Песня феникса

*** Карло. Март, 1733 Флоренция — очень узкий город. Он даже уже, чем Венеция, и иногда, когда я, протискиваясь между домами, иду в театр или домой, на меня накатывает странная паника. Это страшные улицы — там бродит поющий дух Микеланджело, там ходит страшный моначьелло, и не приведи Господь встретить это чудовище, прячущее гниющее тело под монашеским одеянием — заведет в такую клоаку, из которой уже не выберешься. Мне он еще, к счастью, не встречался, но и без него тошно: мне кажется, что вот-вот старинные, почерневшие от времени стены сомкнутся и раздавят меня. Флоренция — город Медичи. Более того, это город Джан Гастоне, великого Джан Гастоне, который имел смелость спорить с самим папой и проводить собственную политику. Кто бы мог подумать, что он станет затворником?.. Хотя, поговаривают, что он тяжело болен. О природе его болезни ходят разные слухи. Один из них такой, что и слушать противно, но спорить с его распространителями бесполезно — молодость у великого герцога, вольнодумца настолько, что его называли безбожником и еретиком, была крайне насыщенная. Я полюбил Флоренцию за ее особенную мелодичность. В отличие от других городов, она не давит на меня, и позволяет просто быть. Жить. Дышать. Хотя последнее весьма проблематично, потому что в холодное время года вся Флоренция смердит так, как смердит всегда Понте Веккьо. Но это, клянусь честью, небольшая плата за то, чтобы жить относительно спокойно. Вечерами я, движимый странным беспокойством, люблю гулять в центре города, бродить по любимым местам великого Данте, есть лампродетто, пить кофе. Я гуляю допоздна, до тех пор, пока не устану, а потом возвращаюсь домой. Я живу один, разве что иногда ко мне приезжает Риккардо, и переписываюсь сейчас только с графом И.Пеполи. Не так давно он пережил страшную трагедию — его Ангел улетел к другим ангелам прямо во время карнавала.Я поддержал его, и мы очень сблизились. А больше у меня нет никого… И не надо — так спокойнее и проще. В одиночестве есть своя прелесть, в самом деле. И все-таки, я не люблю бывать дома. Потому что как только я сажусь читать или разбирать бумаги, как возвращается то странное беспокойство, и черной тенью вползает в сердце тоска. Я гашу свечи и поскорее ложусь спать, но и ночью нет мне покоя: мне снится моя юность, снится тот, кого я хотел бы забыть. Когда я просыпаюсь, у меня болит сердце. И я точно знаю, что вылечить эту боль не поможет ни одно лекарство в мире… На столе лежит письмо от маэстро Порпоры. Оно уже неделю так лежит: я не распечатываю его. Потому что как только я протягиваю к нему руку, меня охватывает волнение, настолько сильное, что я начинаю дрожать. Если я распечатаю его, я уже ничего не смогу поделать с той силой, которая в нем заключена. Я не хочу этого. Я хочу покоя. Риккардо спрашивает меня:  — Что ты собираешься делать? Март гуляет на улицах Флоренции, сырость пробирается в дом, и дрова в камине потрескивают. Уже полночь. Пламя свечей колеблется: за окном воет ветер: на хвостах таких ветров прилетают ведьмы; залетят в дом — не жди пощады. Зыбкая тень Риккардо на стене дрожит. Он сидит напротив и то и дело подливает себе вина. Мы давно уже не работаем вместе, и он смирился с этим. Он пишет оперы и ставит их, но выдерживать конкуренцию с Перголези невозможно, и он выдыхается. В смоляных волосах Риккардо появились тонкие седые пряди, лицо осунулось, на лбу появились первые, пока еще неглубокие морщинки. В глазах нет прежнего живого блеска.Музыка — его душа, он не смыслит жизни без нее. Но что же делать, если она неподвластна ему?  — Именно сейчас я собираюсь пойти спать. — Улыбаюсь я.  — Не сейчас, а вообще.  — Этот вопрос был актуален лет пять назад. Сейчас задавать его бессмысленно.  — Еще скажи, что твоя звезда закатилась… — Ворчит Риккардо.  — А разве нет? Риккардо ставит бокал с недопитым вином и резко подается вперед. Начинается наш с ним поединок взглядов — поединок, который я с детства проигрываю ему.  — Карло, дорогой, — мягко говорит он, легко касаясь моей руки, — я люблю тебя, и, черт возьми, душа болит, когда вижу тебя таким.  — Каким?  — Как будто линчетти высосал из тебя душу. Не знаю, с чем это связано, и, поверь, я не собираюсь донимать тебя расспросами, — Риккардо внезапно мрачнеет, умолкает на пару секунд, кончики его пальцев вздрагивают, — но если так будет продолжаться и дальше, ты погибнешь.  — Ты ошибаешься, Риккардо. — Несколько сухо говорю я. — Со мной все хорошо. Более того, мне сейчас хорошо, как никогда в жизни. Риккардо пристально смотрит на меня, но на сей раз я не опускаю глаз, и он сдается. Устало кивнув, он желает мне доброй ночи и поднимается к себе в комнату. Я опускаю голову на руки и закрываю глаза. В раннем детстве, которое сейчас кажется мне каким-то туманным, зыбким сном, в такие моменты на затылок мне опускалась мягкая женская рука, перебирала мои густые пряди, гладила мои щеки; я начинал улыбаться, ловил эту руку и покрывал ее поцелуями. Сейчас этой руки нет. И вообще, никого рядом со мной нет… Слышу сильный удар в окно и вздрагиваю. Голубь. Скорее всего, молодой. Они часто так бьются в мои стекла. Иногда удары настолько сильные, что на них остается пух. Я солгал: ничего со мной не хорошо. Впрочем, Риккардо, судя по всему, мне не поверил. Я не знаю, как сделать так, чтобы было хорошо — оставь я все, как есть сейчас, я медленно сойду с ума от тоски. Решись я на то, к чему меня настойчиво подталкивает судьба — я вновь окунусь в ту жизнь, от которой с ужасом бегу последние несколько лет. Впрочем… чему быть, того не миновать. Решительно беру письмо Порпоры, вскрываю конверт и читаю: «Дорогой Карло! Я не стал бы беспокоить вас, зная, что вы ушли в отставку, и что здоровье ваше сейчас не позволяет вам выйти на сцену. Но вы — моя единственная надежда!.. Я прошу… Я умоляю вас приехать в Лондон. Вы мне очень, очень нужны, Карло. Прошу вас, сделайте это во имя нашей старой дружбы! Очень жду ответа. Ваш маэстро Н.Порпора». Я еще не дочитал письмо, а решение уже созрело. Поднимаюсь к себе в кабинет, и пишу ответ. Да, конечно, я приеду. Чему быть, того не миновать. *** Гендель. Апрель 1733 Весна в этом году выдалась красивая. Коварный, капризный март нехотя уступил место нежному апрелю, и все вокруг медленно, но верно начало пробуждаться после тяжелой зимней спячки. Солнце светит совершенно по-другому, небо хмурится реже. На старом вязе, благополучно пережившем очередную зиму, распускаются тонкие, трогательные листочки — вестники новой жизни. Передо мной лежит письмо от Аарона Хилла, от старого моего приятеля, написавшего некогда несколько весьма недурственных либретто. Мы давно уже не работаем вместе, но иногда переписываемся. Его письмо меня удивило. Он пишет: «Мне кажется, что вы достаточно решительны для того, чтобы освободить нас от итальянского рабства и доказать, что и английский язык достаточно мягок для оперы, если на нем пишет такой поэт, который может отличить нежность нашего языка от его силы там, где в последней нет большой необходимости.» …и взволновало. Джон Рич сдержал свое обещание, и несколько месяцев назад торжественно открыл новый театр — «Ковент-Гарден». Я поставил там несколько ораторий, и, честно говоря, на особый успех не надеялся. Однако, оратории понравились. Я мог бы и дальше продолжать работать в этом жанре, но неожиданно публика приняла моего «Орландо», тогда как «Гиспилила» Порпоры — очень даже недурная опера — провалилась. Разумеется, я понимаю, что успех «Орландо» очень недолговечен: на премьере Сенезино, что называется, был в ударе, и в мизансцене сумасшествия Орландо превзошел самого себя. Дело было еще и в новизне. До этого сумасшествие на сцене представляли в комическом ключе, я же, долго находясь под впечатлением от посещения Бедлама, все-таки хотел показать его мрачную сторону. Разумеется, я рисковал, но, как выяснилось, риск был оправдан. И все-таки… Публика капризна, и хочет, чтобы ее удивляли. Рано или поздно «Орландо» сойдет со сцены, и прожорливой публике захочется чего-нибудь другого… Смогу ли я удовлетворить ее аппетит? Раздается тихий стук, в кабинет входит Питер и сообщает, что пришел господин Хайдеггер. Прошу впустить его и прячу письмо Хилла в стол. Осторожно, словно боясь, что пол под ним провалится, Хайдеггер подходит к моему столу, жмет мне руку и садится на «свое» место на диване. Предлагаю его любимый чай, и он не отказывается. Хайдеггер доволен: сборы в этом месяце хорошие. Но едва ли он пришел разделить эту радость со мной: он никогда не приходит просто так. Он говорит:  — Академия в ярости после провала Порпоры.  — Ничем не могу помочь.  — Они уже готовят ответный ход.  — Мне тоже есть, чем ответить.  — Правда? — Хайдеггер внимательно, с любопытством посмотрел на меня, и я почувствовал легкое раздражение. Не люблю, когда со мной пытаются играть в какие-то свои игры.  — Чего вы хотите, Хайдеггер?  — Порпора вызвал из Италии дивную певчую птичку — Фаринелли. Вроде как, он будет здесь к концу этого года. Сердце делает небольшой толчок. Перевожу дыхание, хмурюсь.  — Это точно?  — Обижаете, маэстро. У меня всегда самые точные сведения. — Бесцветно улыбается Хайдеггер и направляет указательный палец мне в грудь. — У вас точно есть чем ответить?  — Разумеется. У нас есть Сенезино.  — Хорошо. Рад был вас повидать.  — Хорошего дня. Он направляется к двери, но неожиданно останавливается и оборачивается.  — Вокруг принца Фредерика сплачивается националистически настроенная аристократия, которая, как вы сами понимаете, ненавидит королевскую семью. Вы… — тут он осекся, помолчал секунду, а потом его голос неожиданно утратил официальность и зазвучал очень искренне — мы с вами, дорогой маэстро, тесно связаны с ганноверской династией, и нам, скорее всего, не поздоровится.  — Я привык к хорошей драке. — Усмехаюсь я.  — Вы не понимаете. Тут уже не об искусстве речь. Тут политика. Нас ждет не хорошая драка, а настоящая война — подлая и бесчестная. И победителей в ней не будет.  — Я понял это сразу, как только Фредерик заявил о своих амбициях. — Сухо говорю я. Хайдеггер моргает, кивает, еще раз прощается, и, помедлив на секунду, бросает:  — Будьте осторожны. Дверь за ним тихо закрывается. *** В моем кабинете сидит Сенезино. Это не самая приятная встреча для нас обоих, и не самый легкий разговор. У нас вообще не самые простые отношения: мы похожи на старых супругов, между которыми никогда не было любви, но которые почему-то не могут расстаться и продолжают жить вместе. Сенезино нечастый гость в моем кабинете. Обычно он либо высказывает свои претензии на репетициях, либо передает их мне через Ролли. С ним единственным я чувствую себя точно на корриде — и далеко не всегда я бываю в роли тореадора. Сам по себе он мало, что представляет. Помимо голоса и великолепной техники пения, в нем нет ничего особенного. Но зато у него есть влиятельные покровители, а публика от него без ума. Раньше, когда он был молод, он пленял женские сердца своими романтичными образами. Сейчас внешний лоск спал, от былой чарующей красоты остались только воспоминания, да и возраст уже не позволяет ему выступать в ролях героев-любовников. Но зато сейчас в нем неожиданно проявилась та самая характерность, благодаря которой он великолепно смотрится в таких сложных ролях, как Орландо. Собственно говоря, он здесь именно из-за «Орландо»: ему чертовски не нравится, что у баса Шульца, поющего Зороастра, не менее хорошая партия, чем у него. Можно сказать, что это тоже был мой эксперимент: обычно басам в опере достаются роли либо старых отцов, либо отпетых негодяев (впрочем, первое не отменяет второго). Мне же не хотелось представлять Зороастра, этого чудесного манипулятора, слишком шаблонно. Кроме того, мне нравился Шульц. Я нашел его в Саксонии, и обучил. С ним легко работать: он не только очень хорош на сцене, но еще и порядочен. Отчего мне было не написать для него хорошую партию? Но Сенезино считал, что король на сцене может быть только один. Он вообще считал, что я создаю оперы только для того, чтобы он мог продемонстрировать публике свой голос, и что без него моя музыка ничего не стоит. Я как-то спросил его, что же его в этом