«Семнадцать месяцев кричу, Зову тебя домой, Кидалась в ноги палачу, Ты сын и ужас мой. Все перепуталось навек, И мне не разобрать Теперь, кто зверь, кто человек, И долго ль казни ждать. И только пышные цветы, И звон кадильный, и следы Куда-то в никуда. И прямо мне в глаза глядит И скорой гибелью грозит Огромная звезда». Анна Ахматова, 1939.
***
848 год.
Элизабет дрожит. Нервно дышит, будто дворовая собака, загнанная в тупик. Будто она вовсе не сидит, а ползает на четвереньках, пока изо рта сочится скулёж вместе с вязкой слюной, застрявшей сейчас комом в горле. Она — щенок, которого взяли за шкирку и утопили в ледяной реке. Напряжение бежит по позвонкам, Элизабет кусает кожу на заледеневших пальцах, сдирает заусенцы, чувствуя жгучую боль, вглядываясь в проплешины меж досками в полу. Губы поджаты, а пальцы оттягивают тёмные пряди волос, ещё не успевшие высохнуть. Её мимолётно предупредили, что ночи становятся холоднее; что она может простудиться, но Элизабет казалось, что внутри открылось что-то страшнее простуды. Язва. Осознание невыносимо. Слёзы не текут — все усохли внутри, так и не появившись. Обида клокочет в груди, пока пальцы сжимают подранное кресло. Пока разум представляет, что под натиском рук вовсе не звериная кожа, а человечья. Вместо выпирающего деревянного каркаса — гортань. «Нужно было придушить его». Агата до сих пор молчит. Морщится и кусает губы, оставаясь мыслями в прошлом, будто не намереваясь возвращаться в реальность. Остальные переглядываются, словно хотят поддержать, но не могут. Держать-то уже и нечего (и некого): остаётся только смириться. Смириться с тем, что разгадка была всё время рядом, в ней самой. Смириться со смертью мамы так, как со всеми остальными — молча прокручивать в голове одну и ту же картину, пока она не станет чем-то привычным, более не цепляющим. Но сердце колет так, словно пытается вытеснить правду, как иглу из-под кожи. Отвергнуть факт смерти, подкидывая ложные надежды. «Может, жива?» Жива так же, как и сотни тех трупов, убитых кем-то или собственноручно. Вот только никогда не было так больно, как сейчас. Каждый вдох даётся с трудом. Будто в грудной клетке ещё мечется тот ребёнок, что стоял и молча смотрел, как умирает дорогой ему человек. Этот же ребёнок ощущал, как он сам умирает. Но продолжал хвататься за нити прошлого. Маленькая Элизабет осталась в том доме.***
— Это уже в прошлом, — подаёт голос Джейкоб, наклоняясь ближе, и девушка переводит на него взгляд. Видит в зрачках брата себя. Вместо себя — отца. Никогда она ещё не замечала за собой столь поразительного сходства. И никогда это сходство не казалось ей столь отвратительным. Нет. Не может быть в прошлом то, что ещё не кончено. — Мне нужно… — Элизабет кашляет, прочищая охрипшее горло. Голос тихий, сиплый. — Мне нужно перекурить, — резко вскакивает и бросается в сад, откуда её только недавно приволокли. Губы сами пересказали историю той ночи от начала до конца, и если бы Элизабет была «в себе», то уж точно предпочла бы отрезать язык. Вот только голоса из головы вырвать не получится: — «Мама мертва. Ты это и так знала. Пора смириться с этим». — «Смириться с тем, что её убил твой собственный отец?» — «А что толку? Наверняка он уже мёртв». — «А если нет? Что, если он так и остался безнаказанным?» — «Убью». — Убью, — яростно шепчет Элизабет в попытках поджечь сигарету. Дым тлеет в ночном небе, расцветающем на востоке алым цветом. Оттенки искажаются в мутном взгляде, и девушке кажется, что видит она вовсе не утреннее зарево, а кровь, разбрызганную в небосводе. Элизабет чувствует присутствие Джейкоба за спиной (осознание того, что рядом всё же есть близкий человек, греет), поэтому, даже не повернувшись, произносит (сожаление клокочет в горле, раздирая его): — Это не забудется. Образы, тени… Они везде, — зубы пожёвывают фильтр, и Элизабет