«Ночь, улица, фонарь, аптека, Бессмысленный и тусклый свет. Живи еще хоть четверть века — Всё будет так. Исхода нет. Умрешь — начнешь опять сначала И повторится всё, как встарь: Ночь, ледяная рябь канала, Аптека, улица, фонарь». Александр Блок, 1912.
Из раздумий в реальность возвращает голос Ханджи, что спрашивает о непроверенных бумагах. Леви протягивает ей листы, замечая, что из небольшой стопки, наверняка наполненной очередными авантюрными документами, проглядывает нечто иное. Цепляется глазами за проглядывающие пожелтевшие страницы, но не успевает вытащить, как вещь выскальзывает из листов и падает на пол. — Это… — Ханджи тут же сползает под стол и хватается пальцами за кожаную обложку. — Блокнот? — соблазн тянет раскрыть заветные страницы и прочитать всё разом, не обращая внимания на полумрак, но Леви пихает подругу сапогом в бок и заглядывает вниз. — Вылезай, — Зоэ понимает, что Леви тоже интересно всё, что касается Кенни. Ведь это имеет отношение и к нему самому. Хотя среди бумаг не найдено ничего, что говорило бы о событиях как минимум двадцатилетней давности. Ханджи благодарна Леви за помощь, однако не может не отрицать, что внутри таит глубокое сожаление, что никак не может помочь справиться товарищу с прошлым. Найти хоть какую-то информацию, которая разрешила бы многие вопросы. Леви не откровенничал с Зоэ, поэтому та не может знать, что именно волнует капитана сейчас, однако взаимное доверие подсказывает, что с появлением Кенни разведчик стал чувствовать себя более… оживлённо. Дверь резко распахивается. Ханджи, которая почти вылезла, резко вскакивает и ударяется головой об стол. Леви хмыкает, пока Зоэ оборачивается на звук. В дверях видны два силуэта — мужской и женский: один, пытаясь отдышаться и высказаться, держит другую за руку мёртвым хватом, пока та старается извернуться так, чтобы выскользнуть из пут назойливого разведчика. — Проникла на территорию Разведкорпуса, сказала, что ищет какие-то документы, — на одном дыхании пролепетал Оруо в попытке принять должную позу для донесения. — Я находился неподалёку, поэтому схватил её до того, как та пересекла охранный пост. Ай! Элизабет наконец освобождается из его хватки и, зачесав назад спутавшиеся волосы, одаривает старого знакомого злостным взглядом: — По-моему, мы договаривались помогать друг другу, а не драться. Я тебе чётко объяснила, чего хочу. Между прочим, я эти бумаги раздобыла, — девушка гордо вскидывает голову, поправляя серую рубашку, и Бозард закатывает глаза. — Я имею полное право узнать, что в них. — Закрой дверь, — Элизабет и Оруо переглядываются в попытке понять, кому был адресован приказ Леви. Бозард, находящийся ближе к стене, берётся за ручку, и тянет дверь до щелчка. Элизабет пока пробегается глазами по столу, мечтая вцепиться в бумаги и, ухватив сколько возможно, сбежать, если решение будет принято не в её пользу. Но раз её не выгнали и уж тем более позволили стоять свободно, а не болтаться в руках разведчика (или полицейского), звякая наручниками, то победа была почти у неё в кармане. — Разоралась, — ну да, конечно, куда же ты, Элизабет, денешься. — Ты хочешь, чтобы весь корпус узнал о нашем сотрудничестве? — последнее слово выделяет неким сарказмом, пока девушка борется с мыслью съязвить, однако не находит подходящих слов, поэтому продолжает сверлить Леви взглядом. — Тебя объявили в розыск, — Ханджи поддерживает капитана, пока Элизабет в этих стенах снова чувствует себя набедокурившим дитём. Теперь понятно, почему вариант с армией отпал ещё давно: будь она не преступником, а разведчиком, «на ковёр» девушка ходила бы как к себе домой. — Теперь нам нужно быть осторожнее. — По пути сюда я заметила два патруля, они прочёсывали улицы, — Элизабет скрещивает руки на груди. — Если идти через переулки и обедневшие кварталы, то вероятность наткнуться на этих олухов минимальная. — У них могут быть доносчики, — рассуждает Леви. — Подозрения с Разведкорпуса мы частично сняли, согласившись сотрудничать с Военной полицией и отправив тебя за решётку, — Элизабет напрягается, молча сверля стоящий у соседней стены шкаф. Может, ей стоит сбежать, пока не поздно. Может, её снова уволокут за решётку и теперь уже навсегда или… — Извини, — неожиданно для девушки говорит Ханджи с полной серьёзностью в голосе. — Мы не хотели испытывать твоё доверие… Если бы не эта авантюра, документов перед нами сейчас бы не было. Элизабет вздыхает. Кажется, они всё ещё на её стороне. Или она — на их. Несмотря на прежние подозрения, Элизабет решает довериться. План Эрвина был