Песня феникса

Карло Мы едем уже больше часа. Когда Венеция, прекрасная, завораживающая, коварная, осталась позади, маэстро устроился в карете поудобнее, снял парик и положил его себе на колени, и задремал. И только сейчас я понял, что все это время он держался на ногах исключительно благодаря своей несокрушимой силе воли, и мне становится бесконечно стыдно за то, что я мучил его вопросами. Мне кажется, я вечно мог бы смотреть на то, как он спит; солнце уходит за горизонт, в карету кошачьей поступью пробирается вечер, и мне недолго уже осталось любоваться милым лицом: скоро станет совсем темно. Осторожно вглядываюсь в него, страшась разбудить, и вижу еще несколько изменений в его внешности: возле глаз образовалась тонкая паутинка морщинок, в уголках губ появились суровые складки — горькие отпечатки отвратительной оперной войны, которую он против своей воли вел. В коротких, слегка вьющихся волосах пепельного цвета, запуталась проседь. Он совсем не старый, он в самом расцвете творческих и физических сил, и при виде этой неумолимой печати смерти мне становится невыносимо грустно. Он сидит прямо, голова откинута к правому плечу, красивое волевое лицо кажется спокойным и умиротворенным. Он спит крепко, и следы усталости постепенно исчезают, цвет лица выравнивается. Не знаю, как он так спит — карету трясет и качает, я бы, наверное, не смог спать в подобных условиях так долго. Я боюсь, что грубая тряска разбудит его, и мне хочется сесть рядом, чтобы он мог положить голову мне на плечо. Мне хочется сесть рядом и охранять его сон. А еще мне безумно хочется прикоснуться к нему… Не в силах противиться соблазну, подаюсь вперед и, обмирая, осторожно тянусь к нему. И в этот момент он открывает глаза. Он смотрит на меня так, словно и не спал — остро, ясно и слегка насмешливо — как и всегда. Я не знаю, куда деть протянутую руку и как объяснить этот свой жест. Чувства мешаются, и я чувствую, что щеки мои пылают. А маэстро Гендель, не обращая внимание на мое смятение, говорит ровным тоном: - Настало время нам объясниться, Фаринелли… - Прошу вас, маэстро, не называйте меня так, — пылко перебиваю я, — это мой сценический псевдоним, а не имя. Зовите меня… как-нибудь по-другому. Потому что иначе у меня чувство, будто я на сцене. - Хорошо, я буду звать вас просто по фамилии. — Суховато соглашается маэстро. — Так вот. Наш поспешный отъезд вызван тем, что за вами охотится Каморра. - Каморра?.. За мной? Что я ей сделал? Маэстро поджал губы, помолчал секунду-другую, а потом сказал: - Не вы, мой друг, а я. Это давняя история, и боюсь, она будет вам неинтересна. В конечном итоге, все свелось к тому, что бандиты Каморры несут прямую угрозу всем, кто… — Он слегка замялся, но потом быстро договорил. — Как-либо соприкасался со мной в Италии. Я продолжал недоумевать, и он мягко добавил: - Была угроза, что они доберутся до вас и похитят. - И поэтому меня похитили вы? — Смеясь спросил я. В этот момент карету сильно тряхнуло, меня швырнуло вперед, и я упал к нему на колени. Он придержал меня, и снова я почувствовал исходящий от него терпкий древесный аромат, от которого когда-то потерял голову… Наш контакт длился всего несколько секунд, и когда я, извинившись, сел на место, то увидел, что он смотрит в окно, на его челюсти ходят желваки, а выражение лица стало угрюмым и слегка раздраженным. Порхающее ощущение счастья, которое переполняло меня с самого первого момента нашей нынешней встречи, исчезло. Мне показалось, что между нами в один миг снова выросла невидимая стена высотой до самого неба, ни перелезть, ни разрушить которую было невозможно. Через какое-то время маэстро Гендель спросил: - Над чем вы работали, когда я вас похитил? - Если честно, ни над чем. Последняя опера Риккардо… наше совместное творение с Метастазио, провалилась. — Видимо, у меня был чересчур трагический вид, потому что маэстро от души расхохотался. - Ну провалилась и провалилась. Что с того? Мои оперы проваливаются так часто, что это уже стало традицией. - Ваши оперы?! — Я, конечно, знал о ведущейся против него кампании, но его слова (и в частности то, как легко он их произнес) стали для меня настоящим потрясением. К провалам Риккардо я привык, провалы Хассе и Вивальди, признаюсь, удивляли, но это я списывал на непостоянство капризной и избалованной венецианской публики. Но Гендель! Признанный гений, любимец короля!.. Оперная война оперной войной, но не могла же чинная английская публика внезапно разлюбить его музыку! - Вкусы публики меняются. — Словно прочитав мои мысли, сказал маэстро Гендель. — Всегда так было и будет. Иногда я думаю о том, что будет потом, после нас… Вы никогда не задумывались, Броски? Что будет лет через сто-двести? Будет ли знакома наша с вами музыка людям грядущих