морщится, потирая виски. Голова не проходит. — Преследуют, как… — слово вертится на языке, но изо рта выходит лишь шумный матерный выдох. Она видит образы той ночи везде. В себе самой тоже: сигарета дрожит между пальцев. — Скажи всё, что ты чувствуешь, — начинает Джейкоб, подходя ближе. — Ты ведь хочешь что-нибудь сказать? В ответ молчание. Мгновения тишины никогда не казались брату столь зловещими, но он не стремился заговорить сам. Чувствовал нутром, как внутри девушки натягивались нити самообладания, тихо треща. Одна всё же порвалась. Старые половицы жалобно заскрипели под сапогами. — Почему?! — Элизабет разворачивается и хватает Джейкоба за плечи, впиваясь пальцами в суставы. Голос дрожит от обиды, пока эмоции хлещут кнутом по щекам. — Почему тебя не было рядом?! Почему ты не спас её?! Почему… Слова растворяются в рубашке брата, когда он, схватив девушку за темя, прижимает её голову к себе. Девичьи пальцы моментально соскальзывают с плеч и цепляются за спину Джейкоба. Зажмурившись, Элизабет обнимает брата, сильнее сжимая его тело руками. Будто прячется в льняной ткани рубашки от самой себя, мечтая сильнее погрузиться в дебри, где никакие мысли не посмеют пробраться в мозг, разворачивая его наизнанку. Хотелось исчезнуть хоть на время, перестать видеть, слышать, чувствовать… Оказаться в мягком, тёплом вакууме и оглохнуть от тех голосов, что долбятся ей в голову. Вовсе не голоса, а мысли… Ведь это всего лишь мысли. От них не оглохнешь… А ведь так хотелось бы. Трупы ничего не чувствуют. Хоть чему-то можно позавидовать окоченелой бездушной оболочке. — Прекрати винить себя, — вовсе не упрёк, скорее мольба звучит из уст брата, когда ещё один тихий вопрос выскальзывает из девичьего рта. Элизабет замолкает, словно ловит всем телом напутствующие слова, пытаясь переварить их и не выплюнуть, продолжив самосуд. Возможно, медленную казнь. — Ты сделала тогда всё, что могла. Не вини себя за то, что наш отец… — подходящее слово быстро возникает в голове, а к нему — тысяча похожих, — подонок. Элизабет понимает. Осознаёт где-то в глубине души, что ничем не сможет помочь умершему, погребённому в земле человеку (лишь костям, сложенным в людской силуэт). Может, это нужно даже не Каролине, а самой Элизабет: воспоминания породили желание выкорчевать гнилой, забытый корень прошлых обид, где бы он ни врос, и заставить поплатиться за всё. Она пьёт сладкую месть, питает дерево Эдема кровавыми реками непервородного греха (а сколько человечество грешило?), чувствуя, как пьянеет от жестоких мыслей. Представляет ужас в глазах отца, когда она убьёт его собственноручно, без сожаления. «Он ведь не сожалел, когда убил её». Элизабет всё решила ещё тогда, на могиле матери. Жаль, позабыла, что произошло на самом деле. Кенни сам не горел желанием говорить. Но что мешает спросить? Почему он врал ей, почему молчал? Почему, когда Элизабет швырнула ему в лицо любовные письма, посвященные её матери, тот солгал, что делал это лишь из выгоды? Почему сказал, что не любил её? — «Не лезь», — плюнул Элизабет в лицо и хлопнул дверью, оставив её, как дуру, стоять и глотать слёзы. — «Это не твоё дело». «Моё. Моё!» — кричало всё внутри, но с языка слетали лишь ругательства. Элизабет покинула его кабинет, пообещав себе не возвращаться. Стала жить сама в надежде получить гражданство и вылезти на свет. Найти людей и докопаться до правды. — «Пыталась отыскать ответ, хотя полжизни прожила с ним, даже не сумев вспомнить». Кенни тогда мешался под ногами, подставлял её полиции и делал всё, чтобы Элизабет поклялась себе его прикончить. — «Он будто нарочно отстранял меня от правды», — мелькнуло в голове. Он всегда увиливал, переводил тему. Даже тогда, когда они вновь встретились, Элизабет задала ему кучу вопросов, но не получила толком никаких ответов. — Я позвала тебя сюда, потому что хочу узнать