ничего вокруг — только ощущение теплой простыни и запах чужой кожи, которая уже могла бы стать родной. Всё осталось иллюзорным, пока реальность плыла между пальцами. Женское тело было податливо, оно горело под моими руками. Грудь тихо вздымалась, опаляя моё ухо горячим дыханием, от которого напрочь сносило голову. Я схватил её за шею, вовлекая в едкий поцелуй, и Каролина поморщилась, когда вновь почувствовала отравляющий привкус. Но привыкла быстрее, чем успела отстраниться, и уже сама проводила по нижней губе языком, слизывая яд. Волосы паклями свисали до плеч, и я наматывал их на кулак, подзывая её ближе. Она медленно опустилась вниз, умело расстегнув ремень. Знала, что нужно делать. На опухших губах проскользнула усмешка: я чувствовал её нутром, и это порождало лишь омерзение. Будто тысячи иголочек впились в ногти, и всё: руки, глаза, шея — начало лихорадочно чесаться. Образ исчезал, а на запястьях, теле и где-то внутри пьяно выло лишь одно чувство. Такое отвратительно жуткое, когда руки тонули в сальных волосах, за которые точно брались сотни мужиков в борделях и в тёмных, пропитанных похабщиной и дешевым пойлом переулках. Передо мной была отнюдь не Каролина, а всего лишь расходный материал. И я навсегда запомнил цвет её волос — мерзкой смолы, которая, казалось, стекала по моим рукам до локтей. Не её, не её я хотел звать к себе всякий раз, когда мечтал о женских руках на собственных плечах. Она была такой дешёвой: заляпанной с ног до головы, перепачканной чужими руками… Её пожелтевшие зубы мерцали в полумраке, когда она пыталась вымолвить у меня хоть слово. Её имя так мерзко выливалось из уст, когда язык ударялся о нёбо, произнося незадачливые буквы, будто она была рождена быть никем — просто временным удовольствием с дерьмовым послевкусием дешёвого виски. Дрожащими пальцами она ухватилась за ремень, пряжка поддаваться не хотела, на что девчонка бегающими глазами осматривала моё лицо. Боялась. Извинялась. Унижалась, утопая в болоте собственных мыслей, а затем снова принималась за тщетные попытки получить чаевые. Я бы не заплатил ей ни гроша. Ибо всё то, чего она так желала, нельзя было получить ценой самоунижения и треклятыми деньгами. Любовь не терпит такую запредельно мерзкую цену: если хочешь узнать, что в итоге получится, то просто плюнь себе на ботинок, а затем слижи. Она, нелепая фигура общества, чьё имя уже стало нарицательным, привыкшая глотать грязь и сперму, так и осталась несчастным существом, выставленным на прилавок с выдранным сердцем. И единственное, чего она желала, так это понять, что с ней не так. Почему она, с таким же подходом к жизни, с такими же грязными руками, как у тысячи проходимцев трущоб, вынуждена стоять здесь, на коленях передо мной, и вновь наглатываться желчи. Мерзость, мерзость, мерзость, мерзость… Мерзко было, что я и сам находил в её образе отголоски собственной жизни. И эти торфяные глаза смотрели снизу-вверх с тем же презрением, коим мы обменивались взаимно. Я был ей также противен: был ещё одним извращенным ублюдком, который лишь принимал, но не отдавал взамен. Было бы что отдавать… Образ размывается, оставаясь в голове лишь тёмным пятном. Думать дальше становилось невыносимо. Я резко отлепил её от себя и бросил на кровать, сам сползая на край. — Кенни? — не её, не её голос я хотел слышать прямо сейчас. Заткнись, заткнись, заткнись… — Отъебись! — наконец