Песня феникса

*** Июнь - Я очень хочу вернуться на сцену, маэстро, но, право, не знаю, когда смогу это сделать. — Говорит мадам Куццони. Она кажется очень тихой сейчас, после рождения дочери. Говорят, что женщины меняются после рождения ребенка, и в это можно поверить: она назвала меня «маэстро». Раньше она называла меня только «господином Генделем», и никак иначе. А уж сколько у нас с ней было всего — не стоит и вспоминать. Мадам Куццони (вообще-то Куццони-Сардони, а с недавних времен — Куццони-Ферре) — не самый приятный человек; знаю, что и она обо мне того же мнения. Но, Боже мой, что это за голос!.. За один этот голос я готов был носить ее на руках, и закрывать глаза на все ее вздорные выходки. За глаза ее называли Соловушкой, и это было оправдано: я не встречал еще сопрано более нежного тембра. В медленной кантилене ее пение могло тронуть до слез любого (сам не раз был тому свидетелем), а вот в колоратурах ее голос был удивительно подвижным и грациозным. Черт, и самая простая гамма получалась у нее проникновенной, и даже, не побоюсь этого слова, поэтичной. Она нужна мне. Она нужна мне так, как не нужен никто другой. Она нужна мне именно сейчас — я должен достойно ответить на выпад Бонончини — замечательного Бонончини, умного Бонончини, умеющего угодить публике… Но тащить ее на сцену сейчас — это варварство (как сказал бы Ролли, даже для меня), потому что она слишком слаба после родов. Я слышал, что они были очень тяжелые, и бедная мадам Куццони пела одну из моих арий. Уж не знаю, как к этому относиться. Идя к дому, я поймал себя на том, что напеваю песенку, которую с легкой руки Мистера Пожелавшего Остаться Неизвестным сейчас поет весь Лондон: Одни твердят, что рядом с Бонончини Минхеер Гендель — неуч и разиня. Другие: Бонончини после Генделя? — Маэстро пуст, как серединка кренделя. Но я молчу, ища названья для Отличья Труляля от Траляля. Собственно говоря, Бонончини, этот изящный лирик, не так плох. Во всяком случае, он очень популярен. Сам слышал, как кухарка одного моего хорошего знакомого напевает мотив из «Гризельды». В кухаркином исполнении Бонончини звучал, безусловно, ужасно, но я слышал оригинал, и должен был признать в нем серьезного конкурента. Дома меня ждет Хайдеггер. Невысокий, какой-то кривой на одну сторону, лысоватый, с лицом совершенно непримечательным и с глазами навыкате, он производил впечатление недалекого лавочника. Но первое впечатление зачастую бывает обманчивым: Хайдеггер — один из умнейших и образованнейших людей Лондона. У него прекрасный музыкальный вкус, но при этом он имеет не менее замечательный нюх и хватку прожженного дельца: только дай слабину, и он тут же предпочтет тебя кому-нибудь другому — кому-нибудь, с кем можно выгодно сотрудничать. Кстати, именно он по-дружески намекнул мне о том, что мне следует выйти из рискованной игры Компании Южных Морей, и именно ему я обязан тем, что апокалипсис, связанный с этой конторой, поддерживаемой тори, меня не коснулся. Хайдеггер сидит в гостиной и задумчиво, даже как-то прилежно, пьет чай. Маленький, худой, он кажется хрупким в чересчур пышном парике, который периодически съезжает ему на глаза. Ноги поставлены вместе (никогда не видел его, сидящего в менее напряженной позе), мизинец левой руки, маленькой, холеной, как у женщины, украшает большой перстень, дорогие бархатные кюлоты не могут скрыть по-детски острых колен. Просто так он не приходит никогда. Внутренне напрягаюсь, но нацепляю на себя маску вежливости, и приглашаю его к себе в кабинет. Хайдеггер никогда не начинает разговор с пространных заявлений и с туманных намеков — знает, что я этого не люблю. Вот и сейчас он сразу говорит, зачем пришел: - Дирекция Академии считает, что нам нужна Фаустина Бордони. - Ничего не имею против. Только как же нам заполучить ее? - А вот это уже ваша забота, — Хайдеггер улыбается краешком губ. — Вы отправляетесь в Вену. - Когда? - Как можно скорее. Сообщив, что нужно, Хайдеггер позволяет себе пофилософствовать на тему того, как переменчива бывает Фортуна, похвалить Бонончини, заметить моего нового Рембрандта, отметить, что у меня усталый вид, и душевно поблагодарить за чай. Он уходит, и после его ухода проходит несколько минут, а мне кажется, что он еще здесь, что его тень прячется в темном углу, и я чувствую себя неуютно. Хайдеггер не был бы Хайдеггером, если бы не дал мне понять, что в случае заката моей звезды он без особого сожаления распрощается со мной, и будет сотрудничать с тем, на ком можно хорошо заработать. Пока я ходил к мадам Куццони, на столе уже скопилась внушительная стопка писем. Беру самое верхнее, читаю. Мне пишет какая-то сумасшедшая. Она