правду, — холод кусал щёки, пока покрасневшие руки прятались в карманах. Они стояли друг напротив друга, задыхаясь, ожидая, пока не найдут в себе силы наброситься и подраться вновь. — Почему ты натравливаешь на меня полицию? Почему не хочешь, чтобы я выбралась из трущоб? Почему не хочешь рассказать правду? — Я не против, чтобы ты получила гражданство. Но если ты выберешься, твоя настырность… до могилы доведёт, — Кенни впился взглядом в Элизабет, продолжая твердить на одном дыхании, — Так хочется сгнить в земле в свои двадцать пять? — Я могу о себе позаботиться. В твоей опеке не нуждаюсь, — в янтарных глазах мелькнул гнев. — Не нуждаешься… — Кенни рассмеялся. — Если бы не я, тебя прикончили бы ещё тогда… — запнулся, но затем снова выдавил из себя улыбку. — Что ты можешь? Убивать? А трупы и доказательства за тобой кто подчищал? Кто тебя отмазывал от полиции? — Аккерман начал подходить ближе, Элизабет — хмурить брови. — Где была бы ты, если бы не я, а? — Если бы не ты, я бы не начала марать руки, — что-то детское промелькнуло в голосе. — Ты меня испортил. Казалось, в тот момент в лице Кенни что-то изменилось. Кулак прилетел прямо в металлическую балку, стоящую между ними. Послышался грохот, и Элизабет попятилась, боясь, что Кенни набросится на неё в гневе и изобьёт до смерти. Никогда она ещё не видела его настоящего. Настоящий Кенни пугал Элизабет до смерти. Будто всё, что копилось в нём столько лет, вылетело вместе с ударом и, словно металлический гул, также быстро затихло. Кенни не жил эмоциями, но отречься от них не мог. Всё, что он твердил себе столько лет, было произнесено на одном дыхании из чужих уст. И хуже всего, что это было чистой правдой. Повисло молчание, заглушаемое скрежетом металла. — Знаю, — начал он, кусая обветренные губы. — Знаю, что я никудышный дядя, опекун, брат, любовник… Но разве, — Кенни посмотрел на Элизабет, и та замерла. — Разве я мог поступить иначе? — Мог, — тихо прошептала Элизабет. — Просто оставь меня в покое. Кенни не дали договорить. Балку, служащую опорой для обветшалой крыши, повело в сторону. Пол под ногами задрожал. Элизабет попятилась назад и, почувствовав спиной пропасть и не успев схватиться, упала вниз прежде, чем Кенни исчез за грудой обломков. Это был их последний нормальный разговор. Элизабет ничего не поняла. Кенни, кажется, понял всё.***
— «Я бы сам её убил, — ты произнёс это тогда, в тюрьме, потому что твоей вины в случившемся не было. Но ты хотел бы, чтобы было иначе. Хотел бы получить наказание мягче, чем самосуд. Совесть загрызла, да, Кенни? Меня тоже».***
— Всё нормально? — спрашивает Джейкоб, когда Элизабет, уткнувшись лицом в грудь брата, наконец отлипает и не мигая пробегается глазами вокруг. — Да… да. Всё в порядке, — сестра мотает головой и, подняв потухшую сигарету с порога и бросив её в угол с мусором, направляется к двери. — Кажется, я остыла. В воздухе повисает недосказанная ложь, но Элизабет поспешно исчезает за дверью, надеясь, что никто в доме не захочет обсудить её проблему снова. Добирается до кровати на втором этаже и, стянув сапоги, падает на скрипучий матрас, кое-как накрывшись одеялом. Мурашки бегут по телу, когда голова касается подушки. Разве она сможет уснуть, когда столько вопросов остались неразрешёнными? Элизабет не смогла. Так и проворочалась в полудрёме до полудня, мучаясь с головной болью. Ложилась на правый бок и ощущала, как левый висок будто прижигали металлом. Перевернулась. Ничего не изменилось. Вдали, где-то в пределах реальности, слышала тихие шаги друзей к собственным кроватям. Делала вид, что спит, лишь бы лишний раз не тревожить своими проблемами остальных. «Прошло целых восемь лет. Это уже больше не имеет смысла», — Элизабет была уверена, что, кроме этого, она ничего бы дельного не услышала. Разум подсказывал, что так оно и есть: у неё ничего