вырвалось из моего рта, и я встал, отряхнувшись. Швырнул ей кошелёк, в котором уж точно больше назначенной цены. Чтоб наверняка не приебалась, сука. — Забери это и уёбывай. Девчонка продолжала сидеть неподвижно, совершенно не понимая, что случилось. Что она снова сделала не так? Почему я, кто никогда не осуждал и принимал её такой, какая она есть, без предвзятости и грязных прозвищ, сейчас так грубо посылал её? Почему она снова стала безымянной шлюхой с мешком золотых в кармане, которые не грели, а лишь изничтожали последние крупицы достоинства (хотя она лишилась их ещё давно, но никак не могла признаться себе в этом). Закрыла рот руками, будто готовилась упасть в обморок, но лишь зажмурилась и, покрепче взявшись за кошель, вылетела из комнаты, не в силах хлопнуть дверью. Соскользнула по стене и упала мешком на землю, отчаянно завыв. Будто бы знала, что и в моей груди всё сжалось, что горло хотело кричать до порванных связок, а пальцы — впиваться в кожу до сломанных ногтей, оставив их там, словно иглы. «Прости», — осталось брошено мною в тюремной тишине, таким до жути отчаянным голосом, что я прикусил язык и согнулся, будто пытаясь защититься от её громкого плача, но она, как назло, всё расслышала и лишь сильнее зажала рот руками — до тошноты и сломанных зубов. Слёзы ручьём текли из её тёмных глаз, и мне казалось, что и мою щёку прожгла стеклянная крупица. Оставила мокрый след на щеке и упала на сломанные часы, замерев. Самому хотелось блевать: от осознания, от самого себя, от этих смолистых волос и белокурых прядей, которые оказались испачканы в чужой крови. Я позволил себе испачкать их. Я испортил их всех. Даже эту несчастную девчонку, которой по воле случая пришлось вновь окунуться в грязь. Только я знал, что она давно утопилась в ней, привязав себя и своё достоинство к мешку проклятых денег, зная, что больше никогда не сможет оборвать верёвку. Стук поношенных, со сбитыми носами, ботинок остался где-то позади. Она ушла, а я не извинился. Ушла, возможно, навсегда, оставив единственную надежду, заточенную в граните. Я бы её не оправдал, ибо сердце уже не принадлежало простым плотским забавам. Его наполнило светлейшее, благочестивое чувство, будто сырая земля превратилась в поле. Каролина меняла меня, а я боялся изменить её. Хотя без стыда (или это и есть тот самый укол в груди?) изменял ей. Пытался зажить, как раньше — без обязательств и лишних чувств, которые породили бы лишь смерть. Порождённую смерть, умершую ещё на стадии зачатия. Я бы подарил тебе каждое выжженное клеймо, которое ты собственноручно оставила раскалёнными губами. Я был бы готов убить всех, кто сделал бы тебе больно, разорвал бы их на куски и оставил гнить у тебя на виду, чтобы ты точно была уверена во мне. Наконец посетил бы церковь, раскаялся, распялся трижды, лишь бы ты признала меня. Перестала бы видеть во мне грешника, и наконец полюбила бы. Вот только ты оказалась слепа. А я, будто проклятый, видел истину, не в силах зажмуриться. Не в силах выколоть себе глаза — это бы ни за что не помогло. Я всё тебе отдал, но не мог отдать больше, ибо это разорвало бы тебя на куски.«Я вас любил так сильно, безнадежно, как дай вам Бог другими — но не даст! Он, будучи на многое горазд, не сотворит — по Пармениду — дважды сей жар в крови, ширококостный хруст, чтоб пломбы в пасти плавились от жажды коснуться — «бюст» зачеркиваю — уст!»
