Пожирательские жены

У каждой тайны свой срок. Срок моей — вечность. — Как ты поживаешь, дитя? — Он с каждой встречей выглядел все хуже. В нем будто гасло то льдистые пламя, будто из него медленно утекала душа — никто кроме меня сего не замечал. Но её, души, не было — я тогда была почти уверена. Лишь иногда, такими вечерами у камина, возникали сомнения, но «иногда» — это сущая малость на фоне вездесущего «всегда». — Все хорошо, Милорд, — подаюсь вперёд, желая сказать, но немножко сомневаясь, всё-таки решаюсь, — я по Вам скучала! Темный Лорд имеет свое искаженное очарование, в этом бесконечно-картком мгновении Он по-своему прекрасен. Острый разум ловит мелькнувшую в голове наивной девчонки мысль — Он мимолётно усмехается краешком иссохших губ. — Расскажи, как там юный Малфой? — мне, конечно, чуточку обидно, что разговор уходит в сторону совсем ненужного сейчас Драко, однако я отвечаю: иначе нельзя: — Он… Взволнован. Драко весь год мечется. Порой, редкими мгновениями с намеком на откровенность, в его покрасневших глазах застывают невыплаканные слезы. И Темный Лорд несомненно обо всем этом знает, и Темный Лорд несомненно считает его слабаком. Но разве слабость — порок? — Слабость не порок, Пэнси, — я была для него открытой книгой, чистым листом, — но слабость — постыдная уязвимость. Стало быть, я уязвима до всепоглощающего ужаса. — Верно, но уязвимость простительна женщине, уж тем более далёкой от зрелости, в той же мере, в коей непростительна мужчине, наследнику древнейшего рода. Нагини устраивает свою голову на моих коленях. Руки чувствуют мягкость роскошного ковра — вкус миссис Малфой неизменно безупречен. Голова вздернута, дабы глаза в глаза, дабы снизу вверх глядеть на сидящую в кресле тень, расслабленную, разморенную жаркой лаской языкатого пламени. Тут Он наклонился, поманил ленивым взмахом испещренной ручьями синих вен руки, молчаливо велел устроиться в колыбели разведенных коленьев. Малышка Пэнси макушкой коснулась правого бедра — узкая длань принялась гулять по покорной глади каштановых волос. С Темным Лордом в Его отсутствие хотелось говорить, с Темным Лордом, когда Он был так непростительно для юного сердца близко, удавалось только задушенно молчать. Он тогда ещё был отчасти полон сил — так казалось прочим. Все мы верили в победу. Всё нам было нипочём. Метель бушевала за окном, Нагини встревоженная моими передвижениями, обиженно зашипев, обрела покой на плечах своего хозяина, обернув узкий торс скользким своим хвостом — я ей тайно для прочих, но ясно для Него завидовала. — Он умер! Мерлин, это, наконец, закончилось! — моя матушка, прекрасная, усталая, впервые за долгое время счастливая матушка искала отражение своих чувств на моем лице. — Будет суд. Нам будет очень просто доказать свою непричастность, — залпом выпивая виски, кивал своим размышлениям отец, а я думала отстраненно, почти безразлично: дядя Рудольфус на его счет всё-таки был прав. — Я не собираюсь нести бред про Империус и что-то в этом духе. — Пэнси! — вскричала мать. — Тебе и не придется, просто помалкивай и не мешай нам. Он, мистер Паркинсон, был, конечно, прав. Мне бы не пришлось: Пэнси Паркинсон от деяний пожирателей оберегали (родителям казалось, что это их заслуга, но я знала: темным ангелом за моими плечами парил лишь Он). — Милая, тебе совсем нас не жаль? Что с тобой творится? Умоляю, веди себя подобающе на суде! — они боялись, боялись, что я погублю себя, что потащу их на дно, но разве не было бы это справедливостью? Каждый должен отвечать за свои деяния. У каждого был-есть выбор. Мама волновалась, отец пил, колдомедики качали головой, предлагая гламурные чары: сокрыть уродливые шрамы — изувеченные запястья как символ увядшей жизни, глубокие шрамы — отпечаток