веков? - Насчет себя я не уверен, маэстро — судя по тому, что я вижу, век кастратов близится к концу. Но ваша музыка точно переживет нас с вами. — Уверенно сказал я. - С чего вы решили, что век кастратов близится к концу? Публика по вам с ума сходит. - За сильным взлетом следует падение, — ответил я. — И порой подняться не удается уже никогда. - Мрачные мысли, и совсем не юношеские. — Снова посуровев, проговорил маэстро. Совсем стемнело, повеяло горным холодом. Горные пики чернели за окном, густой лес щетинился. Наступающая недобрая ночь грозилась заглянуть в окно, и маэстро закрыл окно и задернул шторку. - Слишком много впечатлений для одного дня, — мягко сказал он. — Поспите. В Инсбруке мы будем часа через два, я разбужу вас. Я решил последовать его совету. Свернув дорожный плащ, я положил его себе под голову и, устроившись поудобнее, закрыл глаза. Мне восемь лет. Я на поле, собираю клевер для наших лошадей. Мне нельзя здесь находиться, и нельзя собирать клевер — это частная территория. Но отец сказал «Иди за клевером", и я пошел. Ночь. Огромный нетопырь задевает крылом край круглой желтой луны, а потом пролетает мимо меня. У меня уже почти полная корзина клевера, я собираюсь уходить, и вдруг слышу конский топот. Объездчик… Бросаюсь, как учил отец, на землю, и замираю: авось не заметит, проедет мимо. Но конь приближается. Все ближе страшные копыта, дрожит земля. Я понимаю, что если останусь лежать — смерть. Поднимаюсь на ноги, и вдруг страшный черный всадник оказывается прямо передо мной. Его глаза светятся красным огнем, конь неистово ржет и встает на дыбы. Всадник хватает меня, сильно трясет — так, чтобы вытрясти душу. Мама, мамочка-а-а… Открываю глаза, чувствую крепкую руку на плече, и низкий голос маэстро Генделя нетерпеливо говорит: - Броски, да проснитесь же!.. Приехали. Выхожу вслед за ним из кареты, и благодарно опираюсь на протянутую им руку. Мы в Альпах, здесь прохладно, и я, кутаясь на ходу в плащ, спешу за маэстро, приноравливаясь к его широкому шагу, к гостинице, и сонно думаю о том, кричал ли я во сне, или нет, а если кричал, то что подумал об этом маэстро. Вдруг он останавливается, достает из-за пояса пистолет и протягивает мне. - Обращаться умеете? - Нет… — беру пистолет обеими руками и едва не роняю его, настолько он тяжелый. — Зачем?.. - Да бросьте. — В голосе маэстро неподдельное удивление. — Вы столько ездите по гастролям, и никогда не брали с собой в дорогу оружие? - Никогда… Да зачем же? - Чтобы спасти свою жизнь. Нечаянно нажимаю на какой-то рычажок, раздается пугающий щелчок. - Ой!.. Кожей чувствую насмешливый взгляд Генделя, и сильно смущаюсь. - Дайте сюда, — говорит он, мягко забирая у меня пистолет. Щелкнув рычагом, он снова засунул оружие за пояс. — То, как вы его держите, говорит о том, что скорее вы ненароком всадите пулю в себя, а не в того, кто на вас, не дай Бог, нападет. Мне становится стыдно. Я, конечно, могу за себя постоять — в среде, в которой я рос, уличные драки не были редкостью — но носить с собой огнестрельное оружие, и быть готовым применить его… Я никогда даже не думал об этом. А вот маэстро Гендель, по всей видимости, готов, и относится к этому совершенно спокойно. Я невольно вспомнил Дрезден, и того пьяного фавна, которому вздумалось меня поцеловать — и выражение лица маэстро, когда он защищал меня, и то, как он бил этого фавна… Наши комнаты находятся рядом. У своей двери он повернулся ко мне и сказал: - Если что, стучите мне в стену. И обязательно крепко заприте дверь. Доброй ночи. Он зашел в свою комнату, и я услышал, как ключ дважды повернулся в замке. *** Гендель Я, конечно же, здорово напугал его. Именно я. И, наверное, с пистолетом — это зря было… Хотя, черт его знает, может быть оно и к лучшему: мне, честно говоря, до смерти надоел его влюбленный взгляд. Впрочем, скоро я от него отделаюсь. Доедем до Саксонии, сдам его на руки какой-нибудь няньке, велю не высовываться пару месяцев, а там, глядишь, и опасность минует, и он сможет вернуться в свою Италию. Сна ни в одном глазу. Рывком раскрываю окно, пускаю горную свежесть в комнату, опираюсь ладонями о подоконник, и дышу полной грудью. Раздражение стихает, я понемногу успокаиваюсь. За стеной слышны тихие шаги, потом скрип старой кровати — он ложится спать. Он, кстати, разговаривает во сне. Маму зовет… Сущее дитя… Вспоминается разговор с Конте: - Если говорить честно, маэстро, то репутация Санто во многом держится на страшных легендах. Говорят, что любимой забавой его молодцев является заковать ноги человека в колодки, облить их маслом и поджечь. Не знаю уж, насколько это правда… Вас-то они не тронут, слишком велика фигура. Но если у вас есть здесь кто-нибудь — ну, зазноба какая, или друг — вот с ними может произойти