Я слишком боюсь потерять тебя. Слишком боюсь видеть, во что превратил. Касаюсь других женщин, предавая тебя, но я больше не могу чувствовать то подкожное чувство одиночества, поэтому вновь зову к себе девчонку (бедная, она ведь совсем не виновата!), чтоб зашить эту дыру в груди толстой иглой. Боюсь знать, что вместо меня к тебе пришёл он. Боюсь считать, сколько раз подводил тебя. Боюсь видеть твои потухшие голубые глаза, ведь когда-то, до меня, они светились ярче лазурного неба. Боюсь касаться тебя своими окровавленными руками. Боюсь, что когда-то на них прольётся и твоя кровь. Я просто боюсь любить тебя!»***
Ночь была тихой. Слишком тихой, чтобы чувствовать себя спокойно. Я не умел ей доверять, всегда знал, что за этим умиротворением скрывается что-то склизкое. Что-то непостижимо отвратительное, как лунная желтизна из скалистого проёма, что слепила меня всякий раз, как я выходил проветриться. Нужно было научиться дышать заново: не табаком, а свежестью ночного города, которая морозила подкожно. Я перемялся с ноги на ногу, шмыгнул носом и прокашлялся. Сплюнул на брусчатку, и слюна, ударившись о камень, брызнула в стороны, словно чернильная клякса. Ими можно было усеять всю улицу. Лицо чесалось. Щёки, щетина, губы… Словно её касание — инфекция, которую мне удалось подхватить, и она тут же дошла до стадии, которая не подлежала лечению. Каролина была далеко, на окраине города, но я чувствовал её присутствие где-то внутри. Будто внутри действительно что-то было… Время за полночь. Все приличные бары закрыты, все друзья уже покоятся на койке с бутылкой белого, а деться куда-то хотелось: одиночество вновь пожирало. А вот её дом всегда был открыт для меня… Камень, который я пнул, отлетел слишком далеко, и только тогда я додумался поднять глаза, как увидел знакомый сад, усеянный пожухшими цветами. И снова я здесь. Задница нашла место в тени, холод большого камня обжигал. Ничего. Скоро должно стать теплее. Если она всё же соизволит подойти к окну, и свеча озарит её прекрасное лицо. Последняя сигарета быстро покинула портсигар и зажглась тусклым огоньком.***
Лишь звон серебряных ложек прерывал отравляющую тишину. Он смотрел на меня исподлобья, хмурился, когда я, вновь увидев его взгляд, поспешно утыкалась в тарелку, да так, что гора риса, которую я то и дело перекладывала, не имея не малейшего желания есть, касалась кончика носа. Аппетит пропал ещё на улице, когда его увесистая рука (стало быть, ей он с легкостью мог переломать мой детский хребет) коснулась моего плеча. Стало жутко, а в животе будто всё передохло, ухнуло вниз и навсегда исчезло. Чувство безопасности покинуло меня, и дом как будто посерел. А я поседела. Смотрела на маму, которая, выпучив глаза на солонку на столе, казалась отрешенной от реальности и витала где-то в коридорах собственных страхов. Она метнула мимолётный взгляд на меня, и я чуть не подавилась, увидев в её глазах не рассудительность, а настоящее животное безумие. Я не знала чего ожидать. А она будто уже всё поняла, как встретила его вновь. Рэйден, как ни в чем не бывало, беспрерывно напихивал в себя рис, ронял его на скатерть, и мои руки под столом инстинктивно сжались. «Это её любимая скатерть! Не смей пачкать её своими ручищами!» Вдох-выдох. «Это же просто твой отец, Элизабет. Он всегда говорил, что любит тебя. Да, вы сбежали от него, но ведь всегда можно договориться. Ведь можно просто поговорить и помириться». — Рэйден, друг, давай всё обсудим. Давай просто спокойно поговорим. Послушай, я не… Предохранитель вмиг слетел с ружья и раздался выстрел. — Считай, что договорились, — мозолистая рука обхватила мою и потянула в сторону выхода. — Пошли отсюда. Не стоит переживать за