Песня феникса

*** Гендель. Май 1733 г. Солнце сегодня светит как-то слишком агрессивно — от чересчур яркого света у меня начинают болеть глаза. Боль перемещается в виски, а потом начинает сдавливать лоб. Самое интересное, что в этот момент в голове рождается новая мелодия. Очень простая и мягкая, чем-то напоминающая по форме маленькие строфические Lieder, образцы которых много лет назад давал мне покойный Кайзер. Я не искал ее, она пришла сама… Дышать становится тяжело, появляется испарина.Отхожу в тень, снимаю шляпу, промакиваю носовым платком вспотевшее лицо. Влажность повышенная — все из-за этого. Ветра нет, воздух соленый, тяжелый, и сильно тянет тиной. Однако, чертов засранец же этот Фаринелли. Вид у него, конечно, был тот еще: перепуганный, бледный, ноги трясутся… Не изменился за все эти годы ничерта. И угораздило же меня встретиться с ним… Мелодия становится настойчивой, и теперь я уже ясно вижу, что это — это ария Оттона, которую я давеча взялся перерабатывать. Торопливо записываю ее в записную книжку. Это только эскиз, макет — но я знаю, как наполнить его силой и жизнью. Одышка постепенно проходит, становится немного легче, но головная боль не отступает, и мне начинает хотеться пить. Вижу мальчишку, продающего сладкую воду, и он, тоже заметив меня, выжидающе останавливается неподалеку. Опускаю руку в карман, и с досадой обнаруживаю, что денег у меня с собой нет. Как назло, пить хочется еще сильнее… Впрочем, дома меня ждет превосходное пиво, которое еще вчера привезли мне из Дрездена — оно утоляет жажду лучше всякой воды. Прихожу домой, спускаюсь в погреб, с наслаждением выпиваю бокал светлого пенистого пива и поднимаюсь к себе. Открываю настежь окно и сажусь за стол. Фаринелли все еще занозой сидит у меня в голове — видимо, поэтому ее и сводит мучительными спазмами. Чертов подлец, пропади он пропадом… Впрочем, эти спазмы появляются уже давно, и мучают меня часами. Знакомый врач говорит, что это все из-за напряжения, и настойчиво советует мне съездить на недельку-две в Корнуэлл. Если все-таки решусь ехать, это нужно делать уже сейчас. А в июне меня ждет встреча с Карестини, который милостиво принял мое приглашение, хотя и запросил черт знает, какой гонорар. Хайдеггер, помню, ужаснулся его аппетитам и, вытирая испарину шелковым белым платком, проворчал:  — На вашем месте, маэстро, я бы напомнил ему, что у нас пел сам Сенезино, который, тем не менее, был чуть скромнее.  — Вы уже однажды побывали на моем месте, Хайдеггер, и, как говорят злые языки, не нашли подходящих певцов в Италии. — Усмехнулся я. Хайдеггер насупился и сообщил своим коленям, что мы так разоримся.  — Мы уже практически разорены, — парировал я. — Давайте, Хайдеггер, соглашайтесь. Хуже нам от этого точно не будет. Хайдеггер тяжело вздыхает, и с видом мученика кивает. Чертов старый скряга… Сажусь переписывать арию начисто. В кабинете тоже душно, хотя и не так, как на улице. В ушах начинает звенеть, голову снова сдавливает, словно железным обручем, я зову Питера и раздраженно требую принести настой ромашки. Он вскоре приходит, держа в одной руке бокал с настоем, а в другой — пачку писем. Среди конвертов сложенная втрое записка. Разворачиваю ее и тут же узнаю почерк Фаринелли. «Маэстро, нам нужно встретиться. Пожалуйста, не отказывайте мне. Нам нужно поговорить!» Записка написана грязно, буквы пляшут — чувствуется, что у писавшего дрожала рука. Он был взволнован настолько, что даже не стал переписывать набело. В сильном раздражении комкаю записку и отбрасываю ее в сторону. Пусть катится к черту. У меня нет времени встречаться с тем, кто пренебрег возможностью работать со мной. Беру следующее письмо, вскрываю конверт.