что-нибудь дурное. - Но почему Санто так взъелся на меня? Неужели из-за Беатриче? - Видите ли… — Конте кашлянул в кулак, как-то странно посмотрел на меня и осторожно спросил. — Беатриче — красивая девушка, правда? - Да, верно. Красива и талантлива. К чему вы клоните, Конте? - Она ведь поет у вас? - Конечно, поет. Примадонны из нее не выйдет, но на вторых ролях она блистает. У нее есть и деньги, и слава, и поклонники. Конте снова кашлянул, и, глядя в пол, смущенно спросил: - И… вы не запрещаете ей иметь поклонников? - Я не нянька своим певцам и музыкантам. На репетициях я требую дисциплины и беспрекословного подчинения, а в свободное время пусть делают, что хотят — я не вправе запрещать им что либо, и требовать, чтобы они вели монашеский образ жизни… Да к чему вы клоните?! - Так значит она не ваша любовница, и вы не заперли ее в золотой клетке? Я так глянул на Конте, что он вздрогнул. Меня разбирал смех, и одновременно мне хотелось от души врезать этому пройдохе… Или хотя бы высказать ему все, что о нем думаю. С другой стороны, беднягу Конте можно было понять: будь я им, я бы, наверное, тоже черте что подумал о представительном иностранце, увозящем невинную девушку на другой континент. - Я никогда не завожу романов со своими певицами и тем более не запираю их в клетках. — Суховато ответил я. — Беатриче очень красивая девушка, но нас связывают исключительно рабочие отношения. Так к чему, все-таки, разговоры о моей личной жизни, Конте? - Беатриче не сестра Санто. Семья растила ее, чтобы выдать за него замуж. Но тут появляетесь вы, и она уезжает с вами… — По глазам Конте я понял, что он ни на грош мне не поверил, ну да черт с ним. - Раз Санто вздумалось, что я являюсь его соперником, почему бы ему в таком случае не вызвать меня на дуэль? — Резко спросил я. Конте рассмеялся, но тут же осекся: - Рыцарский кодекс здесь не действует, маэстро. Каморра и Санто в частности руководствуются одним принципом: око за око. Вы растлили Беатриче (ну, это он так считает), а это значит, Каморра сделает что-то нехорошее с кем-нибудь из ваших знакомых. Я даже знаю, с кем именно. - И с кем же? - С этим мальчиком. С Фаринелли. - Черт возьми, Конте. При чем здесь Фаринелли? Мы даже не друзья. За несколько лет знакомства мы виделись от силы раз пять. Конте только руками развел: - У Каморры свои законы, маэстро Гендель. Если Санто выбрал своей целью Фаринелли, будьте уверены: он придет за ним. — Покосившись на меня, он осторожно добавил — видимо, Фаринелли все-таки нравится вам… Ну, это Санто так думает. Пора было заканчивать этот странный разговор, который чем дальше, тем больше превращался в фарс. Я приказал Конте отыскать Фаринелли, и отправился по другим делам. …Стены здесь тонкие, и я слышу, как Фаринелли сонно ворочается на скрипящей кровати. Звук до того противный, что я вновь чувствую раздражение: если он будет без конца переворачиваться с боку на бок, я точно не усну. В коридоре слышатся тихие шаги: припозднившийся путник идет в свою комнату. Фаринелли, наконец, перестает ворочаться, но принимается бормотать. Зачем-то прислушиваюсь, и с удивлением слышу, как он называет мое имя. Черт возьми, мальчишка зовет меня во сне. Как мило. …Просыпаюсь от того, что кто-то достаточно громко стучит в мою дверь. Продираю глаза, достаю на всякий случай пистолет (частые командировки заставили меня привыкнуть к мысли, что в альпийских гостиницах случается всякое) и иду к двери. За дверью стоит коридорный: - Доброе утро, маэстро. Вы просили разбудить вас в шесть утра. Коридорный косится на пистолет в моей руке и нервно сглатывает. - Спасибо, сейчас мы спустимся. Быстро собираюсь и стучу к Фаринелли. К моему удивлению, он полностью одет. Отвечая на незаданный мною вопрос, он смущенно говорит: - Я привык вставать рано. Когда я учился пению, подниматься в четыре утра было нормой. — Он смущается еще сильнее и добавляет, — а вы… разговариваете во сне, маэстро… - Вот как? — Усмехаюсь я. — И что же я говорил? - Вы долго говорили что-то по немецки, и один раз выругались на итальянском. Я предпочел промолчать. После легкого завтрака мы выходим на улицу и окунаемся в прохладное альпийское утро. Фаринелли переступает с ноги на ногу, дрожит и кутается в плащ, и мне становится его жаль: изнеженный южанин, он тяжело переносит перемену климата. Кастраты, кстати, легко простывают. Это вообще очень нежные и хрупкие создания… Тут как нельзя кстати (или некстати) из недр памяти всплывает полное, слегка курносое лицо Сенезино — он вопил от любого, даже небольшого сквозняка, и требовал, чтобы даже летом мы работали с закрытыми окнами. Однажды, в один такой день, из-за этого требования Сенезино у одного из моих музыкантов случился приступ удушья. Парня спасли, но урок я