безумен, но ведь он же сработал: перед ними сейчас вся доступная информация (если в ней вообще будет хоть какой-то прок). Девушка кивает, принимая извинения Зоэ и, недолго думая, вспоминает, чем закончился их разговор с Кенни в последний раз. — Спасибо, кстати, — бурчит она после недолгой паузы, смотря на Леви. — Если бы не ты, эти бумаги соскребали бы с моего изломанного трупа, — правда саднит горло. — Не думай, что в следующий раз тебя кто-то спасёт. Своей головой надо думать, — интонацией Леви не отчитывает. Скорее констатирует факт: ведь наступит такой момент, когда понадеяться на чью-либо помощь будет бесполезно и глупо. Но Элизабет не надеялась и тогда: она просто сделала то, что у неё оставалось, без особых мыслей. Наверное, это и называется безрассудство. — А ты и вправду делала это с мыслью о том, что умрёшь? — спрашивает Ханджи. — О чём ты вообще думала? — Ни о чём не думала. Просто взяла и сделала, — Элизабет не пытается увиливать. — Тогда это был единственный способ хоть как-то выбраться оттуда. Её волновала лишь одна единственная деталь, которая могла бы разом противоречить всему сказанному ранее — испуганные глаза Кенни. Это была отнюдь не маска, а подлинный страх, который, если бы не выдержка Аккермана, стал бы животным, инстинктивным. Он смотрел на Элизабет, не на чёртовы бумажки, которые девушка сжимала в руке. Лишь на неё. Наверное, она смотрела на него также: перепуганная, глотающая ртом воздух и… настоящая. Но стоило ли это того, чтобы рисковать собственной жизнью? Элизабет подходит ближе к столу и будто бы невзначай берёт первый попавшийся под руку листок, встряхивает его и пробегается глазами по тексту: «Договор о сотрудничестве… свободное перемещение в стенах корпуса Военной полиции… взаимопомощь… уничтожение улик, свидетельствующих о преступлении лица К (далее не разобрать)…» Все имена в договоре тщательно замазаны, чёрные кляксы ставили будто нарочно, маскируя под случайные пятна в тех местах, где, казалось бы, слова тянут на преступления похлеще нескольких серийных убийств (государственная измена всегда наказывалась высшей мерой пресечения, а сама государственная целостность имела большую ценность, чем человеческая жизнь). Их уничтожали настолько агрессивно, что сквозь лужу чернил просматривались царапины от стержня, а в некоторых местах (где неиронично стояла буква «К») виднелись дыры. Низ листа подпален: подписи — ещё одна весомая улика — отсутствуют. — Ну… — Элизабет замечает, что на неё смотрят две пары глаз, Бозард, получив задание от капитана начинать тренировку без него, ушёл, напоследок ещё раз окинув подозрительным взглядом преступницу, к которой сейчас обращено всё внимание. Будто она должна знать о всех проделках Кенни, и эта несчастная бумажка, больше напоминающая черновик, а не серьёзный документ, натолкнёт её на какие-то мысли. Элизабет честно пытается вспомнить всё, что говорил ей Кенни, то, куда он посылал её и в чьей крови приказывал обмазать руки. Может, за всё, что происходит сейчас, должен нести ответственность вовсе не он, а она. Да чёрт, она даже не знала о том, что Кенни вообще имел дело с полицией, не говоря уже о таких договорах. Для неё Аккерман представлялся как серьёзный преступник, знающий своё дело и научивший её выживать, который ясно выражал свою ненависть к государству. Или все эти речи про скотобойню (так он называл общество, в котором они жили) были вовсе дешёвой манипуляцией для того, чтобы загнать Элизабет в заблуждение и воспользоваться этим? Девушка однозначно кивает головой, откладывая лист в сторону: — Я первый раз об этом слышу. Ханджи качается на стуле и прищурено всматривается в потолок, размышляя. — Он не делился с тобой никакой информацией? — или же ты не хочешь об этом говорить, Элизабет? Девушка чувствует намёк именно на это и одаривает капитана хмурым взглядом. Если бы она знала, то вряд ли бы все они оказались в такой ситуации: Элизабет ни за что, ни при каких обстоятельствах не позволила бы себе положиться на кого-то, особенно на смертников, что гурьбой идут на титанов, совершенно не понимая (а иначе и в голове не укладывается), что всё бессмысленно. Один убитый титан в обмен на десять человек, исходя из отчётов, что были прочитаны ранее. А что человечество? Мы всё ещё здесь, не отвоевали даже проклятую Марию. О какой свободе может быть речь, когда сердце ты отдаёшь не за человечество, а на съедение титанам? Бороться, выискивать информацию по крупицам необходимо, но разве такой ценой… Интересно, какую цену заплатил Кенни за подхалимство к Военной