помешательства. Им было важно знать, но знанием владели лишь трое: Я, Он и бледнолицый Кай, обратившийся в молчаливую тень. Моя жизнь затерялась в изумрудном свете непростительных, в колыбели парселтанга, в гранатовых-алых-кровавых очах. Я встала с кресла, вырвалась из судорожных объятий рыдающей матери, собравшись привычно убежать, была мгновенно остановлена жалом отцовских слов: — Что было между вами? Ты часто оставалась с Ним наедине, чем, дорогая, позволь спросить, вы занимались, что Он тебе шептал, чем задурил голову? — тишина была убийственной. Тишина вскрывала мои вены. Тишина плясала в такт раздражающему тиканью напольных часов — подарок Аталанты Мальсибер. Никто не назвал имени, но все понимали о Ком идёт речь. Мои родители не могли знать, что творится с их дочерью: они не видели таинств запертых дверей. Мои родители боялись, что их дочь погубит себя, но зря: я умерла вместе со своим рассыпавшимся лепестками ядовитых цветов Лордом, я умерла-умерла-умерла, и меня не страшило ничего боле, но тело хотело дышать, тело с неясным упорством жаждало существовать, я была: шрамы ныли перед грозой, шрамы ныли, значит, я выжила и мир вокруг — нечто большее, нежели фикция, заплутавшей душе зачем-то дарованная, и стало быть… стало быть, Он ненадолго возвратился, спустился с ледяных, неизведанных высот, уберёг от последствий дурной выходки, и мне не хотелось на вокзале Кингс-Кросс (это теперь новая, появившаяся после интервью звездного Мальчика, легенда) увидеть осуждение выраженное хмуростью возлюбленного мною странного лица. Мои родители не могли знать, что же приключилось со мной: они не слышали разговоров, не испытывали разрушительной страсти, не чувствовали льдистых объятий смерти. Мои родители, мои милые, несмотря ни на что любимые, тонущие в проблемах и тревогах mama и papa, не могли знать, что со мной приключились гранатовыe-алыe-кровавые глаза, но каким-то непостижимым образом они — особенно мой трусливый, молчаливый, но наблюдательный отец — чувствовали, будто призраки прошлого им, некогда имевшим возможность победить тогда только зарождавшуюся хворь, но предпочтившим не тревожить мою большую-маленькую тайну, шептали, мол, ваше единственное дитя стальной цепью привязано к Тому, Кого даже нам, мертвецам, Называть Нельзя. — Он мертв, дорогая, — сказала мне мать спустя лета. — Отпусти Его, время забыть глупое чувство, не мучай себя. Моего отца давно не было, моих друзей раскидало по земле, я сумела забыть многое, отпустить многих, однако моя постаревшая, но все ещё прелестная матушка была не права: Темного Лорда я отпустила, но меня не отпускали таинства вечеров у камина, Его слов-взглядов-улыбок, мне по ночам снилась гладкая кожа Нагини, мне перед рассветами по углам чудился высокий, тонкий силуэт. Я не любила Его, как считала она, Драко и, возможно, покойный papa, я была Им неизлечимо больна. Это было незадолго до решающей битвы. Было рождество и Малфой Мэнор. Подобная истинной Миледи тетя Беллатрикс сияла ярче звезд, Кай, люто истосковавшийся по своей Королеве, при первой же возможности вместе с нею исчез, пожиратели распивали виски в гостиных. Он был великолепен со своей поздравительной речью, великолепен в серой струящейся мантии, великолепен в своей глубокой отстраненности. И малышка Пэнси думала, что любит Его. Эта любовь не была спокойными водами, солнечным утром, тоскливой нежностью, эта любовь не была тенью чувств Гидры. Эта любовь не была битыми бокалами, безумной жаждой, слепой верой, эта любовь не была отражением чувств Беллатрикс. Эта любовь была детским восхищением, мимолётно скрещенными взорами, игрой сытого удава, наивностью любопытного кролика, эта любовь — разбитое сердце Пэнси. — С каждым годом ты становишься все более далёкой, ты стала