ещё одно убитое отродье. А я боялась разлепить веки, понимая, что кровь вновь залила лицо. Воспоминание врезалось в голову, и меня начало мутить. Ненавидела, когда отец брал меня к себе. Ненавидела снова и снова видеть его жестокость, а затем таять в объятиях и благодарить за то, что я вообще жива. Ненавидела его «ты должна стать такой же». Такой же мразью и прикрывать это речью о спасении семьи и собственной задницы? Весьма — непонятное слово прокатилось по языку, и я расплющила его зубами — эгоистично. Теперь поняла, почему мама увезла меня. Почему то же самое проделала с Джейкобом несколько лет назад (интересно, где он сейчас). Если кто и задумывался о нашем спасении, то лишь она. Потому что главный враг завёлся где-то поблизости, а самое главное, сам того не осознавая, разрушил всё, о чём твердил. Может, его было бы и жаль, если бы меня саму не привязали к нему, всучив в одну руку ружьё, в другую — семейный герб с клеймом детоубийцы. «Выстрелишь — выживешь, не выстрелишь — выстрелят в тебя», — девиз прозвучал набатом в голове, и я вновь взглянула на него, сгорбившись, как загнанный котёнок. Заткнись, прекрати звучать у меня в голове и просто уйди! Оставь нас в покое! Но Рэйден сидел вальяжно, властно, будто смаковал долгожданное удовольствие, когда сцапал нас и выпотрошил из каждой крупицу правды, которая превратилась в какое-то безумие. В истинный страх. Мурашки побежали с ног и вдарили в голову, заставив вздрогнуть. «Уж лучше бы здесь был Кенни…», — без тени стыда пронеслось в мыслях. А ведь он должен был прийти сегодня… Подслушивать нехорошо, но разве был выбор, когда преступник — а ведь он даже и не скрывал этого — вновь переступает порог твоего дома и обещает вернуться вновь? Мама учила держать нож под подушкой ночью, днём — в ботинке. Можно было бы пырнуть его тогда на кухне, когда этот извращенец (уши загорелись от мерзких мыслей) откровенно пялился. Что-то остановило. Мама. Но кто остановил бы папу?***
— Ты всегда умела вкусно готовить, — Рэйден вытер рот салфеткой и вытянулся, пока я поджала ноги до боли, боясь, что его ботинок коснётся моего (скольких он избил ими?). — Но умение пиздеть из тебя не вытрахаешь никогда. Может, мне попробовать другие методы? — он медленно потянулся к руке Каролины, и она убрала её под стол с прежним немигающим взглядом. О чём она думала? Конечно, это разозлило отца, поэтому он быстро перехватил её запястье и, притянув к себе, сжал холодные пальцы до побеления, — Может, раздробить молотком твою хорошенькую ручонку? Заставить ползать на коленях, умоляя пощадить и вернуть меня прежнего, как ты делала тогда в корпусе, на виду у сотни солдат? Поверь, если бы не твоё сучье поведение и блядский заговор, ввиду которого ты украла самое дорогое, что у меня есть, — он взглянул на меня, и янтарь в его глазах заполыхал, — всё было бы хорошо. Губа стала кровоточить. Он плевался словами бесстыдно, будто меня вообще здесь не было. Ругался, сквернословил, и ребёнок внутри меня умер. И не было чувства страшнее, чем ощущение смерти последней надежды на счастливый исход. И чем я заслужила быть не хорошей дочерью, а лишь жертвой потребления для «общего блага»? — Если бы твои действия были побуждены сильной любовью, я бы от тебя не пряталась, — Каролина вопиюще смотрела на него и зашипела, когда рука вновь оказалась стиснута в солдатской перчатке. — И не прятала бы детей. Ты ведь пришёл за ней, верно? Рэйден оскалился. Псина. Пёс. Цербер. — Ты догадлива, любовь моя, — мерзкая, противная ушам лесть скоблила, скоблила и скоблила… — Отдай мне Элизабет, или я убью тебя. Ты сделала достаточно, чтобы заслужить это. Грохот. Стул, с которого я соскочила, повалился на пол, но я и