нет для того, чтобы узнать, как достать Рэйдена и откуда. «Как раньше уже не будет. Смирись». — Да заткнись ты уже, — недовольно шипит Элизабет себе под нос, возвращая поток мыслей в правильное русло. Не позволяя им растечься к больной теме и вновь отравить её. Видимо, со сном можно попрощаться. Борясь с желанием проваляться весь день в постели, Элизабет поднимается с матраса, который протяжно скрипит под телом и, преодолевая боль, встаёт на ноги. Смотрит на стёсанные, мозолистые ладони и морщится. Остаётся ждать, пока слезет кожа и сойдут царапины. Если, конечно, к ним не добавятся новые. А Элизабет знает, что сдерёт руки ещё сотню тысяч раз. Тысячи раз будет шипеть от боли и бинтовать конечности, пока те не рассыпятся в прах. Она привыкла к стёсанным коленям, лезвию ножа, скользящего по коже, оставляющего белёсые рубцы… Знает, что такое получить кулаком в грудь, и как преодолеть дрожь в коленях, когда каждый вздох отзывается лишь пустотой. Элизабет всё знает. Понимает, что в её случае наилучшим исходом можно считать перелом или ножевое. Худшим — гангрену и сепсис. Умереть в мучениях, сгнивая заживо хуже, чем просто умереть. — «Не вздумай умереть, пока не узнаешь всю правду».***
— Так вы сотрудничали? — снова спрашивает Элизабет, пока Агата возится на полках с травами на кухне. — Почему перестали? — Я больше не интересна ему, он больше не интересен мне, — из чайника идёт пар, и Хьюстон снимает его с печи, наполовину заливая в две кружки. — Мы общались по большей части из-за выгоды. Он нашёл мне самодостаточного мужа, наследство которого попало в мои руки после его смерти, а я, в свою очередь, помогала Кенни: хранила все его бумаги у себя, пока он не перебрался в дом в Подземном Городе, рассказывала местные сплетни, распространяла лживые слухи, тем самым подрывая лояльность некоторых… деятелей. В том числе и короля, — Агата протягивает кружку Элизабет, и та принимает её, принюхиваясь к травяному чаю. Для неё это — простой сумбур ароматов, в которых невозможно разобраться. Она и зелени-то никогда не видела, что уж говорить о цветах… — И вы просто мирно разошлись? — лёгкий кивок. — И никаких… проблем у тебя не возникло? — Элизабет питает информацию ушами, пытаясь запомнить каждую незначительную деталь, которая могла бы внести хоть какую-то ясность. — Говорю же, — Агата садится напротив Элизабет и наклоняется ближе к собеседнику, будто пытаясь вразумить. — Мы просто перестали общаться. Раньше я считала его простым преступником, смышлёным, конечно, до мозга костей, однако я же не думала, что он всерьёз решит затеять революцию. Может, оно и к лучшему для нас, но я бы не доверяла его благим намерениям. …Я не знаю, что у него в голове. Чай жжёт язык, и Элизабет поспешно глотает, чувствуя, как жар идёт вниз по пищеводу. Словам Кенни действительно нельзя доверять, она усвоила это ещё давно. Но ведь можно попытаться раскопать яму его грязных мыслей и найти хоть что-то стоящее в ней. Разделить каждый поступок на причину и следствие. Найти то, от чего он отталкивается. В конце концов, узнать, зачем оно вообще нужно. Зачем ему это нужно? Что ему нужно? — Как думаешь, где он сейчас? — Элизабет не знает, какие травы находятся в чае, но замечает, как с приятным вкусом в голову просачивается спокойствие. И мысли будто встали на свои места и больше не вьют паутину, через которую невозможно вырваться. — Он же убил главнокомандующего Военной Полиции, так? — воспоминание о жестоком убийстве врезается в голову, и девушка лишь положительно кивает. — Наверняка его схватили или… — Агата хмурится, поправляя брошь на кофте. — Впрочем, он где-то в Митре. — Он мог спокойно сбежать, — сокрушенно говорит Элизабет, вертя кружку в руках и пытаясь совладать с нетерпением, пока горячий фарфор жжёт мозоли. Кенни может быть где угодно. Они сами помогли ему уйти: утянули