полиции. — Он давал мне задания, я их выполняла. Он называл это искусством выживания, — слова слетают с губ вместе с презрением. Её ведь действительно использовали. — Он не посвящал меня в свои дела. Более того, он умолчал даже о… — голос осип. Элизабет прикусывает губу, заламывая пальцы — прерогатива сломать их выглядит не такой уж жестокой, — и на выдохе продолжает брошенное предложение. — О моей матери. Она не хочет видеть лица капитанов, поэтому, не удосужившись спросить, садится на ближайший стул и тянет к себе стопку бумаг, пытаясь занять руки, что так явно дрожат от воспоминаний восьмилетней давности. Вовсе не горе, а гнев разливается краской на щеках, когда Элизабет понимает, что вместо того, чтобы распускать сопли перед каждым встречным, давно пора бы заняться решением вопроса. «Если бы не твои нюни, она была бы жива», — истина режет грудь, и Элизабет шумно выдыхает, замечая, что просто так перебирает бумаги туда-сюда. Глаз цепляется за несколько слов, но они тут же растворяются в потоке мыслей. Её не тревожат и лишних вопросов не задают, и Элизабет расценивает это как понимание, а не игнорирование. Ей действительно не нужны слова поддержки и лишний повод сболтнуть лишнего: достаточно того, что её просто услышали. В конце концов, обсуждать личные проблемы с всё ещё чужими людьми крайне неуместно. Но тишина душит. Элизабет прикладывает ледяные пальцы к разгорячённым щекам и, не поднимая головы, развевает тишину вполне нейтральным вопросом, который поставил точку для прошлого: — А вы что-нибудь узнали? — Думаю, нам известно даже меньше, чем тебе, — Ханджи подсовывает под нос Элизабет ещё три документа, будто бы ждала всё это время, пока девушка напротив начнёт говорить. — Для нас Кенни был не более, чем детской байкой. Для многих из нас, — тут же поправляет себя Зоэ, мимолётно взглянув на Леви, который замечает её взгляд, но молчит. От Элизабет не скрывается тонкий намёк, но она не стремится заводить тему. Может, она поговорит об этом с Леви наедине: если он лично знаком с Кенни, значит, у него есть хоть какая-то информация. Прошлое Потрошителя до сих неизвестно, однако девушка уверена, что ответ скрывается именно там. То, что её интересует больше всего, наверняка находится в какой-то запылённой книге (Кенни вечно имел привычку всё записывать), в отдалённом ящике очередного убежища в Подземном городе, где наверняка поселились другие бедняки и сожгли чёртовы доказательства, чтобы прогреться. Такой исход Элизабет не устраивает, но она не отрицает, что источник, скорее всего, утерян: Кенни не оставляет следов, если сам того не захочет. Спросить его лично? Слишком извращённый способ самоубийства, нет уж, спасибо. — Ханджи, — Леви кивает на край стола. — Мы ещё не посмотрели, что в этом блокноте. Блокнот. Элизабет сразу оживляется, откладывая бумаги об очередной государственной афере, и начинает таращиться на кожаный переплёт, который накрывают руки Зоэ. «А это уже интересно». Блокнот с хрустом раскрывается, и Элизабет, не удержавшись, вскакивает с места и, улёгшись животом на стол, таращится на перевёрнутые буквы, пытаясь разобрать слова быстрее, чем Ханджи начнёт читать. — Дата стёрта, — предупреждает сразу Зоэ и, поправив очки, начинает цитировать: «Не думал, что вернусь оттуда. Подумать только: тот, кого я всегда имел право называть королевской шавкой, воспользовалась собственным правом и пощадила меня. Не знаю почему, но вся ненависть после этого будто бы… испарилась. Может, это шанс выяснить что-то новое и (предложение резко прерывается)… «Агата была права: дружба с Ури даёт некие привилегии. Сегодня я снова отправляюсь к нему: на прошлой встрече возле реки он обещал поведать что-то важное. Главное, не забыть все мельчайшие подробности: память нередко стала подводить». — Это какой примерно год? — спрашивает Элизабет. — Ури умер в 842, — замечая недопонимание на лице девушки, Ханджи уточняет. — Это один из бывших королей в династии. — Кенни ненавидит монархию, — перебивает Элизабет, не удосужившись дослушать. — Он бы предпочёл вспороть королю брюхо, чем идти с ним на контакт. Ей отвечают молчанием, и все снова обращаются к блокноту. Если и есть ответ на этот вопрос, то только здесь. — Страница вырвана, — Ханджи проводит по оборванному корешку, из которого проглядывает часть вырванного листа. Ответ на поставленный вопрос утерян. — Видимо, разговор был не для лишних ушей… — раздумывает Элизабет, переместившись на другую сторону стола и наконец увидевши буквы, что до этого были лишь перевёрнутыми символами. — И