не заметила. Впилась испуганными глазами в маму, которая что-то кричала мне, пока Рэйден пытался подойти ближе. «Я убью тебя» контузило. Застрелило насмерть, когда я услышала сиплое «Уходи отсюда» от мамы перед тем, как Рэйден швырнул её в стену. Я завопила. Бросилась к кашляющей матери, заслоняя её своим никчёмным телом, скалясь на отца. — Прекрати всё это! — захныкала я, когда тот потянулся к пистолету. — Папа, пожалуйста, хватит. Прошу… — упала ему в ноги и впилась руками в дощатый пол. Пусть всё закончится, пусть всё закончится, пусть всё закончится… «Папа». Рэйден остановился точно вкопанный. Он ведь папа… Или солдат, у которого есть приказ? Я услышала, как отец достал пистолет, и зарыдала ещё сильнее, скрипнув зубами. — Я уйду с тобой, — нашла в себе силы и взглянула на отца, схватив его за ногу. Глаза щипало, а привкус крови на языке был тошнотворен. Как и слова, которым я не знала цену. — Только оставь её. Я всё сделаю, папа… Пожалуйста, прошу… У Рэйдена внутри что-то ёкнуло. Он осел на пол и потянулся рукой к моей щеке. Я боялась отстраниться, поэтому лишь прикрыла глаза, залепетав губами очередную мольбу. Его пальцы схватили меня за подбородок и приподняли голову, пока глаза внимательно смотрели. Пытались уличить ложь. Его взгляд — пылающий янтарь — опечален, как и мой. Ах, если бы все видели то, что видела я, мы бы никогда больше не воевали. Не брали в руки оружие, не стреляли бы в людей, животных; не знали бы цену любви и семейного счастья, не разбрасывались бы самым дорогим, что у нас есть. Война держит нас в тисках, и мы словно фарфоровые куклы, что не в силах пошевелиться. Мы привыкли. Но как же больно привыкать… Рука потянулась к сапогу. Там, за протёртой кожей, ключ к спасению. Отца спасти уже не получится, зато маму ещё можно. Попытаться дотянуться до кончика лезвия, на котором висит вещь, которая намного дороже всех драгоценностей мира. Шанс на семью. Пусть с Кенни, пусть вдвоём. Хоть как-нибудь, но только с мамой. Только с ней. Пальцы зацепились за рукоятку. Взгляд Рэйдена сверкнул в темноте. Он быстрее, чем я. Спасения нет. Рука схватила за волосы, и отец потащил меня прямо на коленях к двери. Казалось, что вот-вот и он вырвет смолистые пряди с кожей. В глазах потемнело. — Лгунья, — надменно проговорил он. — Под-о-онок, — шиплю я, брыкаясь и вырываясь, пока пальцы впивались в солдатские перчатки. — Пусти. Я слышала, как мама медленно поднялась и бросилась на отца, пытаясь сбить его с ног. Почувствовав наконец свободу, я лишь ловила ртом воздух, который до того не казался мне столь вкусным. Рэйден отпустил мои волосы, и я отползла назад, к столу, пытаясь зацепить засапожный нож дрожащими пальцами. Отец был сильнее, но мама намного проворнее его. Она будто витала по комнате, уклоняясь от ударов, бросая неуклюжему отцу под ноги всё, что попадётся: тарелки, стаканы, стулья… Год военной подготовки не прошёл даром: мама умела хотя бы защищаться. Под руку попалась ваза с белоснежными цветами, но Каролина будто специально пропустила её, пропуская лепестки ромашек сквозь пальцы. Рэйден сам сбросил их с окна, и ваза раскололась на тысячи осколков. Мама тяжело вздохнула, казалось, что вместе с мёртвыми цветами что-то умерло в ней самой. Отец прижал её к окну, вновь вытаскивая пистолет. Каролина не медля схватила его за руку, пытаясь забрать оружие, и, подняв ногу, ударила Рэйдена в пах. Тот скорчился и отшатнулся назад, падая возле печки. Я быстро метнулась к маме с ножом в руке. Уткнулась носом в грудь, и Каролина прижала меня ближе к себе, не выпуская из вида отца. У нас есть его пистолет и мой нож. Мы защищены. Но Рэйден не собирался сдаваться просто так. Он поднялся, схватив