чужой, иной, — сказал в один день Блейз, старина Блейз, некогда бывший ей самым верным другом (да, был Драко, но Драко — это другое). — Ты заметил только сейчас? — Блейз был умным юношей с чрезмерно пронзительными глазами, он никогда не был сторонником пожирателей, он никогда не был их противником, он был сыном своей коварной матери, мудрой змеи, гревшейся на груди мужчины до тех пор, пока власть и деньги ластились к ногам очередного несчастного — Я читал статью Скитер, — о, он говорил о той, в которой вульгарная дешёвка, пыталась понять суть каминных — так я их прозвала — вечеров, о той, в которой писалось, мол, меня еженощно валил на постель мой истлевший Лорд, и мне порой хотелось, чтобы эти строки хотя бы отчасти отражали истину, и мне порой становилось смешно: в строках Скитер жила правда, но рассказ Скитер был окрашен в ложь. — Тебе понравилось? — спрашиваю сидящего в кресле мистера Забини, ещё больше возмужавшего, обретшего первые морщины на порой хмуром лбу, вокруг извечно прищуренных в насмешке глаз, а он закурил, гуляя взглядом по сидящей напротив мадам Паркинсон, холеной и холодной даме с красной помадой на изогнутых в улыбке устах. — Слишком пошло на мой вкус, — за окном был май, в пузатом бокале плескались остатки белого полусухого, я была расслаблена, я ему доверяла, возможно оттого выдала, будто бы не всерьез, шутя: — Уверяю, друг мой, в реальности все было куда скромней, — по его лицу было трудно что-либо понять. У моей погибели очи были бутонами роз оттенка бордо, блеском граната в руках Персефоны, кровавыми разводами на искусанных моих губах. Я знала, что Его слух мимолётно касается моих мыслей. Я спросила то ли себя, то ли Его: «Окажись я достаточно смела, дабы взобраться на костлявые колени, положить дрожащие ладони на широкие, острые плечи, впиться жаждущими устами в уста ледяные, то ли мертвые, то ли немного живые, тетушка Беллатрикс меня бы прокляла? И главное — Он, Он бы прошептал заслуженное Круцио, Он бы ответил, Он бы прочь погнал?» Глаза Темного Лорда взметнулись, череп, туго обтянутый меловой кожей, медленно склонился к правому плечу, в изучающем прищуре отражалось мое то ли решительное, то ли напуганное лицо. — Я бы позволил, — криво усмехаясь, промолвил он, — испил бы вдоволь, а после — прогнал. В чем была причина той смелости? В долгой разлуке, в утомленности, в самоубийственной решительности?! Я была летчиком-камикадзе из рассказов нашей мертвой учительницы по магловедению, я была наивной девчонкой, я была преданностью — она, моя глубокая и искренняя преданность, находила отклик в Его волшебных глазах. — Навсегда? — взметнувшиеся в смятении брови-полумесяцы, тысячи вопросов в объятой дурманом юности голове, и желание, желание попробовать румяное яблоко, родом из далёких историй об Адаме и Еве, но у меня Адама никогда не было, у меня был лишь Лорд Волан-де-Морт, в беззлобной насмешке скрививший бледный рот: — До следующего вечера. Пэнси Паркинсон вскочила, ведомая тонкими руками, ловко взобралась на разведенные колени, и поцеловала! Салазар, будь она проклята! Она целовала самого Лорда Волан-де-Морта, она чувствовала вкус пепла на кончике языка. Это было совершенно странно, немножко неловко, но все ещё чрезмерно приятно. Раздвоенный язык изучал изгибы пухлых губ, шершавые уста были до того сухи, что царапали нежную кожу, а глаза, ядовитые озера, не закрывались ни на секунду, он сейчас был слишком схож с рептилиями, будто бы горячий, жаждущий телом, но чрезмерно хладной душой, с этим пронзительным, изучающим, снисходительным взглядом. — А теперь беги, — прошипел Мой Лорд позже, и я подчинилась, подчинилась, как делала почти всегда. Это чаще всего происходило после пяти (Он вечно пропадал днями, возвращаясь к ужину), мои