глаз, — подмечает Леви, почёсывая висок. «Мы договорились. Из архивов пропадают все дела о моих преступлениях, а моё имя становится лишь детской байкой. Сделать это проще простого: перепиши историю в официальных источниках, изничтожь противоречия, а тех, кто действительно знает, заставь замолчать. И никто не сможет возразить, ибо правда стала ложью, а ложь стала называться правдой. И все речи о когда-то существующей истине станут не более, чем необоснованной сказкой, ведь «архивные документы не могут врать, а прошлое изменить нельзя». Но разве об этом станут рассуждать всерьёз? Найдётся ли в толпе глупцов хотя бы один, по мнению некоторых, отличающийся наибольшей глупостью, который посмеет осудить монархию? Может, и найдётся. А позже будет числится как без вести пропавший, пока его труп не найдут в озере», — написано мелкими корявыми буквами в конце страницы. «Посетил сегодня храм Культа Стен: отвратительное, пропитанное грязью место. Священники ведут себя как помешавшиеся, но это всего лишь образ. Ури говорил, что Культ находится под строжайшей охраной монархии. С чего бы одни глупцы тешились другими? Если только одни дополняют ложь других». — Храм — грязное место, — Элизабет подмечает иронию и хмыкает. — Меня больше интересует то, о какой лжи говорил Кенни, — Ханджи пролистывает страницы, замечая, что дневник исписан весь. Теперь понятно, чем объясняется такая изворотливость Кенни. Столько информации невозможно держать в голове — человеческий фактор его подвёл, иначе бы разведчики (и не только они) никогда не узнали правду. — Он сам не знает, — Леви бьёт костяшками по столу. — Если бы знал, то мы бы увидели перечёркнутые строчки и вырванные страницы, как раньше, хотя следующий лист, — он указывает на переплёт. — Явно продолжает предыдущий. «Нужно не забыть найти подходящего партнёра для Агаты, ведь она просила «ввинтиться без подозрений к тому, с чьего логова наблюдать было бы намного проще». Недавно слышал о выдающемся враче, победившим чуму. Что-то здесь явно не так: вакцина была разработана слишком быстро. Нужно бы узнать о нём побольше. Говорят, холост». — Но мысль этой страницы явно не относится к Культу, — Элизабет садится на стол. — Это просто… чья-то интрижка, — девушка не знает: нарочно или специально упустила из своей речи имя женщины. «Потому что в её доме сейчас твои друзья, которых подставлять нельзя». — Я же сказал, что он ничего не знает. С чего бы ему распинаться необоснованными доводами на десять страниц? — И это плохо! Мы так ничего и не узнали, — повышает голос Элизабет, скрещивая руки на груди. — Да, — Леви укладывает листы документов в почти идеальную стопку, приминая их сверху. — Это хуево. «Он действительно подозрителен: имеет дурную привычку озираться по сторонам, за весь наш разговор не проронил ни слова о своём прошлом. Как только речь зашла о вакцине, хрустнул пальцами и отвернулся, пробурчав что-то о таланте и секрете медицины. Если бы Агата и её девчонка от первого брака не были рядом, я бы хорошенько его встряхнул. Хотя втереться в доверие к аристократам намного выгоднее, чем по отдельности выбивать из каждого дурь. Наивные идиоты». «Агата пришла вместе с Кларой… Щебетала о странностях своего нового муженька — они тайно расписались и подсунули бумажку на подпись министру. Большинство из них [странностей] — последствия аристократической узколобости, но кое-что меня заинтересовало. «Таких, как он, много. Он часто уходит вечером к ним, а когда они собираются у него, то самый напыщенный из них — будь моя воля, я бы отхерачила его своей тростью — имеет наглость выгонять меня из собственного дома», — кажется, она сказала именно так. Я уговорил её найти возможность подслушать разговор. Напоследок передал лечебные травы, привезённые контрабандой: кажется, гангрена на ноге снова начала её беспокоить». — Кто такая Клара? — спрашивает Ханджи, замечая, что при упоминании этого имени Элизабет явно напряглась. — Это моя подруга, вы её уже видели. Это она придумала технологию с дымовой бомбой и обработала мне рану на ноге, — Элизабет хмыкает, обращаясь к Леви. — А ещё при первой встрече обозвала тебя коротышкой. — Знаешь, она мне уже нравится, — посмеивается Зоэ, на что получает лёгкий пинок в бок. — Я и не знала, что этот врач ей не родной отец… — задумчиво тянет Элизабет. — Ты его знаешь? — Клара сама его замочила, когда поняла, насколько он конченный, — Элизабет хмурится. — Он хотел изобрести какое-то лекарство, и она ему помогала. Они тестировали его на… неопознанных трупах. А потом ему стукнуло в голову, что