извлек. Увы, Сенезино, этот упертый баран, так ничего и не понял, и продолжал истерично настаивать на том, чтобы на репетициях закрывали окна… - Что стоите, как пень? — Ворчу я. — Садитесь в карету и грейтесь. - У меня горло болит… — Смущается Фаринелли. - Что же вы молчали все это время?! — Свирепею я. - У вас был такой сердитый вид за завтраком, что я не решился вас беспокоить. — Почти шепчет он, виновато опуская глаза. - Бегом в карету! — Рычу я. Вернувшись в гостиницу, прошу заварить чай с шалфеем. Пока питье заваривается, моя злость проходит, уступая место сумрачной тревоге. Боль в горле для кастрата, с его хрупким здоровьем — это не шутки: все может обернуться воспалением и потерей голоса. Всего этого не произошло бы с ним, если бы не я… Фаринелли сидит в карете, вид у него не совсем здоровый. Он берет питье из моих рук, и слабо улыбается: - Спасибо. Это шалфей? - Да. Не торопитесь, пейте медленно. Горячее тоже вредно для горла. - Знаю… Хорошо, что это шалфей, он мне всегда помогает. - Так с вами часто такое случается? — К своему стыду, я чувствую некоторое облегчение. - Да постоянно. Я же то здесь, то там. Малейший ветерок, и все… — Он допивает чай и собирается выйти из кареты. - Сидите. — Забираю у него чашку и отношу в гостиницу. Из-за заминки мы выезжаем на пятнадцать минут позже, чем я предполагал. Это значит, что в Фюссен мы прибудем часам к трем дня. Перед Мюнхеном нужно будет поменять лошадей… А в Мюнхене я его, наверное, и оставлю. Он вполне взрослый, совершеннолетний, и сможет сам о себе позаботиться. *** Карло После шалфея мне становится немного легче, но я боюсь, что спохватился слишком поздно. Злюсь на себя: горло начало побаливать еще вчера, и мне следовало принять меры. Я понимаю раздражение маэстро Генделя, которому приходится возиться со мной, как будто он нянька. Но одновременно… черт, мне приятно. Чувствуется, что он не привык заботиться о ком-то, кроме себя самого, и это злит его. Но одновременно он тревожится. За меня. И это не мои фантазии… Карета едет, слегка покачиваясь. Полюбовавшись идиллическим альпийским пейзажем за окном, украдкой смотрю на маэстро. Он сидит напротив меня, целиком погрузившись в партитуру. Красивые густые брови сдвинуты к переносице, глаза при утреннем освещении кажутся стальными, лицо дышит энергией и силой. Чувство горечи медленно закрадывается в сердце и вытесняет сладость: он пишет не для меня. Его оперы — не мои оперы. Его герои — не мои герои. Его шедевральные арии — не мои арии. Он вообще больше ни разу не заговаривал о нашем сотрудничестве… Карету потряхивает. Голова болит, начинают ныть суставы — типичное начало простуды. Меня слегка морозит, я кутаюсь в плащ и закрываю глаза. Шалфей обладает потрясающим успокоительным эффектом: меня клонит в сон. …Я в школьной спальне. Это просторная, немного длинная комната. Стены наскоро выбелены, на одной из них висит большое Распятие. Моя кровать стоит рядом с кроватью мальчика постарше, Джулио. Глубокая ночь. Открываю глаза и вижу, что лежащий рядом Джулио не спит. Я хочу спросить его, почему он не спит, но почему-то не могу вымолвить ни слова — от его взгляда и страшно, и как-то сладко. Глаза Джулио кажутся огромными, а мягкий лунный свет, струящийся по комнате, делает его тонкое, умное лицо мистически красивым. Он шепчет: - Ты такой красивый, Карло… - Ты тоже… — Шепчу я в ответ. Джулио тянет ко мне руку, гладит меня по плечу, и я чувствую, как моя кожа покрывается тысячей «мурашек». Его рука забирается мне под простынь, ловкие пальцы касаются паха. По всему телу разливается приятное возбуждение, но одновременно я понимаю, что мы занимаемся чем-то запретным и постыдным, и мне становится страшно. И тут открывается дверь, и на пороге спальни появляется Порпора… Карету сильно трясет, и я просыпаюсь. Маэстро все еще работает над партитурой, но теперь его лицо не кажется таким напряженным, как утром. - Поспали? — Мягко спрашивает он. — Получше вам? - Немного… - Голос у вас осип. — Снова хмурится маэстро. — Получается, не помог вам шалфей? Горло болит меньше… - Но простуда уже пошла. — Гендель тихо вздыхает, стискивает челюсти и смотрит на кончики своих сапог. От его мягкого, почти ласкового взгляда я почему-то чувствую себя невыносимо виноватым. - Спите. — Говорит он. — Сон — это единственное лекарство для вас сейчас. Когда мы добираемся до Фюссена, мне становится немного лучше, но выходить из кареты не хочется, хочется лежать. Маэстро практически за шкирку вытаскивает меня из кареты, и тащит в таверну. Мне не хочется есть, но он настаивает, а потом заставляет меня выпить горький ромашковый настой. - Не вздумайте раскисать. — Строго говорит он. — К вечеру будем в Мюнхене. Там я вас оставлю, и двинусь в Гамбург. Сидите в Мюнхене, пока