зимние каникулы пропитались ароматом хвои, сырости подземелий Слизерина, нотками пепла — так пах Лорд Волан-де-Морт тогда, в короткий отрывок, который, казалось, принадлежал только нам, моим губам, Его глазам. Но все это, должно быть, было иллюзией: Темному Лорду, должно быть, было скучно. И потому, когда меня спрашивали о той злополучной статье Скитер, я всегда (разговор с Блейзом не в счёт) отвечала: «Глупости!». И не лгала. У нас с Темным Лордом романа не было (были лишь глупости!), равно как не связывало Морриган с отцом ничего кроме сплетен на страницах, любезно выделенных пророком для горячих сплетен Риты Скитер, о которых я неясно зачем упомянула в очерках, оставляя все на суд читателя. Может быть, Морриган желала, чтобы Темный Лорд беседовал с ней обо всем земном и небесном так же непринужденно, как со мной (быть может даже, она подозревала), скорее всего, ей хотелось бы отменить существование Беллатрикс, вполне вероятно, она мечтала, чтобы отец любил ее самым неподобающим образом. Эта истина порой порхала на мечущихся границах ее расширяющихся при виде драгоценного papa зрачков. Её было нельзя винить: в ней текла кровь Мраксов — худший приговор. Но наши с ней мечты были глупостями неразумных деток, хоть она ребенком боле не была. Темный Лорд принадлежал лишь двум теням: Гидре и Беллатрикс. Он потерял первую, Он мог разорвать узы со второй, но… Темному Лорду нравились мои неумелые поцелуи, трепыхание длинных — в матушку — ресниц, сияние странно-притягательных глаз (точно у дяди Рудольфуса), но… Темный Лорд упивался безусловной преданностью манкой в своем помешательстве Беллатрикс, Темному Лорду нравилось очерчивать рубиновым взором словно в вечной асфиксии вздымающуюся бледную грудь, Темный Лорд получал несказанное удовольствие от тяжёлого, пряного аромата намотанных на его кулак вороных волос. И, конечно, Темному Лорду был куда важнее нас падший ангел, Его луноликая Морриган — дитя большой и страшной любви. И, конечно, Темный Лорд не мог осквернить память о бесценной Гидре животной похотью — грубыми поцелуями на сухой коже их дочери. Глупости… Вся жизнь Пэнси — сплошная глупость! Я ухожу далеко. Здесь обо мне. И о нём. Темному Лорду было со мной хорошо — это не подлежащая сомнениям истина. Мне с Темным Лордом было бесстрашно, тепло и запретно-сладко — это самая большая, самая постыдная, самая прекрасная тайна, которая отправится со мной в могилу. — Ты зовёшь меня Каем, схожая с ним не меньше моего. Снежный Король до сих пор терзает твой разум, верно? Драко утвердился во всем сравнительно недавно, подозревая, понимая с самого начала. — Пэнси в святом Мунго, мистер Малфой, — голос отца его однокурсницы обманчиво холоден. Драко шагает по коридору, врывается в палату 36, готовый ко всему, кроме бездумного, затравленного взгляда, кроме скорби в васильковый глазах. Драко пока что справляется: у него жена, сын и чужая дочь. Но она, она слишком хрупкая для груза пережитого, ради кого ей стоять оловянным солдатиком, не плавясь, не сгорая в пламени еженощных кошмаров? Лекарь скажет: «Психоз». Теперь уже Лорд Малфой ответит: «Призрак жуткого прошлого за спиной» Темный Лорд не был её галлюцинацией. Темный Лорд был жив, был жив в ней, оставаясь невыводимым ядом в венах, черным пятном в каждом кривом отражении, кровоточащей раной на сердце. — Расскажи мне, Пэнс, я клянусь всем, что имею — буду молчать. И рассказ полился точно несмываемая кровь по ступеням Малфой-Мэнора. Она, прерывисто дыша, дрожа, не прерывалась — Он не смел ей мешать. Уже темнело, медсестра настойчиво просила его покинуть палату: «Мерлин, поймите же вы, что больной надо отдыхать!» Он попросил: «ещё пять минут!», — пухлая женщина, недовольно фыркнув, все же покинула их; Драко проговорил