неплохо было бы испытать это на беспризорных детях… — А они трупы… где находили? — спрашивает Ханджи, прикидывая то, на какой срок их засудят, если эта правда вскроется. — Вроде как, выкупали у госпиталя. Не уверена, что это было легально, — а затем, раскинув руки, поспешно добавляет. — Эти люди умерли своей смертью, поэтому от лишних манипуляций с этими телами никому ни горячо ни холодно. Но дети… Это пиздец как неправильно, я считаю. И Клара считала также, поэтому это и произошло. — Надругательства над трупами тоже статья, — Леви спокойно откидывается на спинку стула, будто этот разговор его вовсе не удивляет: менталитет Подземного города продолжает оправдывать роль преступной канавы. — Любопытно узнать, чем вы отличитесь ещё. Одна расчленила человека прямо в его доме, — Элизабет багровеет, закатывая глаза. «Конечно, они об этом узнали». — Другая извращалась над трупами. А самая мелкая из вас умудрилась выкрасть с кухни пять серебряных вилок и ломтик хлеба. — Люси? — Элизабет таращит глаза, зачёсывая волосы назад, а затем усмехается. — Удивительно, что вы узнали. — Звон серебра при движении очень узнаваем. Кроме того, на обветренных губах остались крошки. — Ты наблюдателен, — подмечает девушка. — Подмазываешься? — парирует Леви. — Нет. Беру на заметку: если захочу тебя облапошить, то подходить буду более ответственно. Леви хмыкает.***
Следующие несколько страниц перечёркнуты: из тёмных проплешин, оставшихся от ручки, проглядывает: «Я всё понял». Элизабет сжала челюсти, впиваясь ногтями в ладони. Кенни всё скрыл. Изничтожил, кажется, всё самое сокровенное, оставив лишь бессмыслицу, которая никак не поможет ей. Что он понял? Почему это тайна осталась за пеленой клякс перьевой ручки? Как ей узнать правду? Идиотская мысль снова лезет в голову. Нет, она ни за что не спросит у него лично об этом. Не пойдёт первая на контакт. Даже если всё то, что она о нём думала — её необоснованная ненависть и ярость — рассыпалась в один миг (подумать только: он, чёрт возьми, спас её от собственного отца), Элизабет не сможет простить ему те слова. «Я бы сам убил её», — в ушах начинает шуметь. Рука тянется за сигаретами во внутренний карман, но на ладонях остаются лишь крупицы табака. Блядская сигарета, выкуренная несколько часов назад, оказалась последней. Придётся спуститься в Подземный город — единственное место, где её не смогут найти — и купить у какого-нибудь лавочника дешёвую пачку, ежели он вообще не продаёт поштучно. Табак в трущобах горький, оседающий пылью и сажей в горле. Иногда Элизабет он напоминает воздух прямо из труб работающих мануфактур. Пристраститься к этим сигаретам невозможно, однако привычка, возникшая в подростковом возрасте, осталась и требовала в критические ситуации заглатывать даже подобную дрянь. Элизабет не помнит, когда воровать сигареты у отца стало чем-то обыденным. Она не знает, почему в памяти отсутствует этот момент (где они вообще тогда жили? Стена Роза? Развалившаяся Мария?), но явно помнит то, насколько его табак буквально гладил горло мягким дымом, а не раздирал его наждачкой. Может, память опять подводит её, подменяя образы: даже пачка сигарет из прошлого стала казаться чем-то необыкновенным. В конце концов, девушка вспомнила лишь часть прошлого; то, что предшествовало до событий 840 года — нет. Таких сигарет, как у отца, Элизабет не может найти до сих пор. Спустя несколько неудачных попыток, девушка бросила это дело, найдя хоть что-то более-менее подходящее — табак из небольшого ларька на окраине Розы пришёлся вполне по душе. Но сейчас даже его не было под рукой. Элизабет разминает крошки трав пальцами и раздражённо вздыхает. Клянется себе, что после того, как они дочитают дневник, отправится в ларёк и купит чёртовы сигареты. Даже если это небезопасно, даже если её поймают: можно попросить дворового мальчугана из обедневшего района за монету. «Вышел на след напыщенного индюка, о котором говорила Агата. Он ходил переулками, что странно, порой даже терялся среди безлюдных улиц и вечно озирался по сторонам: не с пугливым лицом, как у теперешнего мужа Агаты, а с подозрительным, более проницательным. Возможно, если бы он ориентировался в Подземном городе намного лучше, заметить меня ему бы не составило труда. Он напоминает мне военного: прямая осанка, прямо выстроенный хребет, по которому точно били палкой (до чего же глупа дисциплина в армии). Карманы брюк скрыты тканью плаща, которая, очевидно, не является дешёвой. Я уверен, что он прячет под ним огнестрел. Моё преследование оборвалось около