я не пришлю вам весточку, а потом возвращайтесь домой. А сейчас молчите, ради Бога! Я киваю и плетусь за ним к карете. Чувствую сильную слабость. Меня все еще морозит, и помимо суставов ноют еще и мышцы. Когда я устраиваюсь в карете, маэстро Гендель смотрит на меня и качает головой: - Держите. — Он достает платок и тянется ко мне так, словно хочет вытереть испарину, выступившую у меня на лбу, но потом замирает и протягивает его мне. — Накройтесь хорошо плащом, а я приоткрою окно. Здесь у нас с вами настоящая парилка, а это вредно для вас. Пусть вас свежим воздухом пообдует немного. Он открывает окно, а потом накрывает меня еще и своим плащом. - Не раскрывайтесь! — Строго приказывает он, и достает из сундука партитуру, чернильницу и перо. - Маэстро Гендель… — Тихо зову я. - Да? - Почему мне нельзя с вами в Гамбург?.. Он странно смотрит на меня, а потом протягивает руку и кладет ладонь мне на лоб. Я тихо млею, а он говорит, обращаясь, скорее, к себе, чем ко мне: - Это все жар. — Он убирает руку и снова возвращается к партитуре. Я проваливаюсь в сон. … — Вы не слушаете меня, Карло Броски! — Кричит маэстро Порпора. — Вы не поете — вы орете как недорезанный поросенок! Вы неправильно смыкаете связки! Вы уменьшаете долю груди на верхних нотах за счет поднятия гортани. Какое дилетантство! Разве я этому вас учил?.. В черных глазах маэстро плещется ярость. Он часто кричит на меня в последнее время. Он стал обращаться со мной гораздо строже с той самой ночи, когда увидел, чем мы занимаемся с Джулио. Чувствую, как краска заливает мое лицо. Мне стыдно, мне страшно. Я не могу петь… Маэстро вытирает с лица испарину, и приказывает мне убираться вон. Выхожу из класса и ищу, куда бы податься. И вдруг сильные руки хватают меня сзади и толкают к стене так, что я ударяюсь затылком. Я вижу перед собой Джулио. Он крепко держит меня и смотрит на меня с удивительной смесью гнева и страсти: - Ненавижу его… — Рычит он и целует меня в губы. … — Броски, проснитесь. — Смутно знакомый голос зовет меня откуда-то издалека, и какая-то другая рука трясет меня за плечо. Кто это?.. Порпора?.. Риккардо? Открываю глаза и не могу понять, где я… Вижу перед собой маэстро Генделя. А где Джулио?.. Или не было здесь никакого Джулио?.. На моих губах все еще горит поцелуй, и все мое существо переполняет невыносимая сладость. Я тянусь к маэстро и шепчу: - Поцелуйте меня еще раз… Снова проваливаюсь в ватный сон. Сквозь сон чувствую, что маэстро несет меня куда-то на руках, и блаженно улыбаюсь. *** Гендель Галле все хиреет, и мне невыносимо грустно от этого. Я никогда особо не любил этот скучный провинциальный городок, но, как ни крути, я здесь вырос. Я не в первый раз возвращаюсь домой, и каждый раз мне странно засыпать в той же самой комнате, в которой давным-давно, поздними и холодными вечерами мама порой рассказывала мне страшные сказки про Песочного человека. Я не особо боялся его, но мне нравился сам звук маминого голоса, и мне хотелось, чтобы она подольше побыла со мной. Я делал вид, что боюсь, и она рассказывала мне смешные сказки, пела песни. А потом прислушивалась к чему-то и мягко, с легким оттенком лукавости, говорила: - Отец заснул. Ты все еще хочешь поиграть на клавикорде, швайнхен? Клавикорд стоял на чердаке. Не знаю, откуда он там взялся, да это и неважно. Он просто был. Всегда. Сначала он был тесно связан в моем детском сознании с мамой (я прекрасно помню, как она ставила на клавиши мои неумелые руки, и помню трепет, охвативший меня, когда я впервые самостоятельно извлек более-менее стройный звук), но потом я стал считать его своим. И чердак тоже был моим, и ключ от него я всегда держал при себе. В соседней комнате спали сестры, и иногда мы с ними перестукивались в стенку. Это был наш тайный язык, который мы сами и придумали. - Ро-ди-те-ли вни-зу. — Получал я сигнал. Полностью одетый, я вскакивал с кровати, вылезал в окно, и мы с ждущим меня внизу Шмидтом неслись в ночь искать приключения. Мама сильно постарела, и еле ходит. Обеих сестер нет в живых — их унесла лихорадка. В их спальне сейчас лежит больной Фаринелли, за которым ходит единственная в доме служанка. Бедняжка ухаживает за ним с поразительным самопожертвованием, и, чтобы дать ей отдых, я ночами сам сидел с ним в течение всей этой, тяжелой для нас всех недели. Мне это было совершенно несложно. Ночи были спокойными — Фаринелли вообще был легким пациентом. Только раз он громко застонал во сне, а когда я подошел к нему, он крепко схватил меня за руку, прижался к ней, и мне пришлось просидеть больше часа в достаточно неудобной позе. Вообще, ему уже несколько лучше, он даже встает и ходит по комнате. Но вниз и вверх по лестнице мне приходится носить его на руках… Собственно, «приходится» — не то