раздавленно, и в его серых, подобно лондонскому небу, глазах сияла искренность: — Что я могу для тебя сделать? — У Морриган было колдофото, я мельком видела его в её покоях давным-давно. Там ещё не тронутый поттеровским проклятьем Темный Лорд колдует для меня музыкальные чары, а моя мать плетет косы Морриган. Я не решилась у нее попросить, следом было не до того, а сейчас я даже не знаю где и с кем оно… Драко понял о чем речь. Пару лет назад они с Аннушкой перебирали вещи её матери, среди них было и это потертое, пропахшее ароматом чужого детства, колдофото. — Оно в альбоме у Анны, я принесу его. — Наше васильковой дитя, ты совсем не меняешься с летами, — это было ещё до всего того греха, что они творили. Мать Пенси, Равенна, изредка неохотно рассказывала о странном мужчине из обрывчатых воспоминаний дочери: «Человек, которого сохранила твоя детская память, — Лорд Волан-де-Морт. Удивительно, что в тебе остались воспоминания: ты была так мала…» — Я немножечко помню Вас! — смущённо отвечала она Ему. — Тебе нравилось измываться над пуговицами Наших мантий, — в эти редкие моменты Темный Лорд казался почти живым. — Ты была очень хорошенькой, твоя тетка называла тебя «лапочкой». Пэнси улыбалась. Она, в отличие от Малфоев, родителей и многих прочих, была счастлива. Она чувствовала, что возвратилась из дальних странствий ее истинная семья. Она не могла по-настоящему Его бояться, она не могла ему поклоняться, подобно Беллатрикс, она не могла Его понимать, как Гидра. Но она могла им искренне восхищаться, наслаждаться его обществом, беседовать, иногда спорить — её тетушка была бы в шоке! Он принес его. На старом колдофото цвела её нонче вянущая жизнь, на старом колдофото — осколок её детства. — А ведь я знал… — Знал? — её глаза округлились. — Я видел однажды. Все были в поместье, я же гостил у Ноттов, но тем вечером вернулся домой, — Драко говорил медленно, погружаясь в прошлое, словно вновь чувствуя липкие следы страха на коже. — Беллатрикс повстречалась мне в покоях матушки, она сообщила, что Темный Лорд хотел видеть меня по приезде, и хоть предполагалось, что возвращусь я на день позже, тетка уверила обеспокоенную мать, что Господин будет рад меня видеть. В коридоре столкнулся с Долоховым, Антонин сообщил, что Господин остался в гостиной после собрания, и Он в самом деле был там, но не один. Ты — помню, будто все это было вчера — сидела у Него в ногах. Его взгляд был схож с тем, коим Морриган одаривала портреты Орлова, но все же совсем иной, в нем не было ни отчаяния, ни похоти, ни адского пламени, как если бы перед Ним была моя сумасшедшая тетка. Думаю, Он знал, что я там, но отчего-то предпочел создать иллюзию неведения, а ты, ты вдруг поцеловала ему руку — это было гораздо больше, нежели почтение, это было чистейшее сторге, с несостоявшейся примесью агапе в итоге. — Драко… — смущенная Пэнси сейчас была так трогательно беспомощна; слабость придавала ее облику ещё большую мягкость. — Не перебивай! Пожалуйста… Я даже позавидовал: во всех оставшихся воспоминаниях, на все колдографиях, словом, везде, начиная с самого раннего, не сохранившегося в нашей памяти детства, Он с неясным трепетом относился к тебе, с нежностью, Он был ублюдком, — она вздрогнула; её взгляд был пропитан осуждением, — но, кажется, берег тебя, как умел. Может, ты напоминала Ему собственную молодость. Ты ничего не переняла от Паркинсонов, ты — точная копия Лестрейнджей, дяди тебя безумно любили, — она знала, что он скажет следом; ей заранее было больно, — особенно Рудольфус. Он говорил моей матери, что ты безумно похожа на младшую сестру Раджинмара, своего деда. У дядюшки Рудольфуса глаза были алмазы с мутным блеском. Он был очень красивым, с римским профилем, тонкими губами, острым