называет себя моей Тайной Воздыхательницей, с чудовищными орфографическими ошибками пишет о том, как она обожает мою музыку, а заодно, не жалея слов (видимо, позаимствованных в одном из романов), расписывает, за что любит лично меня. Почерк неровный, почти детский. Закрадывается сомнение: а вдруг это и правда какая-нибудь девочка-подросток неожиданно разглядела во мне кумира? Но нет — внизу приписка, видимо, сделанная наспех: Тайная Воздыхательница предлагает прислать мне свое нижнее белье. Если девочки-подростки так испорчены, то куда катится мир?.. Беру следующее письмо. Оно от Фаринелли. Конверт простой и изящный одновременно, надпись на нем сделана красивым мелким почерком. Медлю несколько секунд, затем вскрываю конверт и читаю. «Достопочтенный маэстро Гендель! Прошу прощения за то, что отрываю вас от дел, но спешу сообщить, что мой контракт с Дрезденом скоро заканчивается, и я буду совершенно свободен. Маэстро Порпора настойчиво зовет меня с собой в Вену, и, вероятно, если мне не поступит больше никаких предложений, я приму это приглашение… Я сейчас пою гораздо лучше, честное слово! Но мне бы очень хотелось узнать, что думаете об этом вы… Представьте себе, я до сих пор помню вкус тех пончиков, которыми вы меня угостили… Я выведал у Ллойда рецепт (признаюсь, это было нелегко: старик заставил меня исполнить несколько премьерных арий специально для него), и теперь прошу Энрико (это повар маэстро Порпоры) готовить их для меня… Хотя, признаюсь, мне гораздо приятнее заходить в «нашу» кофейню, садиться за тот же столик, поедать их и думать о вас… »(буквы в этих словах неожиданно «заплясали» — вероятно, у пишущего задрожала рука). »…Кстати, в Дрездене недавно давали вашего «Тамерлана». Я был оглушен… Такая удивительная сила… Трагическая и страшная история отца и дочери бесконечно тронула меня, а в сцене самоубийства Баязета я (признаюсь в этом только вам) расплакался. Вот только конец меня разочаровал: я ждал развязки, я ждал восклицательного знака, или хотя бы жирной точки, а не многоточия. Неужели же они смогут жить так, как прежде?..» Дочитываю письмо до конца, аккуратно складываю его, прячу в нижний ящик стола — туда, где лежат другие его письма — и дважды поворачиваю ключ. Я обязательно отвечу ему, как только хорошо обдумаю, что именно следует написать. Точно знаю, что письмо должно быть достаточно лаконичным, но не холодным: незачем обижать его, хотя и подпитывать его иллюзии и фантазии тоже незачем. Кладу перед собой чистый лист бумаги, беру перо, и откидываюсь в кресле. Фаринелли, Фаринелли… Нежный, славный юноша. Тонкий, хрупкий, доверчивый как ребенок, еще не знавший зла. Льнущий ко мне, как маленький котенок, с затаенной тоской в глазах все ждущий… чего-то. Неожиданно отчетливо слышу, как кто-то мягко подходит сзади, и чьи-то нежные руки ложатся мне на плечи. Чье-то слабое дыхание касается кожи на виске и щекочет ее. Становится невыносимо жутко. Чувствую тупой укол в сердце, и в груди появляется разливающаяся горячая боль. Меня бросает в жар, в глазах темнеет, а в висках начинает пульсировать. Резко оборачиваюсь — разумеется, в кабинете больше никого нет. Это галлюцинация, фантом. Это просто незваные воспоминания накатили. Я не хочу ничего вспоминать, я давно похоронил прошлое, и не желаю даже мысленно возвращаться к тому, что было много лет назад — это слишком страшно и слишком больно. *** Сентябрь Люблю Вену. Не только потому, что в этом городе было создано и исполнено много инструментальной и в частности органной музыки, не только за прекрасные оперы, вышедшие из-под пера прекрасных композиторов (Кальдара! Драги! Санчес!) и не только за поразительные оратории (надо бы попробовать себя однажды в этом жанре). Я люблю ее за восхитительный меланж. В местных кофейнях подают настоящий меланж, без итальянских примесей. Его невозможно пить одному — обязательно нужно, чтобы рядом кто-то был — чтобы осторожно стереть с чьих-то нежных губ тонкие кофейные «усы», чтобы потом, потянувшись через стол, захватить эти губы в плен, и насладиться их вкусом, смешанным со сладко-терпким ванильно-шоколадным ароматом… Вена — мекка музыкантов. Сколько гениев она родила, и скольких еще родит, но… главной мелодией этого славного города всегда будет старый-добрый «Милый Августин»… Вижу перед собой лицо Фаустины Бордони. Мы сидим в кофейне, и пьем меланж. Фаустине тридцать лет, но выглядит она моложе. Мне нравится ее лицо: умное, волевое (сразу чувствуется венецианская порода), но при этом — лишенное определенной тяжести, которая обычно бывает у женщин в эти годы (особенно у женщин, связанных со сценой). Заметив мой взгляд, Фаустина берет салфетку, спокойно