топор, стоявший у печи, которым я только с утра рубила дрова (ночи в Подземном городе довольно прохладны), и яростно сжал рукоятку. — Подойдёшь ближе — я выстрелю, — угрожала мама, сдувая прилипшие волосы с лица. — Попробуй, — отец ухмыльнулся. — Он не заряжен. Щелчок. Прозвучал приглушённый звук, но в голове эхом раздался в три раза громче. Сердце бешено застучало, а голос внутри завыл. — Сукин сын, — Каролина всучила мне недействующее оружие и заслонила меня собой. — Наивная… Ты правда думала, что я отдам тебе заряженный пистолет? — Рэйден начал подходить ближе. — Неужели пришёл с пустыми руками? — Думал, что всё закончится без жертв. — Строишь из себя паиньку? — Каролина начала отходить назад, цепляя меня за руку. Мы сами загнали себя в тупик. Оставалось лишь наворачивать круги вокруг стола, надеясь не распороть ногу осколком. Надежды были и на простой разговор, которому уже вряд ли суждено было случиться. Рэйден рассвирепел, и нам осталось лишь растягивать волнующие мгновения. Он остановился у окна, мы — спиной к коридору. Если рванёмся бежать, Рэйден быстро нас нагонит и размозжит маме голову. И мне что-нибудь в качестве воспитания, раз нужна живой. Пара пальцев точно подойдёт. «Нужно его отвлечь», — прозвучало в моей голове, и янтарь в глазах разгорелся от стоящей на краю стола масляной лампы, которую мы так тщательно старались не задеть, когда дрались. Погибнем все, если разобьём. «Значит, сделаем так, чтобы погиб только отец. Выхода больше нет». Я покрепче сжала за спиной пистолет, мысленно целясь. Понимала, что попытка будет только одна. Если промахнусь, погублю и себя и надежду на спасение. Думать о судьбе мамы отказалась, ибо тревога за её жизнь перелилась через край в дрожащие коленки и бегающие глаза. Глаза были прищурены, а голова заболела от сосредоточенности. «Если не сейчас, то больше никогда!» Время остановилось. Пистолет пролетел незначительное расстояние, ударился об лампу и утянул её за собой вниз. Слышится звук бьющегося стекла. А перед глазами искры. В жар бросило моментально, огонь быстро перекинулся на занавески и пополз, словно дикое животное, выше, к потолку, цепляясь за деревянные шкафы и мебель. Зрачки сузились. Я подожгла собственный дом… Мама потянула меня за рукав, крича что-то на ухо, и мы обе бросились к выходу. Рэйден, успевший увернуться, — за нами. Каролина толкнула меня вперёд, и я полетела к двери, чуть не врезавшись в неё. На ходу обернулась и увидела, как мама вновь сцепилась с отцом. Я прикрыла рот руками и не смогла пошевелиться. Конечно, он был сильнее её. Рэйден навалился на маму, и оба упали на пол. Я вскрикнула, но двинуться не посмела: ноги будто приросли к полу. Мне ещё никогда не было так страшно. Отец нещадно придавил маму, что-то бормотал себе под нос, пока руки хаотично избивали Каролину по лицу. Она ещё умудрялась вырываться и скалиться, за что тут же получала кулаками. «Несносная женщина», — клишированное прозвище отца мелькнуло в голове и тут же забылось. Всё начало забываться… Я чувствовала запах гари, глаза слезились, болели, будто плакали не слезами, а кровью. Я утёрла нос рукавом, и меня тут же передёрнуло в судорожном всхлипе. «Прекратите», — шепчу я заплетающимся языком. Перестала ощущать власть над собственным телом, чувствовала лишь то, как меня парализовало. Я должна помочь маме, иначе… Мама вцепилась руками в лицо отца и, повернувшись ко мне, завизжала: — Да беги ты уже наконец!!! — Не могу, — кусая губы, твердила я, пока сердце неугомонно билось в груди. Наточенное лезвие топора в руках отца мелькнуло перед глазами. Секунда — и вместо маминой головы раздробленное месиво. Размозжённое мясо вместо лица. Руки отца — щупальца. Белокурые локоны — алые реки крови. Мама — труп.***