подбородком, смоляными волосами, её дядюшка. В тех комнатах Лестрейндж-мэнора, что с рождения принадлежали ему всегда было тихо и пусто. Тишину рушили звуки его размеренных шагов, а пустоту заполняли портреты — он отчего-то был глубоко к ним привязан. Внимание Пэнси привлекает красивое, как и многие прочие здесь, но чем-то особенно выразительное лицо. Возможно, все дело в глазах (Пэнси вообще много внимания уделяет именно им; в очах человека живет рассказ). На радужках этой девушки распростерлась небесная гладь. Вся она казалась воплощением невинности: курносый носик, губки-бантиком, брови-дуги. — Кто это, дядя? — Лестрейндж смотрит на портрет, следом — на племянницу и выдает с лёгкой улыбкой (это ценно, потому что Рудольфус очень редко улыбается): — Это сестра твоего деда. Кассиопея. Она имела донельзя слабое здоровье, потому её юному телу не удалось справиться с драконьей оспой. Вы очень схожи, не находишь? — волшебница с портрета была безмолвна; какая-то тоска сопровождала каждый взмах её длинных ресниц. — Почему она молчит? — Не знаю. За все эти годы она говорила лишь с покойной мисс Кэрроу и Темным Лордом, — до чего же странно. — Возможно, тебе удастся её разговорить? — он подмигнул, и, опираясь на трость, последовал дальше. — Я знала её, Драко! — он уверен в её помешательстве; он молчит, но она видит призраки горьких слез: не плачь, мой Кай, в наши сады ещё придет весна — это было наивностью. — Многие говорят, будто мы с вами очень схожи, — девушка с портрета бросает на нее мимолётный взор. — Вы всегда безмолвствуете, отчего же? Я хотела спросить у Темного Лорда, но мне показалось, что он не желает говорить… Она приходила сюда как только появлялась возможность, чаще всего вечером, когда все отправлялись в Малфой Мэнор и поместье Лестрейнджей обращалось в недружелюбного, чутко дремлющего старика. Она рассказывала своей чудно́й слушательнице обо всем вокруг, она ей исповедовалась. И однажды та ответила: — Том пытается стереть свою юность, но ничего из этого не выйдет. Пэнси шокированно посмотрела на впервые разомкнувшикся губы, Пэнси не сразу поняла сказанное. — Вы мне расскажете? — вопрос вылетел сам, она не успела остановить жаждущий излишних знаний разум. — Ты поведала мне о многом, я словно оживала, вслушиваясь в твои рассказы… Пора отплатить тем же? — жемчужное ожерелье взметнулось, её грудь вздымалась в бурном волнении, что же такого мог простой рисунок скрывать, что за столь короткую жизнь она успела повидать? — Я сгорела слишком быстро… — она постоянно прерывалась, будто бы в самом деле силясь вспомнить, вновь отыскать себя. — Моя молодость так далека, должно быть, потому нынешняя действительность ужасает… Том… Он не был таким, или же мы отказывались замечать; вся эта кровь, вой этой Блэк, — я как-то отстраненно поняла, что Леди Кассиопея говорит о моей тётушке, я хотела возразить, но, — наша Гидра была совсем другой, с ней Темный Лорд был могущественным и рассудительным, не был движимым одним лишь разрушительным гневом, а теперь Он рассыпается, мне так жаль. Пэнси казалось, что она всего-навсего не понимает, не знает; как может судить о жизни мертвец с наивным лицом? Отныне они беседовали чуть ли не каждый день, Леди с портрета вещала своей внимательной слушательнице о скоротечном детстве, о праздности младости, о душистой весне: — Том Реддл — тогда мы звали его так — и Гидра отчего-то очень меня любили; я познакомилась с ними ещё в раннем детстве, когда Райордана и Марианну Лестрейнджей, наших отца и мать, вызвали в Хогвартс из-за проделок братца. Уж не вспомню как, но мне все-таки удалось уговорить их взять меня с собой. Помню, был обед, меня отправили к брату в столовую, и они были там. Том Реддл был самым красивым юношей факультета, а