слово. Он сильно похудел во время болезни, и я все еще чувствую свою вину. Он очень легкий, он почти ничего не весит, и нести его даже приятно. Думаю, я оставлю его здесь. Здесь о нем хорошо позаботятся. Сам же я дома не задержусь — меня уже вызывают в Лондон. На престол взошел Георг II, и мне теперь предстоит стать «официальным» учителем музыки обеих принцесс. Еще мне сообщают, что в сентябре театр будет открыт, и мне хочется доработать поскорее «Адмета», чтобы удачно открыть сезон. Мне слышно, как за стенкой скрипит кровать: Фаринелли встает и начинает ходить по комнате и жужжать — пытается разрабатывать связки по моей рекомендации: сильно напрягать связки я ему запретил категорически. Шаги неровные, нервные — он переживает за свой голос. Слышу, как в его комнату открывается дверь — это пришла Грета и принесла лекарства. - Не хочу. — Говорит Фаринелли, продолжая мерить шагами комнату. - Я сейчас маэстро позову. — Угрожает на ломаном французском Грета. - И позовите. Я хочу поговорить с ним. Грета стучит ко мне, робко просит зайти к ее беспокойному пациенту, и тенью скользит за мной. Она говорит, что успела по-матерински привязаться к Фаринелли. Как-то я услышал, как она со вздохом назвала его в разговоре с поваром «ангелочком». Думаю, что в ее привязанности кроется и более глубокое чувство… Фаринелли стоит у раскрытого окна в расстегнутой на груди рубашке. Истощенный, бледный, с растрепанными волосами, он смотрит на меня измученными глазами. - Отойдите от окна, — прошу я, входя в комнату. — Хотите снова слечь? - Маэстро, мы можем поговорить наедине? - Конечно. Вы можете идти, Грета. Грета делает книксен и тихо выходит. - Вы ведь скоро уедете, да? — В его голосе прозвучала такая тоска, что мне внезапно захотелось прижать его к себе и успокоить. Удивительное, странное желание… - Да, меня срочно вызывают в Лондон. - Когда? - Завтра днем. Фаринелли садится на постель, и, смущаясь, говорит скороговоркой: - Если позволите, я хотел бы переписать сейчас несколько арий из вашего «Адмета». - Для чего? - Чтобы петь. Просто, для себя. Сажусь рядом, накрываю его руку своей. Его рука дрожит, и я легонько сжимаю ее. Из груди Фаринелли вырывается странный прерывистый вздох-стон. - Вам нельзя пока петь, — мягко говорю я. - Я знаю. Но… мой голос… он ведь восстановится? — Его рука перестает дрожать, и тихо лежит под моей. Я первый прерываю контакт. - Конечно. - Я хочу петь ваши арии, чтобы вернуть ему силу. А пока мой голос болен, я буду петь их про себя. - Дорогой друг, — в сердцах говорю я, — мои арии вы сможете петь в лучшем случае месяца через три. А про себя пойте что попроще — Порпору, Бонончини… Он смущается и отводит глаза в сторону: - Есть еще одна причина. - Какая же? - Мы ведь… не увидимся с вами очень долго? - Полагаю, вы правы. - Я… — Он краснеет, как девушка, и, не поворачиваясь ко мне, бормочет — если вы позволите мне переписать несколько ваших арий, я буду скучать по вам не так сильно… Я не знаю, что случилось со мной. Вероятно, старею и, возможно, мудрею: его ответ меня не разозлил и не позабавил. Я, действительно, переживал за него во время его болезни, и почему-то (черт его знает, почему) чувствую, что продолжаю нести за него ответственность. За ужином мама спрашивает: - Я слышала, вы уезжаете уже завтра? - Да, мама. - И задержаться никак не можете?.. Хотя бы на пару дней? В ее голосе тоже сквозит тоска. Я нежно беру ее руку и целую хрупкие пальцы: - Никак не могу. Очень бы хотел, но дела зовут. Она кивает и грустно смотрит перед собой. Я не могу смотреть на нее без боли — еще несколько лет назад, когда я заезжал домой, возвращаясь из командировки, она была полна сил. Зять, Михаэльсен, сказал, что за последний год она перенесла несколько апоплексических ударов. Как бы про себя мама говорит: - Ах, если бы только вы женились… Ах, если бы у меня были внуки… - Я женюсь. Когда-нибудь. — Говорю только, чтобы успокоить ее. - Как было бы хорошо… — Отвечает она, сжимая мою руку. И поворачивается к Фаринелли, который сидит рядом со мной. — Ну а вы останетесь? - Да, конечно, — ласково улыбается он. — Я буду с вами, пока не надоем вам. - Вы просто ангел, дитя мое, — отвечает на его улыбку мама, — вы не можете надоесть. Тут новая мысль приходит ей в голову, и она, лукаво стрельнув в него глазами, говорит: - Быть может, вы поможете мне? Вы убедите его жениться, наконец? Щеки Фаринелли слегка краснеют, он прячет глаза и с трудом выдавливает из себя: - Почему вы думаете, что маэстро послушает меня? - О, он вас любит. — Они говорят так, точно меня здесь нет, и меня это, черт возьми, страшно веселит. Лицо Фаринелли становится пунцовым, он принимается теребить салфетку. — Вы ему очень дороги, да… Он слушает только тех, кого любит. Вот отца он плохо слушал. Однажды он… Фаринелли косится на меня и хихикает. В его глазах играют чертенята. Да, такого Генделя ни он, ни кто другой, еще не видели… Благодарю за ужин, встаю и подхожу к Фаринелли: - Идемте. - Если вы не против, я хотел бы еще поговорить с вашей матушкой. — Чертенята в глазах Фаринелли отплясывают дикий танец — он от души веселится. Ну погоди же… - Нет. Уже поздно.