Мне это не нравилось. Дурное предчувствие наполнило меня, когда я услышал зычный звон из дома, а затем пронзительные крики. Каролина хоть и была не мила нравом, но уж точно не стала бы устраивать громкие ссоры с мелкой. Если только в доме не было кого-то ещё… Я поднялся и, пересилив себя, зашагал к калитке, перезаряжая револьвер. Кинул плащ к серому камню и удостоверился, что пара ножей была при себе. Двигался осторожно, пытаясь заглянуть в окна, но дурацкая привычка параноиков закрывать их занавесками сильно мешала. Я видел лишь тени, брошенные лампой. Каролина не имела на руках ни гроша, однако первое, о чём попросила, так это о занавесках. Я отдал ей свои старые, пообещав, что найду что-нибудь получше. Но она приняла их без лишней полемики, и теперь выстиранное полотно закрывало окна напрочь. Каролина боялась, что он придёт. И теперь я понял, что её паранойя может быть вполне обоснована. Сделал вид, что понял это ещё давно, пообещав отдать ей два револьвера старой модели. Забыл, правда. Надеюсь, эта ошибка будет стоить мне не слишком дорого. «Что может быть дороже жизни?» Ржавая калитка протяжно заскрипела, и я замер, вслушиваясь. Жалобный звук металла так напоминал мне её. Я зашёл во двор, поспешно оглядываясь. Оглядел глазами каждый угол, убедившись, что всё спокойно. Руки, правда, подрагивали. Громкий звук вышиб меня из колеи, и я услышал её крики. И басистый мерзкий голос. Я не знал его, но моментально понял, что произошло. Понял, что я так безбожно предал её. И поставил на кон всё, что мне было дорого. Больше всего я ненавидел терять то, что и так по праву не принадлежало мне. Больше всего я ненавидел ошибаться. Бросился к двери, бил в неё кулаками, стучал, но меня будто не слышали. Будто меня здесь и не было. Ударил ногой по дряхлому замку и вышиб дверь. Ворвался в коридор и осмотрелся. Впереди стояла Элизабет. Никогда она не казалась мне столь маленькой, сгорбленной. Одной рукой она сминала рубашку, другую — держала у лица. И её дикий плач заставил меня открыть рот. Ещё никогда я не видел её такой уничтоженной. Ещё никогда я не чувствовал себя таким ничтожным. Она лежала на полу. Окроплённая кровью, содрогающаяся в конвульсиях. Мёртвая. Больше не живая. Больше не было той синевы в закатившихся глазах, в которой я утопал. Теперь уже захлёбывался в кровавых реках. Я облокотился на дверной косяк, и белоснежная пелена поплыла перед глазами. Она напоминала мне ромашки, которыми я увековечил её образ в своём сердце. Они сгорели вместе с кухней, остались забытыми там, в пепелище. Где-то там осталась догорать и любовь. Мы встретились глазами. Я возненавидел. Бросился было к нему навстречу, приглашал на дуэль. Готов был замучить его до смерти, пока сам не сгорю в этом доме. Но он лишь поднял на руки потерявшую сознание девчонку и выскочил за дверь, толкнув меня. Трус. И я — трус. Дышать было тяжело. Я и не дышал. Подошёл на одном дыхании к ней. Я всё ещё узнавал её, хоть и была она изуродована до безобразия. Упал на колени и поцеловал ещё тёплые губы. Схватил её за руку и сжал в своей. Нежно. Слеза скатилась по лицу и упала на её впалые щёки. «Прости», — залепетал я, вновь целуя. И знал, что не было прощения мне, раз позволил убить тирану образ божества. Закрыл ей глаза руками, заставил себя подняться и, кашляя, вышел за дверь дома. И больше не посмел сюда вернуться. «Если я умру, позаботься об Элизабет», — она твердила это каждый день, будто это завещание. И я пообещал ей, что позабочусь. На уме был лишь один дом, о котором Каролина сказала ещё давно. Благо, что даже там я нашёл союзника. Агата может потянуть время. Если мы уже не опоздали…***
Агата.