Мне пишет старый знакомый, Чарльз Дженненс. Собственно, не могу сказать, что мы с ним хорошо знакомы — виделись пару раз на званых вечерах, и остались довольны друг другом. Дженненс — меценат, но, что еще важнее — он неплохой литератор. Потеряв не так давно Хайма, который чудовищно быстро сгорел от лихорадки, я все еще не мог обзавестись постоянным либреттистом: ни с одним из тех, кто писал для меня тексты, я так и не смог сработаться. Пока мы с Дженненсом осторожно принюхиваемся друг к другу, но если сотрудничество сложится, я буду рад. Одно плохо — Дженненс терпеть не может итальянскую оперу, и помешан на идее создания национальной оперы. Пока мне не удалось его переубедить: этот моралист, убежденный, что погрязший в грехе мир срочно нужно спасать, придерживается невероятно консервативных взглядов. В конверте помимо короткого, лаконичного письма, находится отрывок из его нового либретто. Дженненс пишет, что если он меня заинтересует, он пришлет текст полностью. Начинаю читать отрывок, и вдруг понимаю, что не воспринимаю написанное — мысли блуждают очень далеко, а на душе неспокойно. Проклятая жара. Как же душно… Ослабляю шейный платок, расстегиваю две верхние пуговицы рубашки. Проклятая голова… Ловлю взглядом скомканную записку Фаринелли, и понимаю, что не успокоюсь, пока не решу этот вопрос раз и навсегда. Вздыхаю, беру чистый лист бумаги. Надо поговорить с засранцем — в конце-концов, я должен знать, почему он предпочел Порпору мне. Макаю перо в чернильницу и пишу: «Встретимся в 17-00 в кофейне «Лотарь» на Сент-Джеймс-стрит». Зову Питера и прошу его как можно скорее вручить записку. *** Карло. Май 1733 г.  — Так вы не скажете мне, что случилось? — Порпора проницательно смотрит на меня, и этот взгляд жгучих черных глаз причиняет мне почти физическую боль.  — Ничего не случилось, маэстро. Просто мне немного нехорошо. — Говорю я. — Видимо, организму сложно привыкнуть к этому климату. Порпора кивает, но его взгляд говорит мне, что он мне не верит. Мы сидим в репетиционной комнате и разучиваем арию Тесея из новой оперы маэстро, «Ариадна на Наксосе». На мой взгляд, эта его опера, выдержанная в классическом неаполитанском стиле, гораздо хуже предыдущих. В ней нет драматизма, но зато есть множество бравурных и лирических арий, перенасыщенных сложными пассажами: опера написана в стиле Риккардо Броски — не Порпоры, и мне невыносимо горько от этого. Я догадываюсь, для чего это все моему старому учителю — ему сложно бороться с гением Генделя, и поэтому приходится прибегать к хитростям и уловкам. Публике хочется наслаждений — значит, нужно преподнести им мой голос — хорошо приготовленный, щедро украшенный и приправленный ароматными специями.  — Ему придется привыкать быстрее. — Слегка нахмурившись, отвечает он. — Осенью и зимой воздух здесь отвратительный, а в октябре нам, как ни крути, нужно будет открыть сезон. — Он снова поднимает на меня глаза и говорит. — Если вам нехорошо, то давайте прекратим.  — Да, я хотел бы отдохнуть.  — Тогда все на сегодня. — Порпора забирает ноты и выходит из репетиционной комнаты. Выхожу следом и нос к носу сталкиваюсь со слугой, который с легким поклоном передает мне сложенную пополам записку. Сердце ухает вниз и замирает, точно испуганная птица. К лицу приливает жар, на лбу выступает пот, чувствую легкое головокружение: твердый, четкий почерк маэстро Генделя невозможно спутать ни с каким другим. Трясущейся рукой расслабляю воротник, расстегиваю две верхние пуговицы рубашки и читаю записку. Сердце робко вспархивает, я вновь начинаю дышать: он приглашает меня на встречу в 17:00. Записка написана очень холодно и сухо — в этом нет ничего удивительного, учитывая нашу давешнюю встречу и мою записку, которую я написал едва ли не в беспамятстве. Представляю, как он должен сердиться на меня. Хотя и не могу понять, за что… И все-таки, он мог вообще ничего мне не отвечать, он мог продолжать делать вид, что нас никогда ничего не связывало. Но он согласился встретиться со мной… От записки исходит едва уловимый терпкий запах его рук. Вдыхаю его, с наслаждением закрываю глаза и чувствую, как меня, уже далеко не юнца, вновь волной накрывает чувство, полностью поглотившее меня много лет назад. Обхватываю себя за плечи и замираю в этой позе. Чувствуя прикосновения собственных пальцев к коже через тонкую ткань рубашки, делаю несколько глубоких вдохов. Сердце потихоньку успокаивается, его шаг становится ровным и глубоким. До нашей встречи, которая решит все, осталось два часа. Отхожу к клавесину, опускаю руки на клавиши, но играть ничего