Вам нужно принять лекарство и ложиться спать. - Спать?! Но сейчас только семь часов вечера… - Если вы будете нарушать режим…. — рычу я — ваш голос никогда не восстановится. Беру его на руки и несу наверх. Он обнимает меня за шею, прижимается щекой к моему плечу, и замирает в моих руках. - А все-таки, маэстро, что такого произошло с вами «однажды»? — Спрашивает Фаринелли, когда я укладываю его на постель. - Я смотрю, у вас игривое настроение. — Сухо отвечаю я. — Сейчас придет Грета и подаст вам лекарство, и, вообще, все необходимое. Мне нужно собираться и закончить еще кое-какие дела, так что ночью с вами останется Грета. Он затихает, сникает.Уже в дверях меня настигает его вопрос: - И все-таки, почему вы не женитесь, маэстро? Мне очень хочется ответить «Да какое вам дело?», но я сдерживаюсь — я и так был достаточно резок с ним. - Хорошего вечера. — Говорю я и плотно закрываю за собой дверь. Как же мне надоели эти чертовы разговоры о женитьбе… … — Помогите мне, пожалуйста… Подхожу к графу и помогаю ему сесть в седло. Мне до сих пор непонятен мой статус — то ли придворный композитор, то ли камердинер и телохранитель его сиятельства… Я в имении Бёрлингтонов. Граф, худой, бледный и застенчивый юноша, плохо держится в седле, и мне постоянно приходится страховать его. - А мне не поможете?.. — Раздается сзади тихий голос. Графиня леди Маргарет, кузина графа Бёрлингтона, держит за поводья красивого, смирного белого коня и смотрит на меня несколько смущенно. Она не кокетничает — в ней нет ни следа светского кокетства. Она вообще не умеет ездить верхом, но по статусу ей это положено. Подсаживаю ее в седло, и встречаюсь с ее серьезным задумчивым взглядом. - Все в порядке, леди Маргарет? - Да, маэстро, все хорошо. Мы ведь поедем тихо? - Да, конечно. Не волнуйтесь… К нам подъезжает граф: - Дама и джентльмен, вы долго еще будете возиться? - Едем! — Я сажусь в седло и трогаю коня тихой рысью. Графу весело, и он то и дело пускает своего молодого конька в галоп. - Давайте наперегонки, все трое! — Предлагает он. - Я не уверен, что леди Маргарет выдержит эту скачку, — осторожно говорю я. - Боитесь, саксонец? - Вас?.. Он не всерьез задирает меня, просто ему хочется покрасоваться перед леди Маргарет. Холмистая местность не очень-то располагает к скачкам наперегонки, — спокойно отвечаю я. - Все в порядке, давайте наперегонки. — Говорит леди Маргарет. Кажется, она восприняла нашу перепалку всерьез. - Право же, это не самая лучшая идея, — твердо говорю я. — Но если уж вам так хочется, давайте хотя бы выедем на равнину… И тут конь леди Маргарет чего-то пугается. Он встает на дыбы и с места бросается в галоп. Мы с графом несемся следом, но белый конь уходит далеко вперед. Я с ужасом смотрю на то, как с головы леди Маргарет слетает шляпа. Стой! Да стой же ты, сукин сын, черт тебя дери!.. Стой!.. Открываю глаза. Ни коня, ни леди Маргарет, ни графа Бёрлингтона. Да и откуда им здесь взяться? Они — призраки далекого прошлого. Я — в своей комнате в Галле… И вдруг приходит страх. Липкий, ползучий, он вцепляется в меня мертвой хваткой. С другой стороны в сердце змеей вползает чувство вины, и мне становится невыносимо больно — так больно, что из глаз ручьем льются сдерживаемые почти двадцать лет слезы. Почему?.. Зачем?.. За что?.. За что?.. - Шшш… тише, маэстро… Это просто сон, просто дурной сон… С трудом фокусирую взгляд на худой фигуре, сидящей у меня в ногах: сначала мне кажется, что это мертвец в саване, но это всего-навсего белеет в густой черноте ночная рубашка Фаринелли. - Броски?.. Что вы здесь делаете? - Я услышал, как вы стонете… Ваша дверь не была заперта, и я вошел… Вы так вскрикнули… Вам плохо? Тяжело перевожу дыхание и отвечаю: - Нет, мой друг, все хорошо. Спасибо. Идите спать. - А можно я посижу с вами? - Броски… - Вы завтра уедете, когда я вас увижу? Через очень много лет?!.. — В его голосе отчаяние и подлинное страдание. — Не прогоняйте меня, пожалуйста… - Хорошо, сидите. — Ворчу я. — Но если ваш голос не восстановится, пеняйте на себя. - С моим голосом все будет хорошо. — По голосу Фаринелли чувствуется, что он улыбается. — У меня теперь есть ваша музыка. …Утром обнаруживаю, что он мирно спит у меня в ногах, согнувшись в три погибели. Сначала думаю перенести его в его комнату, но потом решаю оставить: пусть спит. Только вот что подумает Грета?.. Завтрак