весь хвост полицейских за собой. Но как бы Элизабет не хотелось, ей нужно с ним встретиться. Желательно так, чтобы вернуться оттуда живой и хоть с каплей информации. Информация. Элизабет вскакивает и с округлёнными глазами глядит на свои руки, которые несколько часов назад держали незыблемые доказательства — бумаги из тайника. Синяя верёвка мелькает в памяти. А затем образ капитана, вырвавшего у неё крупицу надежды. И информации. — Передай Джейкобу, что я вернусь ближе к ночи, — бросает через плечо девушка и хватает обувь. Быстро надевает сапоги, заправляя штаны внутрь, и, кивнув на прощание, вылетает за дверь. Сворачивает в сторону переулка, намереваясь пройти к штабу окольными путями. Через людные места — опасно; Элизабет бы не хотелось снова оказаться в заплесневелой сырой тюрьме. Если её вообще туда отправят, а не пристрелят прямо на месте.***
— Док мёртв, — мужчина констатирует факт и присаживается на кресло напротив собеседника. — Я готов получить свою часть договора. Дариус осматривает гостя через очки, почёсывая седую бороду. Принимает протянутые бумаги и, облизнув два пальца, начинает листать, будто нарочно пробегаясь дважды по тексту. Тянет время. Или ищет возможность увильнуть от предписанного в договоре. — Пять выстрелов в грудь… — начинает Закклай, выпячивая нижнюю челюсть вперёд. — Видать, чтоб наверняка, — переводит взгляд на собеседника и придвигается ближе к столу. — Его убила та девчонка, сбежавшая из камеры? — Да, — голос не дрожит. — У неё были личные счёты с Найлом. За её голову он был готов отдать имение в Митре и место в королевских архивах, — лёгкая улыбка скользит по лицу. Масляная, приторная до невозможности, выгравированная будто по металлу… — Нет Дока — нет вознаграждения. Значит, и ловить её нет смысла. — Но ведь ты тоже там был, — Дариус складывает руки в замок и, не страшась, глядит прямо в глаза собеседнику. Пытается клешнями вытащить правду, как вытаскивал её в пыточной из ворюг и предателей. — И у тебя тоже был повод убить его. Кенни улыбается. Закклай не придурок, которого можно обвести вокруг пальца. Главное — загнать его ум за черту и не позволить вылиться дальше. Не позволить мыслям устремиться в правильное русло и прийти к разгадке. Дуэль разумов будоражит внутривенно, и Аккерман насыщается чувством предвкушения сполна. — Я пришёл слишком поздно, он уже был мёртв. Тем более, ты сам знаешь, что Доку недолго оставалось. Правительство давно подозревало его в измене и убило бы при любой подходящей ситуации. — Королевские ублюдки, — Дариус смакует давно придуманное прозвище и будто усмехается самому себе. — Им невыгодно держать на поводке людей, преданных стране, подобно Найлу. Кусаются, заразы, — Закклай откидывается на спинку стула, расстёгивая верхнюю пуговицу на рубашке. — «Патриоты долго не живут». — Гораздо надёжнее взять за шею тех, кто предан короне, — губы Кенни расплываются в улыбке, обнажая передние зубы. — Их всегда можно придушить. — Как думаешь, сколько мне осталось? Лицо Кенни меняется, становится серьёзным, когда он переводит взгляд на Дариуса, пытаясь отыскать в седине и морщинах собеседника ответ. Сколько осталось главнокомандующему трёх военных подразделений? Как объяснят его смерть? Убийство Закклая приведёт как минимум к мобилизации войск. За наихудший исход можно принять революцию. Самого Кенни удавят незамедлительно. Королевский указ об охоте на Аккерманов был отменён Ури, однако нынешнему правительству ничего не мешает его восстановить. Найти бумаги в старых архивах, откопать правду (может, уже ложь) и взять Кенни за шкирку, словно брошенного котёнка. «Если бы Ури был жив…» «Как же тебя не хватает сейчас», — Кенни склоняет голову, потирая правый висок. Иногда можно предаться сожалениям об утрате, в конце концов обвинив себя в неизбежном. «Аккерманы слишком много сожалеют о