промакивает губы, и продолжает пить меланж. Мне она нравится — ни тени кокетства и жеманства. Нет в ней и желания набить себе цену — она и так прекрасно ее знает. И я тоже знаю. У нее меццо-сопрано. Мне говорили, что она может сравниться с Куццони, и даже выиграть это сравнение. Тот, кто это говорил, сильно преувеличивал. Голос у нее в большей степени пронзительный (ниже по тесситуре, нежели голос Куццони), и диапазон не очень большой. Но одновременно ее голос удивительно подвижен, а еще она умеет выдерживать ноту столько, сколько это нужно. Un cantar granito, как говорят итальянцы. Петь ее учили Марчелло, затем — Гаспарини, а потом — знаменитый кастрат Бернакки. За плечами у нее замечательные оперы Альбинони, Лео и Винчи. На сцене она держится хорошо — не только поет, но и играет. И в этом она, безусловно, лучше Куццони. Она нарасхват, но предпочла меня. Она знает мою музыку и любит ее. Она давно хотела со мной поработать. Она сможет приехать в Англию в начале следующего года. С ней было легко, и я повел ее пить меланж. А потом она повела меня гулять по Вене. Я хорошо знаю этот город, но мне нравится притворяться, что теряюсь в хитросплетениях средневековых улочек. Мне, вообще, все больше и больше нравится Фаустина, и, думаю, мне будет легко работать с ней. Мы проходим Шёнлатернгассе, потом идем к страшному «дому с василиском», и певучий голос Фаустины рассказывает мне древнюю легенду, которую я уже много раз слышал в нескольких интерпретациях. Она целует меня на Шток-им-Айзен-плац: странный выбор, учитывая тот факт, что с этим местом связана достаточно мрачная легенда о мастере, продавшем душу дьяволу. Губы Фаустины неожиданно мягкие, но целовать их приятно. Это почти целомудренный поцелуй, и мы одновременно отстраняемся друг от друга. В ее глазах не страсть, а искорка веселья, которое передается и мне. - Я могла бы в вас влюбиться, маэстро, — без тени кокетства, серьезно говорит она, обнимая меня за шею и кладя голову мне на грудь. — Но, наверное, не влюблюсь. - Отчего же? — С улыбкой спрашиваю я, слегка прижимая ее к себе. - Вы уже кого-то любите. Не хочу ревновать, не хочу страдать и плакать — от этого портится и лицо, и голос. Я молчу. Я вообще не мастер вести разговоры в подобном ключе. Какое-то время мы стоим, обнявшись, а потом Фаустина мягко освобождается из моих рук и тепло прощается, пообещав оповестить о своем приезде в Англию. Она живет неподалеку. Нет-нет, она сама дойдет… Беру экипаж и еду к себе. Когда я возвращаюсь на квартиру, мне приносят несколько записок и писем. Бегло просматриваю их. Почти все они носят деловой характер, но одна из записок от Фаринелли. Я не сообщал ему, что буду в Вене — и откуда только он узнал? Записка написана очень торопливо и достаточно грязно. Никогда не замечал такое за Фаринелли — обычно он пишет аккуратно, буковка к буковке, и никогда не оставляет клякс. Он взволнован. Он сейчас в Вене, с Веной у него не складывается, и он хотел бы увидеться со мной перед тем, как уедет в Венецию. Когда и где я мог бы уделить ему внимание? Признаюсь, новость о том, что он едет в Венецию, стала для меня неожиданностью. Я ведь писал ему, что жду его, и просил сообщить, когда он приедет в Англию. Никакого ответа не последовало. Полагаю, мое (или его) письмо просто потерялось. С досады комкаю записку и принимаюсь нервно мерить шагами комнату. Вот ведь как все складывается-то!.. Уже в третий раз срывается подписание контракта с Фаринелли — и из-за чего?.. Из-за нелепой, дурацкой случайности! Сразу в двух письмах Ролли и Хайдеггер буквально голосят о том, что Бонончини готовит новую оперу, которая будет «лучше всех предыдущих». Плевать на Бонончини, плевать на это дурацкое состязание, в которое мы оба были так позорно втянуты, и которое только вредит музыке! Я просто хотел возобновить «Роделинду”именно с Фаринелли в роли Унульфа: его живой и свежий голос, в отличие от слишком медового голоса Пачини, гораздо лучше подходит этому герою…. Черт, черт, черт! Ну что за нелепость?! Сажусь за перо, и пишу следующее: «Господин Фаринелли! Мне бесконечно жаль, что вы, по всей видимости, не получили мое письмо и контракт для подписания. Я так понимаю, теперь вы связаны другим контрактом, и наше сотрудничество не представляется возможным? Весьма прискорбно. Что же до вашей просьбы о встрече, то, боюсь, это невозможно: я отбываю из Вены через два часа. С уважением, ваш преданный слуга, Г.Ф. Гендель». Отсылаю записку, и только несколько минут спустя, немного остыв, понимаю, что был слишком резок. Но поздно сожалеть: что сделано, то сделано. Может быть, так и надо, может быть, оно и к лучшему — для нас обоих.