проходит в тягостном молчании: мама уже третий раз за утро сказала мне, что знает, что больше никогда меня не увидит. Я чувствую, что она права, и на душе скребут кошки. Уезжаю через два часа. Поднимаюсь к себе, и встречаю на лестнице наспех одетого Фаринелли. Крепко держась за перила, он пытается спуститься. Подхватываю его, и он тут же прижимается ко мне. - Как я буду без вас ходить по этой чертовой лестнице? — Грустно улыбается он. - У вас все получится. — Несу его вниз. - Маэстро Гендель… - Да? - А что вам снилось сегодня ночью? Мне хочется сказать «Не ваше дело», но язык не поворачивается: услышав мои вопли, он пришел ко мне ночью и пытался успокоить. - Лошадь… Белая лошадь. Она отняла у меня счастье и всю мою жизнь превратила в кошмар. *** Я не думал, что покидать Саксонию на этот раз мне будет настолько тяжело. Много лет назад я уезжал из Галле с легким сердцем — мне не терпелось поскорее покинуть этот глубоко провинциальный городишко, который, на мой взгляд, больше был похож на большую деревню, чем на город. Я уезжал, не оглядываясь — я смотрел только вперед. Сейчас же я глядел на все эти низенькие домики, на эти неприкаянные, бесконечно наивные улочки скорее с умилением: Галле всегда казался мне сонным, все важные события обходили его стороной. И сейчас я думал, что ему несказанно повезло. А может — думал я — я вернусь сюда доживать. Встретить смерть в родных стенах — что может быть лучше?.. Карета выехала на большую дорогу, лошади побежали резвее. Панорама за окном была под стать моему настроению: мы проезжали кладбище, которое сильно разрослось с момента моего последнего приезда. Там лежал мой первый учитель музыки — собственно, он был для меня куда больше, чем учитель: он заменил мне отца… а я так и не смог найти время проведать его могилу — ни тогда, ни сейчас. Кладбище осталось позади, а у меня вдруг появилось странное, сильное желание посетить церковь. Я никогда не был религиозен, и заходил туда последний раз, когда мне было лет семнадцать. Церковная музыка нравилась мне, и я даже сам написал в молодости несколько ораторий, но желания посещать церковные службы у меня никогда не было. Но сейчас же появилось ощущение, что чья-то рука ухватила меня за сердце и тянет… В Галле возвращаться поздно, но я знал, что хорошая церковь есть в Лейпциге. Почему бы и не заехать туда ненадолго? …По сравнению с Галле, Лейпциг, безусловно, производил впечатление. Это был интеллигентный город, в котором сосредоточилась культурно-просветительская деятельность всей страны. Сотню лет назад здесь и в окрестностях беспощадно преследовали ведьм и колдунов. Но здесь же впервые прозвучали голоса, уверенно осуждающие эту чудовищную практику. Карета останавливается возле церкви св. Фомы, я выхожу и решительно открываю дверь этого красивого, но мрачноватого здания. Я не сразу обратил внимание на музыку: звук органа в церкви — явление обычное, не сказать — обыденное. Но уже через мгновение я с удовольствием слушал странные, но сильные хоральные мелодии. Их фактура была удивительно разнообразной, а мелизмы фигурации казались необычайно выразительными. Регистровка звуковых масс показалась мне смелой, и в целом в музыке слышался мощный поэтический замысел: чувствовалось, что играющий разговаривал с Богом. Но не так, как обычно это делают лица, имеющие духовный сан — не подобострастно и велеречиво. Играющий разговаривал с Богом без ложного смирения, не опустив глаза долу, а высоко подняв голову: он говорил не как раб, но как сын. Фигура играющего была плотной, коренастой. Лицо приятное, но довольно обычное. Одет он был очень просто: темный кафтан простого кроя, скромный серый парик. На вид играющему было лет сорок, и меньше всего он был похож на лицо духовного звания — скорее, на учителя… Людей в церкви почти не было, но он играл с удивительным упоением. Я достаточно хорошо разбирался в музыке, чтобы понять, что вижу перед собой виртуоза, хотя ему не было нужды демонстрировать свою виртуозность. Он растворялся в музыке, он жил ею, он был ею… И это было невыносимо прекрасно. Орган смолк, и я вдруг обнаружил себя стоящим за стулом органиста. Он поднялся, скользнул по мне взглядом, рассеянно поклонился, и хотел было пройти мимо, но я остановил его: - То, что вы играли… Это было гениально. Добродушная улыбка озарила его лицо: - Вы правда так считаете? Спасибо… - Я правда так считаю. Как вас зовут? - Моя фамилия вам ничего не скажет. — Скромно улыбнулся он. - И все-таки? - Ну, Бах… Простите, я очень тороплюсь, меня ждут ученики. Учитель! Как точно я угадал… Он еще раз вежливо поклонился и скрылся где-то в сумрачных недрах церкви. Я не стал более задерживаться. Карета тронулась, и мы выехали из Лейпцига. Музыка Баха еще долго звучала у меня в голове.