том, что неизбежно. Мы греем себя надеждами о вечном, но вечность — понятие, находящееся за гранью бытия и нашего рассудка. Сколько друзей мы похоронили, столько крестов в себя и всадили. Тело — понятие бытия — оно разлагаемо. Чувства — не есть бытие. Они вечны, сколько бы эфемерных ножей в ране мы не прокрутили. Убей себя, если хочешь перестать чувствовать. Аккерманы не могут себе позволить такую роскошь. Смерть для нас — лекарство; для остальных наша смерть — яд. Аккерманы не приспособлены к этому миру, сколько бы не пытались приспосабливаться. «Страдай, страдай, хорони ближних, но умирать не смей. Делай, что должно и не жалуйся» — кому в голову придёт нести эту тяжесть из поколения в поколение? Впрочем, нас и не спрашивали». — У парламента сейчас есть более важные дела, в столице до сих пор переполох из-за побега преступников, — в конце концов отвечает Кенни. — Да и ещё не все оправились после 845. Им невыгодно убирать тебя сейчас, тем более после смерти Ури, — скорбь скользит по губам вместе с именем, — Власть псевдокороля неустойчива. Многие знают о самозванце, но молчат. — Молчание нынче дорого стоит, — размышляет Дариус, кивая головой на собственные мысли. Молчание — не есть хорошо. Молчание — есть терпение. Разве у народа оно осталось? — У меня выкрали бумаги, — невзначай начинает Кенни, вертя в руке пустой запачканный бокал. Начинает собственную игру, подводя мышку к мышеловке. — Те, в которых лежала копия договора. Маленькие глаза Закклая от удивления становятся больше, пока он начинает хрустеть пальцами. Дариус нервничает. Кенни сдерживает улыбку. — Кто? — спрашивает он, пока Аккерман, демонстративно отставив более не интересующий его предмет в сторону, недоуменно смотрит на Дариуса. — Та девчонка, — Кенни кивает на бумаги, принесённые ранее. — Она из кабинета Найла забралась на крышу и сиганула с неё вместе с бумагами. «Смертница. Мать за тебя жизнь отдала, а ты…», — Кенни осознал, что в тот момент всё пошло не по плану. Понял, что Элизабет выходит за рамки системы, выстроенной в голове. Он предполагал, что от неё можно ожидать чего угодно. Но альтруистическое самоубийство… Признаться, его это испугало до жути. Закклай не умеет врать: преждевременная улыбка скользит по лицу, пока глаза пытаются выдать разочарование. — Для неё эти бумаги бесполезны. И пока подробностей о смерти Дока мы не знаем, я не могу возвести тебя на должность. — Она передала документы разведчику. — В Разведкорпусе есть предатели?! — почти вскакивает Закклай, утирая вспотевшее лицо рукавом. Видимо, додумывает как запытает одного из «зелёных» до смерти. Извращенец. — Они везде, Дариус, — может, один из них сидит прямо перед тобой. — Я не видел, кому она их отдала, однако это точно был разведчик. — «Если подставить капитана Разведкорпуса, весь план полетит к чертям. Пусть думает, что предательство не согласованно с Эрвином и остальным начальством. Пусть считает, что это обычный солдат, желающий подзаработать. За продажу официальных бумаг отвалят кучу денег на аукционе. Чем не мотив для обедневшего солдата?» — Нужно будет наведаться к Смиту, — ворчит Закклая, копошась в ящике. — Это уже ни в какие ворота не лезет… — Пока ты будешь ходить к тому, кто вообще об этом не в курсе, твои бумаги будут перепроданы и облапаны сотнями людей. А затем это попадёт в прессу… — Кенни не продолжает. Дариус в состоянии додумать сам, что будет, если положения договора объявят публично. Договор, в котором каждое условие противоречит хартии. Договор, заключенный между Кенни и Найлом на расчёт, что выгоду получит лишь второй. Аккерман, увы, не рад подобному раскладу. — Вы заключили его неофициально. Я признаю договор недействительным, — Закклай злится, протирает очки, норовясь продавить линзы пальцами. Ищет копию злополучной бумаги, опрокидывая сотни отчётов на пол. — Я выполнил