речного канала, в центре трущоб, где обычно приторговывают местные. Он скрылся за цветочной палаткой, где стояла женщина лет тридцати пяти. Я было бросился за ним, но она преградила мне путь. Посмотрела прямо в глаза, схватила за руку и оттолкнула. Я заметил её посеревший, сожалеющий взгляд, которым она меня проводила, а затем отвернулась, делая вид, что возится в корзинке с цветами. Мне пришлось уйти, чтобы не вызывать подозрений у местных полицейских». Элизабет резко вскидывает голову и сгибается, глядя на лист дневника. Хрустит пальцами, перечитывая каждую букву, словно выгрызая из листа. Сердце стучит, пока в голове неустанно твердит: «Это оно, это оно, это оно, это оно, это оно…» «Да, вот тогда они и познакомились». — Ты чего так встрепенулась? — Леви замечает несвойственное девушке поведение и склоняет голову. Тёмные волосы падают ему на лицо, и он одним движением поправляет их, не отводя взгляда. Элизабет тянет паузу, опешив. «А стоит ли им вообще об этом знать?», — вопрос, поставленный ещё несколько дней назад, когда они только познакомились с разведчиками, снова крутится в голове, но девушка не знает ответа. «Ты думала, если он военный, то его с лёгкостью можно найти по документам, но проблема в том, что… Человека с таким именем не существует», — холод бежит по телу, когда Элизабет вспоминает слова Кенни, когда тот зачитывал вслух (ранее надоедливая привычка для девушки сейчас стала помощью) ответное письмо из архива. Вот где она слышала его имя своего отца. Аккерман когда-то узнавал о нём в архиве Стохеса, однако поиск не дал результатов. То есть… «Его не существует». «Его больше нет». «Он мёртв?» «Нет. Конечно, нет». У этой информации есть свой козырь. Если Элизабет солжёт, что не знает, о ком идёт речь в этом отрывке — а она уверена, что речь идёт о её отце и матери, — то её ложь будет подкреплена документами. И эта ложь тут же станет правдой. А её причастность никого не интересует. Должна не интересовать. — На этой улице меня чуть не поймали в первый раз. Я тогда… знатно испугалась, — Элизабет действительно столкнулась единожды с полицейскими на этой улице, но преследования избежала. Воспоминание отпечаталось в памяти, ибо это была её первая кража. Когда за пазухой один плотно набитый мешок с золотыми монетами, а руки ранее трогали лишь серебряники, каждый взгляд солдата Военной полиции заставлял обливаться холодным потом. Будто деньги, спрятанные за жилеткой, отливались ярким блеском сквозь ткань, приковывая взгляды всех проходящих. А иначе почему бы они стали так на неё смотреть? Кто-то из них наверняка видел, как её рука тянулась за прилавок, пока лицо принимало выражение крайнего равнодушия, будто ничего не законного в том, чтобы забрать себе гремящий мешок, не было. Как громко звенят монеты в нечистой руке… Это было то время, когда они с матерью только-только переселились от тётушки в собственный дом. Без вещей и без денег. Наспех. Такой резкий переезд вызывал вопросы, но Каролина сразу дала понять, что тему поднимать не намерена. С тётушкой быстро оборвался контакт — мать говорила, что теперь нормальное существование для них с Элизабет невозможно. Обещала, что сможет рассказать всё, как только придёт время… Но оно не пришло. И Элизабет самой приходиться выкапывать правду, роясь в дневниках и записках, вышагивая каждый метр Подземного города, где мать встречалась с неизвестными людьми и обменивалась бумажками вместо слов. Никаких следов, кроме обрывков разговоров и действий в памяти. Общая картина неясна до сих пор. Кенни наверняка искал там же. Может, нашёл явно больше и замёл следы, оставив всё себе. С самого первого дня, как Элизабет почти формально стала его опекаемой, Аккерман задавал наводящие вопросы, которые раньше не вызывали никакого опасения. Но сейчас девушка понимает, что её использовали. Все эти «а какой была твоя жизнь до?» и «не встречала ли ты этих людей?» было лишь средством выяснить правду. «Мне удалось подловить её после полудня. Как оказалось, на дне корзины с полусгнившими яблоками, прикрытой полотенцем, лежал пистолет. Мне понравилась её дерзость, но я всё же приставил собственное оружие к её животу, пока её вжималось в мою грудь. Я спросил, кто она, на что получил заученный ответ: «Торгуюсь цветами, а пистолет приобрела по наследству от отца». Конечно, она врёт. Нужно запомнить этот разговор, чтобы в следующий раз уличить её в очередной лжи и не попасться на своей. — «Я тебе не враг», — попытался убедить её я, на что получил весьма подозрительный ответ. — «Я знаю». Она убирает пистолет