Он притащил в дом девчонку. Элизабет, кажется. Муженёк попросил меня принести какие-то травы, пока они вдвоём закрылись в его подвале. Идиот. Разве я не догадаюсь, что ему просто нужно было избавиться от меня. Нарву ему когда-нибудь борщевика и добавлю в чай. Кенни предупреждал меня об этом. Сказал потянуть время, пока он не придёт. Зная своего мужа по расчёту, могу сказать, что он сам зароет себя в могиле. Но что они собираются сделать с девчонкой? Я медленно зашагала к двери, прислушиваясь. — Ты убил её? — Так вышло. — Ты понимаешь, что нам голову свернут за это, если кто-нибудь узнает, — пауза, и я слышу, как хлопает пробка от лекарства. — Кто-нибудь видел? — Она, — видимо, речь об Элизабет. — И какой-то проходимец. Сосед, может быть. Его убрать — не проблема. А вот с ней беда. Убивать её нельзя. — И что ты мне предлагаешь? — Накачай её чем-нибудь. Чтоб не вспомнила ни черта. Я слышу, как муж истерично посмеивается. — У меня, конечно, есть несколько пробирок с амнестическим, но побочек может быть до кучи. Тебе ж она здоровенькой нужна. — Это уже будут твои проблемы, если с ней что-то случится, — Рэйден замолкает. — Коли уже что-нибудь, у меня мало времени. Конечно же, этот трус слушается и принимается шебаршить инструментами. Выслужившийся придурок. — Где он?! — слышу я ворчание за собой и оборачиваюсь. — Кенни… — я не узнаю его, поэтому на мгновение теряю дар речи. Вижу ярость в глазах и отхожу от двери, кивая. — Они там. Он достаёт оружие, и я поспешно хватаю его за руку. — Ты в ярости, я знаю, — нарочно игнорирую подробности, хотя в душе догадываюсь, что произошло. — Но помнишь, что она сказала, — произношу по слогам. — «Не-уби-вать», — я вижу раскаяние в его лице. — Она сказала это неспроста. Значит, на то есть причины. Его пальцы разжимаются, и я хватаю револьвер, убирая его за спину. Он видит метку на моей руке и расслабляется. Я — его главный союзник сейчас. — Позволишь тогда просто набить ему морду? — голос слабый-слабый, но я довольно скалюсь на его слова. — Заодно и моему мужу отсыпь немного. Кенни врывается в подвал быстро, разворачивается к Рэйдену и тут же, сжав пальцы в кулак, бьёт того по лицу. Избивает ненасытно, дико, и последний даже не успевает уклониться, как тут же корчится от ударов. Муж забивается в угол, пока Элизабет неподвижно сидит на стуле, часто-часто моргая. Бедная девчонка. Я хватаю её на руки и вытаскиваю из подвала. Может, и к лучшему, что она ничего не вспомнит. Рэйден что-то кричал про Ури. Кенни вмиг остановился. Я не слышала, о чём он говорил, но знала точно, что Аккерман был предан королю, как пёс. Это подкупило, и Рэйден, воспользовавшись моментом, сбежал. Вылетел за двери дома и испарился. Сбежал, обронив по пути какую-то вещь, о которой Аккерман до сих пор молчит. Кажется, многое неизвестное открылось ему, но он продолжил искать. Выпытал из моего мужа столько, сколько мог. Знал он, как сказал позже Кенни, не так много. Ходил к Ури, часами беседовал с ним. От Элизабет ничего узнать не удалось: девчонка забылась. Знала, как зовут, где жила, помнила маму, но многое просто стёрлось. Рэйден — тоже. Муж утверждал, что ничем не накачивал её, а амнезия — всего лишь последствие психологической травмы. Впрочем, может, он и не лгал. А для Кенни с того дня определилась цель всей его жизни. И до конца он собирался посвятить себя ей. Узнать, что произошло и спасти тех, кого ещё можно. Начал с Элизабет.***
Холод морозил. Я стоял, склонившись над могилой, прикрыв глаза. Сзади меня сидела девчонка, сверля глазами в одну точку. — Так это… — начала нелепо она. — Всё, что осталось от мамы? Я повернулся к ней, чиркая спичкой и поджигая сигарету. Элизабет сидела ссутулившись, удрученно смотря на букет ромашек, которые мы вместе собрали на лугу. Я выхватил его и, расправив лепестки, уложил на могилу. — Ты, — обращаюсь я к ней. — Всё, что от неё осталось. Девчонка встаёт рядом со мной, и я вижу горящий янтарь в её глазах. Оборачивается ко мне, кусая губы, пока ветер развевает её смолистые волосы. И только сейчас я заметил поразительное сходство. Эта болезненная улыбка, которую она давит из себя, лишь бы не разреветься. Такая же, как и у Каролины. Не в силах вынести её плаксивый взгляд, я хватаю Элизабет за волосы и прижимаю к себе. Девчонка утыкается мне в грудь, пока я смотрю на могильный крест, глубоко вздыхая. «Ты — всё, что осталось у меня».«Le han detto in città c'è un castello Con mura talmente potenti Che se ci vai a vivere dentro Non potrà colpirti più niente
Non potrà colpirti più niente».