не могу — потому что внезапно понимаю, что не могу находиться дома — стены давят на меня, дышать невозможно. Прячу записку в карман жилета, набрасываю на плечи плащ, хватаю шляпу и выхожу на улицу. *** Я сам не знаю, куда иду. Сердце мое словно полыхает в огне, а грядущая, столь желанная встреча с маэстро вдруг начинает страшить меня. Мне нужно успокоиться — я не хочу предстать перед ним взволнованным мальчишкой, готовым в любой момент упасть в обморок. Ноги выносят меня к самому центру лондонской площади. Здесь разбит чудесный сад, немного напоминающий причудливый мавританский газон: здесь растут прекрасные ирисы и фрезии, и рододендроны, гордые розы, и львиный зев, и не иначе как чудом прижившийся в этом климате дельфиниум. Полюбовавшись цветами, я сворачиваю с площади к похожим друг на друга, мрачноватым домам: нужный мне адрес находится в самой глубине темных, пропитанных зеленоватой плесенью дворов. Интересно, как местные ориентируются здесь? Днем понять, где чей дом, можно, например, по цвету двери, или по табличке на стене, но как быть вечером, когда сгущаются сумерки, и на лондонские улицы вползает плотный и вязкий туман? Смотрю на часы: сейчас только половина четвертого, и нужно как-то убить время. На душе все еще неспокойно, я ни на чем не могу сосредоточиться: мысли путаются и перескакивают с одного на другое, а в горле то и дело пересыхает от усиливающегося волнения. Выхожу на улицу со странным названием — Ворота королевы Анны. Лет тридцать назад здесь находилась благотворительная больница, построенная еще в елизаветинские времена. Страшный лондонский пожар не пощадил ни ее, ни стену с воротами, но какое-то время полуразрушенное здание еще принимало в свои обугленные стены бесприютных больных. Потом власти города решили его снести. Снесли и стену с воротами, но статую королевы Анны, которую поставили уже позже пожара, оставили. Осталось и прежнее название улицы. Потоптавшись возле статуи, я иду к Сент-Джеймс стрит. Эта тихая улочка серее остальных. Поговаривают, где-то здесь находится место, где участники закрытых джентльменских клубов дерутся на дуэлях. Говорят также, что тут находится штаб-квартира вольных каменщиков — эта зараза уже успела проникнуть в Англию с материка… Прохожу мимо табачной лавки и сталкиваюсь с невысоким, щуплым уличным мальчишкой в шляпе явно не по росту: какое-то время мы не можем разойтись, но потом подросток отходит в сторону, неуклюже кланяется, надвигает явно украденную шляпу на лоб и тут же исчезает из поля зрения. Чем ближе нужный адрес, тем сильнее колотится сердце… Сворачиваю в узкий темный проход под арку, находящуюся сбоку от входа в табачную лавку, и оказываюсь в отделанном деревянными панелями коридоре, который ведет в закрытый маленький двор. Кофейня «Лотарь» застенчиво прячется среди домов; это кряжистое каменное строение, построенное еще до Реформации. Узнать его можно по скромной вывеске. Останавливаюсь у крыльца и опускаю руку в карман с часами. Пальцы хватают пустоту: часов там нет, нет и дорогой золотой цепочки… Выронил! Судорожно вспоминаю, где это могло произойти, и тут на память мне приходит уличный мальчишка, с которым я столкнулся несколько минут назад…  — Figlio di puttana! — Рычу я и срываюсь с места. Он не мог уйти далеко! Со всех ног несусь по коридору к арке и у входа в нее врезаюсь в какого-то высокого господина в пышном белом парике и в темном длинном плаще.  — Извините, — бормочу я, и пытаюсь проскочить, но он останавливает меня.  — Кофейню «Лотарь» вы уже пробежали. — Насмешливо говорит высокий господин до боли знакомым низким, глуховатым голосом.  — Маэстро Гендель! — Вскрикиваю я. Мы смотрим друг на друга, и на какое-то мгновение в темно-серых глазах маэстро мелькает искра прежней симпатии. Но она тут же исчезает, и его взгляд вновь становится холодным.  — Идемте, — говорит он, беря меня под руку, — нам туда.  — Погодите… — выдыхаю я. — У меня часы только что украли! Мальчишка в шляпе, мелкий такой… Маэстро смотрит на меня сверху вниз, и я мгновенно сникаю: искать воришку в лабиринте лондонских улиц бессмысленно.  — Скажите, Фаринелли, почему каждый раз, когда мы с вами встречаемся, вы попадаете в какую-нибудь переделку? — Хмурится он.  — Я не знаю. — Тихо говорю я. — Так получается… Во взгляде маэстро вновь появляется знакомая искорка. Усмехнувшись, он крепче сжимает мой локоть и увлекает меня за собой. *** Кофейня «Лотарь» не рассчитана на большое количество клиентов: это место для тайных встреч и романтических свиданий. Сюда приходят только те, кто готов играть в игру, правила которой звучат так: «Ты не интересуешься мной, а я — тобой», и в частности поэтому мы не привлекаем внимания немногочисленных посетителей. В кофейне не жарко, но маэстро снимает с себя не только плащ и шляпу, но и парик. Выглядит он не очень здоровым: волосы под париком мокрые, лицо бледное, почти серое, под глазами большие круги, на висках и на лбу видны вздувшиеся вены.Он вынимает из кармана шелковый платок и слегка дрожащей рукой промакивает испарину. Невыносимо больно видеть таким его, такого сильного, мужественного и несокрушимого… Я протягиваю руку, легко касаюсь его запястья и тихо шепчу:  — Маэстро, что с вами? Вам нехорошо? Он отнимает платок от лица и смотрит на меня. Взгляд у него прежний, совершенно не больной — острый и твердый.  — Со мной все в порядке. — Сухо отвечает он, выпрямившись и скрестив руки на груди. — Итак, Фаринелли, для чего вы хотели со мной встретиться? На всякий случай уточняю, что у меня очень мало времени. Встретив такой холодный отпор, я теряюсь. Из головы вылетает все, что я хотел ему сказать, и я беспомощно лепечу:  — Я… хотел узнать, почему вы сердитесь на меня… Лицо Генделя каменеет. Удивление, мелькнувшее в его глазах, сменяется холодной яростью. Он резко подается вперед и опускает локти на столешницу — так, что столик с тяжелым скрипом сдвигается в мою сторону.  — Вы… хотели узнать, почему я… сержусь на вас? — Переспрашивает он сдавленным шепотом. — И поэтому вы, точно брошенная любовница, написали мне идиотскую записку с мольбой о встрече?  — Нет, я… не… — горло сдавливает, воздуха не хватает, и я могу только по-рыбьи беспомощно открывать и закрывать рот. — Я… мы… мы с вами…должны по.говорить о… Левая рука маэстро сжимается в кулак до белизны. Он смотрит на меня в упор, его зрачки опасно сужаются, на скулах играют желваки. Он медленно поднимается на ноги, и я, понимая, что сейчас он меня ударит, отшатываюсь в ужасе, зажмуриваюсь и беспомощно заслоняюсь от его ярости рукой. Но удара не последовало. Слышу тихий звон, открываю глаза и вижу, как маэстро кладет на стол две монеты, затем берет свои вещи, аккуратно задвигает стул, и твердой походкой выходит из кофейни. Почему-то мне казалось, что все должны смотреть в мою сторону. Но нет — посетители кофейни по-прежнему были заняты исключительно собой. Медленно встаю и, придерживаясь о столешницу, перевожу дыхание — только сейчас я осознал, что почти не дышал все это время. В груди невыносимо саднит, и я почти до крови закусываю губу. Из узкой двери кухни выходит молодой мужчина с подносом, на котором стоит кофейник и тарелка с постными английскими сконами, и направляется к нашему столику. Неожиданно страх перед Генделем уступает место слепому, безнадежному отчаянию. Я потерял его — он люто ненавидит меня. Но за что? За что?.. И тут меня точно что-то сильно колет изнутри. Хватаю свои шляпу и плащ и, спотыкаясь, вываливаюсь из кофейни вслед за маэстро. Я должен догнать его. Пусть он обрушит на меня свою ярость, пусть он жестоко изобьет меня, пусть даже убьет своей рукой, если это только доставит ему удовольствие — но сначала пусть выслушает. Маэстро не успел уйти далеко, и я, нагнав его возле арки, робко касаюсь его рукава. Он оборачивается и, увидев меня, глухо рычит:  — Убирайтесь к дьяволу.  — Маэстро, — твердо говорю я. — Пожалуйста, послушайте меня. Я понятия не имею, за что вы ненавидите меня, но предполагаю, что между нами произошло недоразумение. Дайте мне хотя бы минуту, а потом я уйду, я обещаю — и вы сможете ненавидеть меня и дальше. Он останавливается и мрачно смотрит на меня:  — У вас минута, Фаринелли. Его грудь тяжело вздымается, а лицо кажется мне еще более бледным, чем в кофейне. Он опирается о трость, и его рука, сжимающая рукоять в виде лошадиной головы, слегка дрожит.  — Маэстро, если вам тяжело стоять, давайте сядем где-нибудь… — умоляюще глядя на него, прошу я. Он отвечает мне свирепым взглядом:  — Пятьдесят секунд. Не теряйте драгоценного времени, Броски.  — Хорошо. Двадцать девятый год, Италия. Вы в письме приглашаете меня в Лондон, помните? И я отвечаю вам, что согласен. Помните?..  — У меня хорошая память, Броски. Сорок секунд у вас.  — Что произошло потом? Я так и не получил от вас ни письма, ни контракта. Я даже встретиться с вами не смог, и только от третьих лиц узнал, что вы были в Италии.  — Вы у меня спрашиваете, что произошло? — Холодно отвечает маэстро, продолжая давить меня взглядом. — Я трижды приходил к вам, Броски, и не получил от вас ни ответа, ни привета. Трижды! Мне показалось, что земля уходит у меня из-под ног. Я смотрел на маэстро Генделя, и ничего не мог понять… Он трижды приходил ко мне? Как могло получиться, что я этого не знал? Почему мне никто ничего не говорил?!.. Часто в стрессовых ситуациях на людей нисходит озарение. Внезапно озарило и меня.  — Подождите… — Справившись с потрясением, говорю я. — В те дни я активно работал с Риккардо и с Метастазио, и, помнится, они отговаривали меня от подписания контракта с вами, маэстро. Они были против нашего сотрудничества, они хотели, чтобы я работал только с ними… Но не могли же сознательно «прятать» меня от вас, блокируя наши встречи. Не могли же они пойти на такую подлость! Маэстро слегка морщится:  — Разбирайтесь с вашим братом сами. Я безмерно устал от вас обоих. Все, больше я не могу уделить вам ни секунды. Хорошего дня. — Он внезапно пошатывается, но тут же выпрямляется и, холодно кивнув мне, шагает в арку. Но, не сделав и трех шагов, он внезапно роняет трость и, схватившись за грудь, оседает на землю. Вскрикнув, я бросаюсь к нему и пытаюсь поддержать, но он слишком тяжел для моих слабых мышц. Единственное, что я смог сделать — это смягчить его падение, обхватив его руками сзади изо всех придерживая его. Потеряв сознание, маэстро наваливается на меня и я оказываюсь придавлен к земле его мощным телом. Осторожно выбираюсь из-под него и склоняюсь над ним. Его слабое, хрипящее дыхание пугает меня до тошноты, до холода в груди. Трясущимися руками снимаю с него парик, непослушными, деревенеющими пальцами развязываю его шейный платок, расстегиваю ему рубашку. На руке пульс почти не прослушивается, и я прислоняюсь ухом к его обнаженной груди. Сердце бьется очень слабо, страшная мысль, что оно останавливается, пролетает, слегка задев сознание — и я коченею от ужаса. Маэстро делает долгий полувздох-полустон, в его груди вновь появляются жуткие хрипы, и я, охваченный паническим ужасом, кричу:  — Маэстро! Подождите! Не уходите! Внезапно его веки приоткрываются, и на меня смотрят помутневшие глаза.  — Я сейчас позову кого-нибудь… Только не умирайте, пожалуйста! — В отчаянии кричу я, с трудом сдерживая рыдания. Его глаза вновь закрываются. С воплями о помощи я вваливаюсь в кофейню «Лотарь». Узнав, что помощь нужна маэстро Генделю, с мест вскакивают несколько человек. Один из них несется за врачом, живущим поблизости, а двое других бегут за мной. Маэстро лежит на земле неподвижно, и меня вновь охватывает паника. Ноги деревенеют и заплетаются, и я падаю рядом с ним на колени. Приподнимаю его голову и кладу ее себе на колени. Мне абсолютно все равно, что обо мне подумают — я глажу ладонью его покрытый испариной лоб и щеки, и повторяю, что все будет хорошо… … Впрочем, двое, которые в кофейне «Лотарь» держались за руки и глядели друг на друга влюбленными глазами, смотрят на меня с пониманием и сочувствием. *** Гендель. Май, 1733 Недавно прошла гроза, жара спала, и май снова стал маем — ветреным, капризным, легкомысленным. В открытое настежь окно влетает молодая горлица и камнем падает на мою кровать. Сидящий у изголовья Фаринелли бледнеет и меняется в лице (точно нежная барышня, он верит в приметы), но я бережно беру птицу в руки и внимательно ее осматриваю.  — Вроде бы не ранена, крылья целые. — Ласково глажу пальцем маленькую головку с черными блестящими, часто моргающими глазками-бусинками, и улыбаюсь. — Кто же тебя так напугал, моя маленькая?  — Вероятно, кошка. — Предполагает Фаринелли. Я передаю ему горлицу:  — Выпустите ее, Броски. Он выполняет мою просьбу и вдруг застывает у раскрытого окна, о чем-то задумавшись. Длинные темные волосы волнами падают ему на воротник, тонкий профиль кажется одухотворенно-красивым. В лучах утреннего солнца его стройный силуэт кажется невыносимо хрупким. Он был со мной все эти три дня, в течение которых я отходил от приступа, он сидел возле меня и днем, и ночью, он буквально валился с ног от усталости, и пошел спать только вчера вечером, после моего строгого приказа. Когда я рявкнул на него, он только слабо улыбнулся, и сказал, что вот теперь он уверен, что со мной все будет в порядке.  — Отойдите от окна. — Строго говорю я. — Майский ветер капризен, мигом подхватите простуду. Или вы уже забыли, как тяжело болели?  — Я все прекрасно помню, маэстро. — С тихой улыбкой говорит, обернувшись Фаринелли. Его щеки покрываются румянцем, а взгляд туманится. — Вы тогда носили меня на руках…  — И вы хотите снова заболеть, чтобы это повторить? — С укором спрашиваю я. Он хихикает, и, склонив голову к плечу, смотрит на меня своими нежными девичьими глазами, в которых запутался май. Я невольно улыбаюсь. Все-таки, хорошо, что он здесь… Он легко спрыгивает с подоконника и подходит ко мне:  — Принести вам что-нибудь? - Нет, спасибо. Мне нужна нотная бумага, перо и чернило. Хочу дописать арию, над которой начал работать до нашей с вами встречи.  — Давайте я подам.  — Не стоит, я собираюсь вставать.  — Врач сказал, что вам нужно еще лежать… — Возражает он.  — Броски, прекратите кудахтать, вы не наседка. — Раздраженно отмахиваюсь я. — Я чувствую себя вполне сносно. Я действительно чувствовал себя почти хорошо. В голове прояснилось, боль в груди ушла, так пугавшая меня слабость в руках и ногах исчезла. Я буду чувствовать себя отлично после бокала хорошего красного вина.  — Броски, вы спросили меня, что мне принести.  — Да. — В живых черных глазах загорается огонек. - Держите ключи. Второй слева. В погребе начатая бутылка красного вина. Тащите сюда ее и бокалы.  — Но маэстро…  — Ладно, я сам схожу. — Нет, не надо, я принесу!  — То-то же. — Усмехаюсь я. Врач, посетив меня вчера, настоял (и это было похоже на приказ), что я должен срочно заняться собственным здоровьем. Послезавтра отправляюсь в Корнуолл — и Фаринелли едет со мной в качестве сопровождающего. Я с огромным удовольствием поехал бы один: с его хрупким здоровьем ему самому в любой момент может понадобиться сиделка. Не люблю брать на себя ответственность за спутников, которые могут стать обузой… Но врач был категоричен: приступ, сваливший меня, может повториться в любой момент, и рядом со мной должен быть кто-нибудь, кто сможет позвать на помощь. *** Мы выезжаем рано утром, едва забрезжил рассвет. Во дворе роса, и когда мы садимся в карету, я велю Фаринелли сменить обувь. Он послушно снимает промокшие туфли и достает из дорожного сундука другие.  — Чулки тоже смените. — Ворчливо говорю я. — Не то прихватит горло, будете знать. Его щеки покрываются густым румянцем, и он нерешительно снимает с себя чулки. Лодыжки у него очень худые, безволосые. Движения острые, неловкие — создается ощущение, что он вообще никогда не раздевался при посторонних. Чтобы не смущать его, склоняюсь над нотами. Мне нужно как можно скорее закончить оркестровую прелюдию, за которой далее последует речитативная сцена. Это будет не просто речитатив — мне хочется поэкспериментировать с ритмом ⅝. Уж не знаю, как отнесется к этому Карестини… Сегодня довольно пасмурно, и английские равнины, по которым едет наша карета, в утреннем тумане кажутся еще более унылыми, чем раньше. Фаринелли тихо сидит напротив меня и с меланхоличным видом смотрит в окно. В его родной Италии сейчас почти лето, и пробудившаяся природа бесконечно радует своими красками. Мне хочется спросить, скучает ли он по Италии, но вместо этого я несколько сухо бросаю: — Как это вас Порпора отпустил? Он вздрагивает, поворачивается ко мне, и по глазам его видно, что мыслями он бродит все еще где-то далеко.  — Я стал часто жаловаться на здешний климат, и он перепугался, что я заболею. — Отвечает он, и, рассмеявшись, добавляет. — И сорву ему сезон.  — Что вы ставите?  — «Ариадну на Наксосе».  — Чье либретто?  — Либретто написал Риккардо. — Как-то осторожно, делая каждое слово круглым, говорит мой спутник.  — Мне попадалось его либретто к опере «Брадаманта на острове Альцины» — весьма недурно.  — Вы правда так считаете? — Фаринелли смотрит на меня с таким удивлением, что я усмехаюсь.  — Не считал бы — не говорил бы. У вашего брата есть талант, Броски. Но и модной дури в его голове — как и в вашей, кстати — тоже много. Воздух становится более легким и свежим — карета выезжает к морю. Местность становится более холмистой и карету все сильнее подтряхивает. Где-то через час мы уже доедем до порта: добраться до Корнуолла по суше нельзя.  — А вы над чем работаете? — После недолгой паузы спрашивает Фаринелли.  — Перерабатываю «Оттона».  — Того самого «Оттона», в которой пела Куццони? — Хихикает Фаринелли.  — Двух «Оттонов» я не писал. В глазах у Фаринелли горит огонек, и я, не удержавшись, спрашиваю:  — Что она там рассказывала?  — Говорила, что вы хотели ее убить. — Он снова хихикает, и я вскидываю на него глаза:  — Поверьте, хотел бы — убил бы. Он смеется так заливисто, что я тоже улыбаюсь.  — А… кто будет петь заглавную партию? — Робко спрашивает он.  — Карестини. Мы молча смотрим друг другу в глаза. Лучший оперный композитор Европы и лучший певец-кастрат, наверное, могут быть друзьями, но они никогда не будут работать вместе. Потому что так сложились звезды. *** Корнуолл — легендарное место, невероятно красивое и очень музыкальное: здесь поет каждый камень. А уж как поют местные крестьянки!.. Никто не учил их этому, они понятия не имеют о бельканто, но поют лучше, чем любой из моих певцов. Они охотно поют по моей просьбе, но при этом я точно знаю, что никого из них не стану забирать с собой в Лондон — они берут силу от родной земли, они поют ее песню. В Лондоне же они будут чувствовать себя запертыми в клетке, и их голоса потухнут. Утром, до назначенного мне лечения, и вечером, до заката, мы с Фаринелли уходим в лес. В гостинице стоит маленький клавикорд — точно такой же, на каком я тайно играл в детстве на чердаке. Я не могу удержаться от того, чтобы по вечерам, к огромному удовольствию местной публики, не играть на нем. Краем глаза наблюдаю за Фаринелли — не захочется ли ему петь. Но он просто смотрит на меня глазами, полными любви и тоски — и ни о чем не просит. После того разговора в карете он как будто стал молчаливее; как будто в голове у него засела некая лихорадочная невротическая мысль, от которой он никак не может отделаться. Не знаю, как помочь ему — не имею обыкновения приставать с расспросами. Захочет — сам все скажет. Он несет с собой сумку с вином и хлебом — на случай, если захочется перекусить до ужина (мне-то уж точно захочется!), и я каждый раз тревожусь, когда смотрю на то, как он, точно эльф, перепрыгивает с одного камня на другой.  — Бога ради, Броски, осторожнее! — Прошу я. — Вы-то ладно, а вот вино я вам не прощу никогда. Он заливисто смеется:  — Я это запомнил! На нем короткая темно-зеленая куртка, на ногах — высокие прочные сапоги. В таком наряде и без парика, он и правда похож на некое неземное создание — на моей родине их называют альвами, здесь — эльфами. … И он падает. Поскальзывается, ударяется о камень грудью и сползает по нему в траву. Все происходит настолько быстро, что я не успеваю испугаться. Чертыхаясь про себя, подбегаю к нему, но он уже сидит на земле и ощупывает грудь.  — Броски, вы целы? Что там у вас? Дайте посмотреть… — Опускаюсь рядом с ним на колени, быстро расстегиваю ему куртку, начинаю расстегивать рубашку. Он смотрит на меня немного ошашелыми глазами, и я, испугавшись, что он, вероятно, ударился еще и головой, сперва ощупываю его голову. Крови нет, но если удар все-таки был, это даже плохо… Срываю с него куртку, стелю ее на траву и велю ему лечь. Расстегиваю ему рубашку и осторожно ощупываю грудную клетку. Вроде бы, все ребра целы… Грудь у него узкая, слабая, безволосая. Но сердце под моими пальцами бьется хоть и быстро, но ровно и сильно.  — Не молчите, Броски. Скажите, что болит, где болит? Если у вас переломы, я не смогу нести вас на руках — мне нужно будет позвать кого-нибудь с носилками…  — Я в порядке, маэстро… — Отвечает он немного сдавленным голосом. — Уже не так больно, спасибо… Он осторожно садится и застегивает сначала рубашку, потом куртку. Хмуро смотрю на него — мне не нравится бледность его лица. Впрочем, может быть, это от испуга, который еще не прошел… Протягиваю руку и помогаю ему подняться. Его слегка шатает и он хватается за мою руку — крепко держу его.  — Вы идти сможете? Он смотрит на меня, но потом опускает ресницы и улыбается:  — Хотел бы я сказать «нет»…  — Броски, это не шутки.  — Правда, маэстро, все в порядке… Смотрите! На траве рядом с камнем, с которого он свалился, валяется сумка — удивительное дело, бутылка не разбилась. Фаринелли наклоняется, берет сумку, достает вино, и делает несколько глотков.  — Уф. Хорошее вино. Я очень рад, что смягчил падение сумки. — Он смеется, протягивает мне бутылку, и сейчас мне кажется, что с ним действительно все в порядке.  — Не смешно. — Мрачно говорю я и тоже делаю глоток. — Пойдемте в гостиницу. Вам нужно показаться врачу.  — Нет, маэстро, давайте останемся.  — Об этом не может быть и речи. Видели бы вы свое падение со стороны — у вас там может быть если и не перелом, то серьезный ушиб. Вы головой не ударялись?  — Слегка.  — Тем более — идем.  — Маэстро, все в порядке, я чувствую себя хорошо. Гостиница рядом, мы дойдем за пять минут… Давайте побудем здесь немного, пожалуйста. — Он жалобно смотрит на меня и я нехотя уступаю.  — Хорошо. Идемте к речке. Мы выходим к берегу, и удобно усаживаемся на огромном круглом, почерневшем от времени камне. Броски снова достает бутылку и протягивает ее мне. Делаю пару глотков и с удовольствием ощущаю, как терпкое вино горячит кровь. Отдаю ему бутылку и смотрю, как он пьет. Кадыка у него нет. Я хорошо знаком с тем, как устроен организм кастрата, но, тем не менее, с тихим, мягким удивлением смотрю на эту тонкую, почти девичью шею. Он замечает мой взгляд и его щеки мигом покрываются нежным румянцем.  — Маэстро, а откуда у вас познания в медицине? — Поставив бутылку, спрашивает Броски.  — Да какие там познания? — Отмахиваюсь я. — Мой отец был придворным лекарем, и хотел, чтобы я пошел по его стопам. Большой стол. Зеленая ткань на столе. Жаба.  — Режьте. Жаба смотрит на меня живыми глазами и дышит. Моя рука с инструментом трясется.  — Не могу.  — Режьте, черт вас побери!..  — Отец, пожалуйста…  — Что «пожалуйста»?  — Я не могу. Мне жалко ее.  — «Жааалко!..”Черт побери, это просто жаба. Ее смерть — это чья-то жизнь в будущем. Жизнь, которую вы спасете! Смотрите: делайте разрез вот здесь. Она ничего не почувствует.  — Нет! Бросаю инструмент и выбегаю. Вслед мне несутся ругательства отца. Фаринелли смотрит на меня в ожидании продолжения. Делаю еще большой глоток вина. Зеленая ткань с жабой исчезают, но проклятия отца все еще звучат в ушах. Не будет никакого продолжения — не о чем рассказывать. Я не стал врачом, не стал адвокатом и мой отец не гордился мной.  — Но у меня не было к этому способностей, хотя кое-чему я все-таки научился. — Отвечая на его взгляд, говорю я. — И, черт возьми, иногда я так жалею, что не научился большему… Конский топот. Я слышу его так ясно, что оглядываюсь вокруг в поисках всадника. Но никого, кроме нас с Фаринелли, в лесу нет. Вероятно, меня вновь навестил мой старый фантом… «Уйди. Оставь меня в покое…» Закрываю глаза и с такой силой стискиваю рукой бутылку, что стекло трещит. Фаринелли мягко забирает у меня бутылку, делает глоток, потом неожиданно вздрагивает и поперхивается. Легонько стучу его по спине, и он, откашлявшись, с ужасом и тоской в глазах жмется ко мне. Обнимаю его за плечи:  — Что такое, Броски? Что вас напугало?  — Там… она… вы не поймете… Смотрю туда, куда он показывает, и чувствую, как меня бросает в пот. На противоположном берегу стоит красивая белая лошадь и смотрит прямо на нас.