свою часть сделки: посадил своих людей на места, договорился с Мартином о том, чтобы тот не лез в дела правительства и не травил людей; не забывай о финансировании вашей личной охраны и о том, что я дал гарантии на неприкосновенность ваших отъевшихся задниц. Вы изначально хотели облапошить меня и оставить ни с чем. Я предупреждал: эта девка с вас три шкуры спустит. Дайте ей только повод, — у Кенни повод был. — Я сделаю так, чтобы о договоре никто и не вспомнил. Но тебе придётся согласиться на мои условия… Слышится тяжёлый вздох, а затем скрип стула напротив. — Я слушаю. Кенни устраивается удобнее, закидывая ногу на ногу. Вытаскивает из кармана бумагу и протягивает её Дариусу. Тот спешно разворачивает её и, надвинув очки на глаза, начинает читать. Кенни поясняет: — Думаю, дать мне доступ к историческим архивам вы в состоянии. И назначить меня регентом главнокомандующего Военной полиции тоже. Открыто заявлять о себе я не намерен, ставьте на должность кого хотите, но вся власть будет осуществляться через меня. От своей должности в Центральном отделе я не отказываюсь, однако бы предпочёл, чтобы этот отдел так же остался анонимным, как раньше. — Ну и что ты собираешься со всем этим делать? — Закклай не категоричен и, похоже, не против. Это хорошо. — Если главная поддержка монарха — армия — от него отвернётся, то ему придётся сложить полномочия. Я могу сделать это тихо. Правительство доверяет мне, — улыбка скользит по зубам и передаётся Дариусу. Оба хмыкают. Обоим сделка по душе. Сладкие ушам условия так и льются из уст Аккермана. — Ты же сам хотел устроить революцию, унизить монархию… Мы можем это сделать. Взамен я лишь прошу информацию из исторических архивов и гарантию своей безопасности. Впрочем, после свержения псевдокороля можешь запихнуть эти «гарантии», — руки поднимаются вверх, показывая кавычки, — ему в задницу. — Хорошо… — Закклай обдумывает либо информацию, либо ранее сказанные слова о гарантиях. — Очень хорошо… — Учредим временное правительство, пока не найдём настоящего наследника. А там, как пойдёт… Свой благородный долг мы исполним, ты получишь игрушку для пыток и извращений, а я пару записей, датируемых несколькими столетиями назад. Небольшая цена для столь масштабного события, — Кенни невзначай подталкивает пальцами ручку, и она катится прямо в ладонь Дариусу, который тут же сжимает её в кулаке. — По рукам? Молчание. Лёгкий кивок. — По рукам, — ручка скоблит подпись в конце листа. Кенни забирает бумагу со всей серьёзностью и, лишь поднявшись и направившись к двери, позволяет себе улыбнуться так искренне, как не улыбался ещё никогда. — Кстати, — начинает Закклай. — Откуда у тебя столько информации? Аккерман оборачивается, сжимая дверную ручку в кулаке до побеления. — Один человек, — не человек, а чудовище, — одолжил. — Он, как я понимаю, уже мёртв? — Дариус замечает, как двигаются желваки на лице собеседника. — Ещё нет. — «Аккерманам суждено делать неправильный выбор. В тот день я променял месть на информацию».***
Бумаги выпотрошены на пол. Некоторые слетают со стола, словно мазками падают вниз, всё дальше и дальше от стола. Ханджи ловит листы, растопырив руки, сминает с десяток сразу и плюхается на стул, бегая глазами по буквам. Балаболит вслух всё то, что возникает в голове, а Моблит, стоящий на подхвате, с ужасом записывает смесь прилагательных и глаголов, порой несвязных слов в предложении, пытаясь перевести несуразный бред в читаемый текст, чтобы в будущем женщина-капитан смогла разобрать собственные теории и идеи, не надумав ещё сотни при чтении. Леви тихо шуршит бумагами, расправляя мятые страницы. Вчитывается в текст и, напротив, откладывает все идеи на потом, пытаясь уловить лишь то, что говорится в тексте, не пытаясь приукрасить действительность. «В суде безумные теории не примут, а будут основываться лишь на