и нагло тянет меня на себя. Я чувствую, что от неё пахнет дешёвым воском. Церковью. — «Слушай, меня и его (речь, вероятно, идёт о том мужчине) фактически не существует. Мы — никто. И ты нас не знаешь. Я знаю тебя: ты — Кенни Аккерман — опаснейший преступник, но в глазах полиции ты — чёрное пятно и позорная гнида, живущая в этих трущобах как крыса (да, всё же мне нравится её дерзость). Давай поступим так: я молчу о тебе и о том, где ты скрываешься, а ты молчишь обо мне и моём муже (примечание: нужно проверить этот факт)». Она решила ставить условия, на что я выдвинул свои. Мы договорились встретиться». — Нужно найти эту женщину и расспросить её о Кенни, — предлагает Ханджи, но Элизабет тут же прерывает её. — Не получится, — давай, скажи это так, чтобы не дрогнула ни одна связка. — Она мертва. Внутри всё снова оборвалось. — Всё же ты знаешь явно больше, чем думаешь, — пытается подвести её Леви, но Элизабет резко вскидывает голову и, стукнув по столу, шепчет. — Это женщина — моя мать. И да, она мертва, — секунда, чтобы сглотнуть едкую слюну и продолжить. — Они общались с Кенни, но в их разговорах, которые я помню, не было ничего криминального, — Элизабет останавливается и понимает, что, если бы не её амнезия, она смогла бы рассказать намного больше. — Я потеряла память после одной трагедии, поэтому почти ничего не помню, не спрашивайте об этом. Я не вру, — ставит точку. — Амнезия как следствие психологической травмы… — задумчиво проговаривает Зоэ, а затем кивает. — Если здесь не написано больше ничего стоящего, то мы можем отдать дневник тебе, — сочувствующе предлагает она, пролистывая оставшиеся страницы. — Его записи явно имеют какую-то ценность, но мы что-то упускаем… У нас есть косвенные доказательства его преступлений. Этого хватит, чтобы объявить его в розыск, но правду до конца всё равно невозможно узнать. — Полиция нам ничем не поможет, — Леви наклоняется к столу, шурша бумагами. — Если хотим поймать его, придётся действовать самим. Элизабет понимает, что если разведчики первыми найдут Кенни, то она уже никогда не узнает правду о собственном прошлом и о своём отце. Потрошителя сразу же свяжут и отправят в тюрьму на допрос (если хотя бы у некоторых из офицеров Полиции всё ещё остались частички совести); её, если повезёт, отпустят. Если нет, отправят за решётку, в отдельную камеру, из которой второй раз уж точно не получится выбраться. Удача не может преследовать человека так долго. Кенни в любом случае не проговорится о том, о чём не захочет. Как бы девушке не хотелось признавать, но сейчас надеяться на помощь разведчиков бесполезно. Их интересует лишь спокойствие в стенах, чтобы в будущем вернуться к своей основной миссии. Может, они согласились бы даже совершить государственный переворот и свергнуть монархию, что с каждым годом становится всё деспотичнее, но помогать преступнице с личными, эгоистичными проблемами, с глупой надеждой отомстить — ни за что. Нет, она должна сама во всём разобраться. Вот только где найти гадёныша, который за всю свою жизнь заимел столько связей, что может спрятаться даже под столом в королевской резиденции? Кенни не прячется. Даже после собственного провала он ведёт себя слишком естественно. Спокойно. Если бы Элизабет избила его до полусмерти, он всё равно бы тихо посмеивался. Плевался бы ей в лицо сквозь зубы, размазывал бы слюни по щекам и всё равно дико улыбался. Он ведь ей ничего не скажет, сколько бы зубов она ему не выбила, сколько бы костей не переломала… Убила бы, вот только мясистое заледеневшее тело разговаривать, к сожалению, не умеет. Только гнить. Гнить и отравлять, словно месть, сжирающая Элизабет изнутри. Чувство, породившее бесформенный инстинкт. Чёрное пятно, разъедающее грудь — она чувствует этот приторно-кислотный запах снова. Так пахнет человеческий инстинкт убивать. Она знает, где искать. Кенни может быть где угодно, но он всегда будет возвращаться на то же самое место вновь. Место, с которого, возможно, всё закончилось и началось одновременно. Элизабет вскакивает так, что деревянный стул чуть ли не падает на пол. Она вытаскивает дневник из рук Ханджи, горящими глазами смотрит на обоих и, пытаясь заглушить внутренний порыв, отчеканивает: — Я знаю, где его можно найти, — подбегает к двери, дёргает за ручку и, оглянувшись, поспешно добавляет. — Я проверю одно место и вернусь.***