с Гидрой Кэрроу сравнится в женственности и изящности никто не мог. Она вспоминала как Темный Лорд (тогда ещё просто безмерно талантливый мальчишка) гостил у них в поместье, как любила она выслушивать его рассуждения о неясных ей материях, как Гидра Кэрроу плела ей косы, как получила Кассиопея в подарок от нее свои первые духи, она в подробностях описывала выпускной брата, вечер, когда Том Реддл показал ей красоты астрономической башни, она все шептала, и Пэнси не верилось, что ужасающий Темный Лорд, обжигающий кровавым взором саму душу, некогда являл собой описанного ею человека. — Знаешь, милая, я была в него влюблена! Это знали все, даже он сам, но об этом не говорил никто, лишь мать раз презрительно сказала, мол, только идиотка может влюбиться в полукровку, каким бы одаренным тот ни был… да-да, — кивнула она на ошарашенной мисс Паркинсон, — тогда с этим было ещё строже, нежели сейчас. — Ты в самом деле очень похожа на Кассиопею, — как-то обронит Темный Лорд, а она подумает: наверное, наивностью и бессмысленностью своей неуместной влюбленности. — Она была очень красива, сестра твоего деда, — он коснулся кончиком острого ногтя ее подбородка, заставил взглянуть прямо в кровавые колодцы: лишь бы не потонуть! — а вот глаза не так чисты и прозрачны, глаза точно как у Рудольфуса, — ей вновь об этом говорят. — Может, ты напоминала ему молодость… — шепчет Драко. — Может, ему нравилось чувствовать себя живым. — Это все глупости, Драко, мы всего лишь изнеженные дети, разве ты не понимаешь? Мы — тени, мы — ничто! — ей хочется рыдать, склеить веки, лишь бы не видеть образов прошлого, лишь бы не Его мраморный профиль, лишь бы не хищную поступь, лишь бы не костяная палочка в паучьих руках. — Наша тетя Белла кормила грудью Их дитя, а я, что я творила, Драко?! Это безумие, вероятно, Пэнси Паркинсон всего-навсего сошла с ума, Он мне приснился, Драко; вечера у каминов — забвение, страшный сон! — Каю плохо, Кай качает головой, умоляя её успокоиться. А перед взором василькового дитя — Она, розовощекая, голубовласая, словом, препрекрасная. Это было тайной: об этом знали лишь Малфои и Лестрейнджи да повязанные с ними стальной цепью Паркинсоны. У Милорда и Беллатрикс дочь родилась! Дельфи-Дельфи-Дельфи, прикоснись ко мне пухлыми ладошками, награди заливистым смехом и скажи, как мне тебя позабыть? — Я поздравляю, тетя! — совсем незнакомая в нежности материнства Беллатрикс счастливо улыбалась. Темного Лорда Пэнси встретила позже, он вошёл в покои мадам Лестрейндж, и Дельфи, убаюканная в колыбели объятий матери, тотчас проснулась. О, как малышка глядела на своего отца, и как странно Его бесстрастность мешалась с осторожностью касаний: сначала пригладить отливающие серебром кудряшки, затем пройтись по гладкому лобику, легко щёлкнуть по курносому носику. Пэнси — безмолвный наблюдатель, Она — главная тень, видевшая многое, знавшая почти все, но такая чужая, ничья. Она встала, склонилась перед Ним и спешно вышла. Мадам Паркинсон спустя годы после Войны Скитер спросит: «Каково это всегда оставаться одной? Вас преследуют несчастья!». Но она не одна: с ней воспоминания, с ней чужая боль, с ней девчушка, и небесная гладь её кудрей возвращает Пэнсонору в прошлое — шансов забыть нет. — Зачем вы это делаете, Милорд? У вас ведь тетушка Беллатрикс и Дельфи… — о, хоть бы Он ее проклял; боль от Круциатуса — жалкий отблеск страданий от мук совести. Темный Лорд хватает её за волосы, и обамнчиво дружелюбно шипит в ухо: — Думаешь, это меня к чему-то обязывает, дитя? — её приподнятая тугим корсетом грудь тяжело вздымалась, о, как это было страшно, не знать, что дальше — Авада или приказ пойти прочь. Розы малфоевских садов грелись под лучами апрельского солнца. Аромат жизни питал лёгкие