вещественных доказательствах». В бумагах, признаться, их было предостаточно. В конце листа две подписи, они одинаковы на всех листах. К и Н. Кенни и Найл. — Леви-и-и… — тянет Ханджи, тыкая пальцем в бумагу. — А здесь про этого наркобарона написано. Кенни, оказывается, пообещал, что вынудит Мартина залечь на дно. Даже одолжил ему поместье в Подземном городе. Найл отправил туда подставных полицейских. Для гарантии защиты, — последнее предложение наигранно выделяет. — Там его и схоронили, — заканчивает Леви, пока Ханджи тихо хмыкает. — Кенни будто нарочно сохранил все бумаги, подписанные рукой Найла и доказывающие его причастность. Государственная измена, все дела… — Зоэ небрежно собирает бумаги в стопку. — Видать, в Военной полиции всё совсем плохо. — Как будто у нас сказка, — Леви дёргает ногой, елозя на стуле. — Сидим на жопе, ищем преступников, роемся в белье чиновников вместо того, чтобы делом заняться. — Из правительства ответили, что денег на финансирование экспедиции за стену пока нет, — отвечает Моблит, дописывая по памяти последнее, что сказала капитан. — Зато отправить на добровольную смерть сотни людей после падении стены Мария для них большой проблемой не стало. Ещё и налоги повысили, гады, — Ханджи, выругавшись, стучит кулаком по столу. Леви молчит. Слишком долго он не видел нагруженные трупами телеги и оплакивающих смерть чада матерей. Слишком долго не хоронил товарищей, не раздавал советов, как пережить горе молодняку. Ведь сам не знал, куда себя деть. Складывал воспоминания и чувства к каждому умершему в ящик, закрывал его в надежде не открывать больше никогда. Чертил мелом инициалы на обратной стороне, чтобы отдать родным, если придут. «Не приходите». А они приходили. Все, словно живые трупы: отцы, сёстры, матери… Молча выслушивали прискорбную речь Эрвина, глядели пустыми, словно выколотыми, глазами на «надежду человечества» и принимали с рук вещи, пропитанные ещё живым человеком. Утыкались носом, размазывали слёзы по рубашке, уходили, крепче сжимая всё, что осталось от дорогого человека. Леви тихо подходил и, склонив голову, протягивал всё то, что удалось унести с бойни. Доказательство того, что человек отдал свою жизнь на благо человечества. Всё то, что осталось от когда-то живого человека — несчастный кусочек с разорванной куртки. Ловил себя на мысли, что жертва была напрасна. Дёргал плечами, пытаясь унять давно режущее пополам чувство. Лживо глядел в глаза скорбящему, но молчал, не в силах выдавить давно тревожащие себя мысли. «Слабак». «Вдруг всё напрасно. Благо человечества закончится тогда, когда само человечество будет истреблено. Сотни людей уже мертвы. Когда придёт твоя очередь, а?» «Почему вы его не спасли?» — вопрос, раздающийся эхом в голове, снящийся в кошмарах, отдающийся в голове совершенно другим шумом: «Леви, почему ты их не спас?» «Леви, почему они мертвы, а ты до сих пор жив?» «Леви, почему ты жив?» Стало слишком спокойно. Леви тревожится тишины, боится привыкать к ней. Понимает, что если забудет, какого это: жить, наворачивая круги в аду, раз за разом возвращаясь после вылазки живым, когда вокруг — поле трупов, то сляжет под натиском крестов, которые тащил за каждого, и сдастся судьбе. А она, назло ему, затащит в самое пепелище, измажет в саже и вышвырнет его обратно, на землю-матушку, сковав цепями с клятвой бороться до конца. Хорошо, что телеги больше не скрипят под трупами. Больше не приходится заполнять отчёты о смертности и со скрежетом сжимать ручку в руке. Носящих траур становится меньше, гора нашивок лежит неподвижно. Но Леви понимает, что это не навсегда. Рано или поздно он вновь почувствует дыхание смерти на своей шее и будет вести борьбу с неизбежным: убивать титанов, хоронить ближних, убивать, хоронить, убивать, хоронить… В надежде, что смерть когда-нибудь сжалится над ним и наконец придушит.