Холод Подземного города забирается под рубашку и щекочет нос. Элизабет зябнет, жалея, что не забежала к Агате за плащом. Идёт быстрее, царапая ботинки об искривлённые камни, которыми усеяна дорога к кладбищу. Утирает нос рукавом, сгоняет мурашки с тела и продолжает идти. Не понимает, как успела отвыкнуть от прохлады и сквозняков Подземного города. Ранняя осень наверху ощущается дуновением ещё теплого ветра и ароматом дождя, в трущобах — сыростью и леденящим воздухом. Фонарь блекло освещает последний квартал перед кладбищем. Впереди почти непроглядная тьма. Элизабет сжимает в руке керосиновую лампу и спичечный коробок. Оборачивается назад, замечая, как скрипящий от подземного сквозняка фонарь облепили мотыльки. Тени мельтешат под ногами, словно черти, и Элизабет, отгоняя любые мысли о выдуманном, пятится назад, бегая глазами по одиноким домам. Слишком тихо. Так тихо, что собственное дыхание режет воздух и ощущается чем-то инородным. Ненастоящим. Девушка непроизвольно начинает дышать тише, вслушиваясь в пещерное молчание. Никто за ней не следит, никто не наблюдает с обветшалых домов. Здесь никого не существует, кроме Элизабет, её дыхания и скрипящего фонаря. Выдохнув, она идёт дальше. Подходит к деревянному забору и, выглянув из него, замечает первые могилы. Скосившиеся деревянные кресты наблюдают за ней, очерчивая тенью грань. Туда, куда она войдёт живой, рано или поздно войдёт и мёртвой. Калитка, встрявшая в землю, не поддаётся, и Элизабет, тихо ругаясь, проскальзывает через щель. Рубашка цепляется за ржавый гвоздь, и девушка, облокотившись на балку забора, возится с ниткой. Она чувствует, как под её весом забор косит в сторону и, отцепившись, отходит дальше, хватая лампу с земли. Чиркает спичкой и, убрав коробок в карман, оглядывается по сторонам, нарочно игнорируя тени, брошенные от могильных крестов. Считает это чем-то неправильным и запретным вглядываться в имена на полусгнивших табличках. Ещё ужаснее — найти хотя бы на одной из них имя давнего друга или знакомого. Элизабет видела, как хоронят здесь людей: мужики вырывают могилу, труп без гроба (слишком дорогое удовольствие) бросают в землю и засыпают. По городу ходили слухи, что могильщики закапывают их настолько безобразно, что из каждого второго захоронения можно было бы разглядеть очертание конечности умершего. Элизабет всматривается в бугры, но не замечает ничего, кроме жуков и мелких камней. Проходит дальше, надеясь случайно не наступить на чью-либо могилу, и вспоминает дорогу из последнего воспоминания. Холод мурашками бежит по телу, и девушка встряхивает с себя напряжение. Это просто могилы. Просто сотни трупов, лежащие где-то под землёй. Им, наверное, уже всё равно. Элизабет останавливается, оглядываясь по сторонам. Пятый, почти идеальный ряд могил закончен, а впереди уже виднеется склон падших крестов — недавние захоронения за последние десять лет. Выдохнув, девушка спускается вниз, ориентируясь по центральной дорожке. Нащупывает ствол пистолета в кармане и продолжает идти. Воздух становится холоднее, пальцы подрагивают. Левым глазом замечает огромный бугор вспаханной земли — первая братская могила. Во время чумы здесь были похоронены все умершие в местном госпитале. Ходят слухи, что могильщики, осуществляющие погребения, умерли несколькими часами позже на этой же могиле. Лампа начинает тускнеть, и Элизабет встряхивает её, проходя через могилу, не дыша. Будто её это спасёт от заразы, которая всё ещё может просачиваться сквозь землю. Воздух отсыревший, влажность высокая: наверняка ядовитые пары уже впитались в её рубашку. Элизабет поправляет воротник, стряхивая с себя невидимый глазу шлейф. Быть может, стоило найти дорогу безопаснее, но девушка, лишь крепче сжав в руке лампу, продолжает идти по пути, по которому шла восемь лет назад. Глаза впиваются в тонкий крест с белой облупленной краской, выделяющийся от остальных своей аккуратностью и ухоженностью. Элизабет ускоряет шаг, кусает губы, пробегается по заросшему захоронению, не замечая его, и, добегая до могилы, падает навзничь. Пальцами перебирает землю, сдувает тёмные волосы с лица и, поднявшись, прочитывает с таблички будоражащее имя. Снова падает на землю, сжимая ладонь в кулак. Слышит, как бьётся сердце, как оно раздирает могильную землю и, кажется, вот-вот нырнёт вниз. Хруст. Янтарными глазами Элизабет смотрит на лампу в другой руке, на пляшущие тени от огня, поджимая губы. Хруст. Зрачки расширяются, замечая в стекле движение. Плечи расправляются, а рука тянется к карману. Хруст. Элизабет придавливают сапогом в спину. Она слышит, как сверху пистолет снимают с предохранителя. Чувствует, что он целится ей в затылок. — Ты крыса, Кенни, — сдавленно шипит Элизабет. — Мерзкая, гадкая крыса.