случае держит рядом со мной. Он дождался окончания контракта и уехал на континент. Я был уверен, что найду ему замену, однако наши дороги с Фаринелли разошлись, а Бернакки, при всех его талантах, не нравился публике, и мне пришлось с ним расстаться. Никогда не забуду того унижения, когда мне пришлось ехать за ним на континент: да, официально я ехал набирать новую труппу, но на самом деле мне был нужен только он. Подлец Ролли, разумеется, расписал ему обо всем в письме, и Сенезино встретил меня в своем роскошном особняке, уже обо всем зная. Вопреки моим ожиданиям, переговоры были достаточно легкими: на континенте горела звезда Фаринелли, и Сенезино было нелегко выдерживать конкуренцию. А вот в Лондоне равных ему не было. Сенезино просил меня сократить партию Зороастра, и я отказал ему. Он сидит на краешке стула, уверенно упираясь в пол обеими ногами, и смотрит на меня со смесью презрения и сочувствия. Пауза затягивается — мы оба медлим. Кажется, мы оба созрели для развода, но, учитывая то, что мы — старые супруги, это решение дается нам нелегко. Наконец, Сенезино спрашивает:  — Это ваше последнее слово, маэстро?  — Да.  — Жаль. В таком случае, вынужден сообщить вам, что меня пригласили петь в «Оперу знати». Ответ я должен сообщить сегодня вечером.  — Если вы уже все решили, то чего вы, черт возьми, ждете? — Ворчу я. Сенезино поднимается и, коротко кивнув мне, идет к двери.  — Поймите меня правильно, — уже стоя на пороге, говорит он. — Я не имею ничего против вас лично.  — Убирайтесь. — Рычу я. К черту вежливость. Не имеет он ничего против меня, видите ли… А вот я имею. Руки чешутся от желания как следует врезать по этой надутой физиономии. И, черт возьми, задержись он еще на секунду, я именно это и сделаю. Кажется, Сенезино понимает это. И спешно исчезает за дверью. Он не первый, кто ушел. До него от меня к Порпоре сбежали Монтаньяна, Джисмонди и бездарная красавица Бертолли, новая возлюбленная принца Фредерика. Он не первый, кто ушел, но именно его уход стал для меня катастрофой. Потому что мне сейчас некем его заменить. *** Май 1733 г Май — коварный месяц. По утрам на улице все еще изморозь, и стоят густые туманы. Зато днем почти жарко, и я работаю с открытыми окнами. Иногда в кабинет залетают майские жуки, и это еще ничего — иногда они садятся на ноты, я ловлю их, и, полюбовавшись, выпускаю на улицу — но вот когда эти насекомые влетают в репетиционный зал во время репетиций — пиши пропало. Беатриче и Анна Страда, единственные певицы, которые не переметнулись в «Оперу знати», хотя их зазывали всеми средствами, обе до смерти их боятся. У меня в руках письмо от Фаустины. Это первое письмо от нее после нашего расставания. »…Знаете, дорогой Саксонец, здесь многие говорят, что Хассе композитор не хуже вас, но это чушь. Да, я говорю это при всей моей любви к нему: он пишет модно и красиво, но до вас ему как до луны. Недавно мы всей семьей были в Неаполе, и я познакомилась с чудесным певцом по фамилии Карестини. Его сценический псевдоним Кузанино, но, как по мне, Карестини лучше: его настоящая фамилия звучит глубже и благороднее, а вам как кажется?.. Так вот, Карестини, узнав, что мы с вами были знакомы, очень просил меня ходатайствовать за него перед вами, что я с огромным удовольствием делаю. У него как раз тот тип голоса, который любите вы — контральто. Он прекрасный актер, поет очень чувственно и проникновенно — никакой Фаринелли с ним не сравнится. И он почти не использует украшения! Поверьте мне, маэстро (думаю, я кое-что смыслю в пении), агнажировав его, вы приобретете замечательного артиста. Пожалуйста, напишите мне, как только сможете. Всегда ваша, Фаустина. ПС: Милый Медведь, вы иногда снитесь мне. Что же вы сделали со мной, маэстро?.. Я уже столько времени замужем, и люблю мужа, но не могу забыть ни ваших глаз, ни ваших рук…» Опускаю письмо на столешницу и откидываюсь в кресле. На душе становится тепло: Фаустина — одна из немногих ушедших от меня людей, кто не затаил на меня обиду. А ведь она имела полное право возненавидеть меня. Май — шальной месяц. Он часто обуревает меня, но я гоню его прочь. И вот, после ее письма я впускаю его в сердце, и он, расположившись там с максимальным удобством, начинает задавать мне провокационные вопросы: почему не женился на ней? Почему отпустил? Любовная тоска, сквозящая в письме, передается и мне, и вспоминается нежная белизна полного тела Фаустины, и легкость ее прикосновений, и страсть ответных поцелуев. Отвечать нужно очень осторожно: нельзя, чтобы она, чужая жена, но по-прежнему моя, почувствовала, что я хочу видеть ее рядом — не только сейчас, но всегда. Кладу перед собой чистый лист бумаги, окунаю перо в чернильницу и пишу теплое и заботливое письмо старшего товарища, интересуюсь ее успехами, спрашиваю о дочках. И да, конечно, я с удовольствием познакомлюсь с Карестини. Когда я дописываю письмо, в кабинет с тихим стуком заходит Питер, и сообщает, что ко мне пришел Хайдеггер «и некоторые другие господа». Передаю ему письмо:  — Отправьте как можно скорее. И пропустите сюда всех этих господ, сколько бы их там не было. Питер уходит, и через какое-то время в кабинет заходит Хайдеггер, вслед за ним — мой старый знакомый, граф Берлингтон, и еще двое джентльменов, наружность которых кажется мне смутно знакомой. Они называют себя, и я признаю в них товарищей графа, таких же меценатов, как и он сам. Господа аристократы располагаются на диване, а Хайдеггер присаживается рядом с моим столом. Я убираю письмо Фаустины в стол и закрываю ящик на ключ.  — Что случилось, Хайдеггер?  — Что случилось, маэстро? Плохи наши дела.  — Они были очень плохими еще вчера. Я что-то пропустил?  — Ну, кроме того, что в «Опере знати» собралась вся «старая гвардия» в виде Сенезино и Куццони (да, Куццони), и примкнувшего к ним Фаринелли — ничего особенного.  — Фаринелли уже здесь? — Невольно вздрогнув, спрашиваю я.  — Да.  — Так… Хотите чаю?  — Нет. Удивленно смотрю на Хайдеггера: он никогда еще не отказывался от своего любимого напитка. Он крайне встревожен, его лицо осунулось, а под глазами пролегли синие тени.  — Что мы можем противопоставить «Опере знати»? — Спрашивает он. — Кроме ораторий, разумеется. И, самое главное — кого? Я не успел ответить, потому что в этот момент в наш разговор встрял граф Берлингтон.  — Простите, Хайдеггер, я вас перебью. Маэстро! Наша с вами ситуация очень опасная. И она требует чрезвычайных мер.  — Каких именно?  — Вернуть Сенезино вы, как я полагаю, не можете?  — Нет.  — Тогда вам следует попытаться переманить Фаринелли.  — Переманить?  — Переменить, купить… Похитить и запереть в подвале… Держать на хлебе и воде, пока не согласится петь у вас… Делайте, что хотите. Нам нужен Фаринелли. Берлингтон говорил резко, категорично. Я внимательно посмотрел на него, и он отвел взгляд в сторону. Почувствовав возникшее напряжение, один из меценатов мягко улыбнулся, и сказал, что гениальная музыка требует гениального исполнения. Он еще что-то сказал, но я его не слышал: в ушах у меня звенел конский топот.  — Маэстро, я устала.  — Идите ко мне. Подхватываю ее в свое седло и крепко обнимаю одной рукой. Ее голова ложится мне на грудь, и я тихо млею от счастья. Мы едем шагом, и ее лошадка послушно идет за нами, хотя ее никто не ведет за повод. Она обнимает меня за шею и тихо смеется:  — Как будто в сказке… Вы — настоящий принц на белом коне… Призрак белой лошади медленно вплыл в комнату и посмотрел на меня пустыми глазницами. В комнате стало как будто холоднее. И в самом деле, с улицы подул северо-восточный ветер. Его порыв занес в кабинет огромного майского жука. Звонко стукнувшись о стену рядом с Берлингтоном, он свалился ему под ноги, и тот брезгливо раздавил его своей тростью.  — Не трогайте жука! — Рявкнул я. Призрак белой лошади исчез — растворился в майском тумане. Я перевел дыхание и вдруг понял, что все четыре моих гостя испуганно смотрят на меня.  — Я не смогу переменить Фаринелли. — Сухо сказал я, поднимаясь и закрывая окно на задвижку. — У нас будет Карестини.  — Карестини? — Оживленно переспросил Хайдеггер.  — Да. Приедет к открытию сезона.  — Это мысль… — Хайдеггер поскреб подбородок и вдруг улыбнулся. — Я слышал его, когда ездил на материк. Он очень, очень недурен. Увы, я не смог его ангажировать…  — Хорошо, а примадонна? — Негромко спросил Берлингтон. — Фаустина?.. Мощный толчок сердца. Честное слово, я убью его…  — Мы подумали о Дурастанти. — Подхватил один из меценатов. — Вы ведь работали с ней когда-то.  — Да, верно. Это вариант. Я обязательно с ней свяжусь. Хайдеггер поднялся, граф и оба джентльмена, один из которых так и не произнес ни слова, тоже встали с дивана.  — Маэстро, у нас очень мало времени. Нам нужно открыть сезон раньше «Оперы знати» — голос Хайдеггера звучит почти умоляюще.  — Я знаю, Хайдеггер. Мы обмениваемся рукопожатиями, и они уходят. *** Карло. Май 1733 г. Лондон встречает меня ласковым майским солнышком. Честно говоря, я немного удивлен: Порпора так часто писал мне о густых лондонских туманах, что я был уверен, что еду в страну вечных дождей.  — Вам повезло приехать сейчас, Карло. — Улыбается он. — Скоро лето, и будет тепло. Но большую часть года погода здесь просто отвратительная. Порпора счастлив: он готовит грандиозную оперу, в которой будет петь, как он выразился, весь цвет певческого мира: в первую очередь, Сенезино, Куццони и я. Я уже познакомился с партитурой, и опера мне понравилась: она написана легко, свежо и модно. Маэстро Порпора всегда знал, как угодить публике. Полагаю, теперь, когда настоящий итальянец (а не приезжий саксонец, чей стиль давно устарел) представит настоящую итальянскую оперу, публика получит все, чего так жаждет.  — Когда приедет ваш брат? — Спрашивает Порпора.  — К открытию сезона.  — Надеюсь, он привезет что-нибудь свеженькое. Синьор Хассе уже прислал свою оперу, и будет очень хорошо, если мы откроем сезон сразу тремя премьерами. И так, сообща, победим.  — Кого?  — Генделя вашего разлюбезного. Сейчас, когда все от него бегут ко мне, сделать это будет несложно. — Порпора радовался, как ребенок, и мне вдруг сделалось тошно.  — Я пойду прогуляюсь.  — Конечно, конечно. Познакомьтесь с городом, он прекрасен. И обязательно возвращайтесь к обеду. Выхожу из дома, и кутаюсь в плащ. Нет, все-таки, прохладно. И сыро. В Италии в это время уже настолько жарко, что после нескольких минут пребывания на улице устаешь от палящего солнца и ищешь тень. Не знаю, как я буду привыкать к этому климату. Я хочу посмотреть на театр, в котором мне предстоит работать. Пешком не дойти — я не знаю города, и точно заблужусь. Беру карету, и, под тряску, под ругань кучера, орущего то на уличных мальчишек, то на других кучеров, еду к Сенному рынку. Королевскую академию музыки видно издалека: она мрачным великаном возвышается над другими строениями. Архитектура здания не похожа ни на итальянскую, ни на какую другую. Она очень строгая, очень правильная, но есть в ней какое-то странное задумчивое обаяние. Поднимаюсь по ступенькам крыльца, открываю дверь. И нос к носу сталкиваюсь с маэстро Генделем. Сердце делает сильный толчок и замирает, изнутри накатывает мощная жаркая волна, кровь приливает к лицу, дыхание перехватывает — так, словно меня внезапно ударили под дых. Останавливаюсь и беспомощно смотрю на него, ловя ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Колени дрожат, ноги подгибаются, и чтобы не упасть, я хватаюсь за дверную ручку. Маэстро холодно смотрит на меня, затем вежливо кивает:  — Фаринелли. И проходит мимо. Пошатываясь, я отхожу от двери и осторожно опускаюсь на ступени. Надо пойти за ним. Нет, не дойду… Надо позвать его, надо крикнуть, пока он не ушел далеко. Вместо крика пересохшее горло издает только мучительный сдавленный хрип:  — М.ма…эстро… В груди болит и давит так сильно, что воздуха не хватает, и я дышу с открытым ртом. В правом виске колотится жилка, в глазах темнеет. На плечо мне ложится чья-то рука, и чей-то голос тревожно спрашивает:  — Вам плохо, сэр? Позвать врача? Да, мне плохо. Боль в груди становится невыносимой, и я до крови закусываю губу. Не отвечая, я ложусь на холодную ступень и сжимаюсь в комочек.