мертвецов. Когда они успели ими стать? — Я заберу ее, Драко! Рабастан приходил, он знает где! — в её глазах отражалось безумие Беллатрикс — Драко был напуган. — Осман оставит тебя, он больше не станет терпеть, — качает головой растаявший, потускневший Кай. Осман… Как же она перед ним виновата. Колючая борода оставляла небрежные царапины на нежной коже, а она, она представляла себе сухость чешуек, покрывавших Его прозрачную кожу — так схоже с Нагайной. Их познакомила Морриган. — Леди Паркинсон, — насмешливо, но дружелюбно, — позвольте представить вам моего доброго приятеля, Осман Колосажатель, один из вернейших людей Князя Бессмертного, — Морриган улыбалась, высокий и широкоплечий мужчина с грозным взором карих глаз и густой темной бородой смотрел слишком пристально. — Рад знакомству, мисс Паркинсон, — голос его был густой, низкий, словом, совсем отличный от высокого и сиплого шипения Темного Лорда. Позже она узнает, что он — лучший воин и убийца, безжалостный палач, племянник возлюбленной Кощеем южанки. Говорят, даже сама Морана не могла в красе сравниться с солнцеликой бестией— так её называл Государь, Осман позже рассказывал Пэнси, что в народе прозвали её железной девой. Совсем чужеродно улыбчивому лицу, в беззлобном лукавстве сощуренным, немного раскосым глазам. И смерть её — тайна, кто-то говорит, мол, укусила змея, иной шепчет — паучий яд в бокал предателями был подлит. Осман молчит. — Это бессмысленно, Драко, я жалею, что начала, не могу, он жив — я мертва! Кай усмехается; жизнь Пэнси, казалось, начала налаживаться, но девчонка хрупкий сосуд на прочность из раза в раз испытать пытается. Он не смеет судить, он понимает. У Аннушки улыбка матери (самая-самая редкая, какую Морриган себе позволяла лишь оставаясь с мальчишкой наедине), но у неё глаза проклятого отца. Мистер Малфой любит ее всю за исключением извечно сияющих на лице изумрудов. Он не мог позволить частичке Её жить среди тех, кому все равно, окончательно растеряв семью. Он понимал, но она знал, что Осман — не преисполненная покорности и смирения Астория, прекрасная Герда омерзительного, не достойного её любви Кая. Осман любит Пэнси, но его любовь правильная, не изуродованная безумием, зависимостью, отчаянной жаждой. Осман любит, но он способен отпустить. Ради нее, ради себя. Она почти позабыла о нем. Это был первый ужин, на который Пэнсонора выбралась с тех пор, как потеряла отца. Её не заботили люди, её заботило глубокое и тревожное: любила ли я его? Своего серого и неприметного, порой жестокого, скользкого отца? Вальс дурманил их головы, шампанское било по вискам. Он был статен, суров и чуточку груб. Сухая ладонь касалась осиной талии, он хрипел: — Годы пошли вам на пользу, вы стали ещё прекраснее, леди Паркинсон. Она улыбалась — это все подлое шампанское! — и шептала: — Вы, мистер Черкасов, тоже ничего! И поцелуи его такие же непреклонные, как и он сам, её губы дрожали, её дух стремился к нему, должно быть, надеясь на защиту, соблазняясь чужой стойкостью и уверенностью. Это было быстро, страсть всколыхнула омертвевшие клетки тела, ненадолго развеяла темные тучи над головой. «Что же нас свело?» — в редкие моменты откровенности с улыбкой вопрошал он, а она думала, что, должно быть, это была небесная милость, должно быть, желтеющий месяц проникся её одиночеством, смиловался, рассудив, что слишком большая концентрация боли струится по ее венам. Их весна была слишком слаба, она не могла тягаться с всемогущим прошлым, их страсть догорала, пришла, пришла пора… — Здравствуй, Дельфи, ты, должно быть, совсем не помнишь меня, — тусклый свет люстры, серое платьице и дикие-дикие глаза то ли старца, то ли дитя. Малышка несмело протягивает элегантной даме в черном худенькую ладошку; часы замедляют шаг.