Песня феникса

*** Карло. Май, 1733 год. Сижу в комнате маэстро Генделя и тихо наблюдаю за тем, как он пишет. Он стоит у подоконника. Вечереет, и угасающее солнце, осыпая землю прощальным золотом, уже скрывается за горизонтом. Зажигать свечу нет смысла, но у окна ему лучше видно. Маэстро сказал, что хочет записать только пару фраз, но, по всей видимости, из них уже родилась музыка, которая захватила его целиком. Сняв парик, камзол и шейный платок, расстегнув несколько верхних пуговиц рубашки, он полностью погрузился в творческий процесс. Музыка льется из него мощным светом; он пишет быстро, увлеченно, но не хаотично и нет ощущения, что он изо всех сил догоняет ускользающую от него мысль. Он не делает никаких исправлений: нота аккуратно соединяется с нотой, образуя такт за тактом. Риккардо пишет иначе: у него вечно все перечеркано, и он портит очень много бумаги, прежде чем перепишет все набело. Риккардо может сидеть над несколькими тактами с утра до вечера, а потом писать всю ночь, захлебываясь в музыке, а иногда — беспомощно барахтаясь в ней. Закончив очередную фразу, маэстро бережно кладет исписанный лист рядом с другими, берет новый разлинованный лист и вновь окунает перо в чернильницу. Мне кажется, я могу целую вечность смотреть на него — мало, кому удается наблюдать за работой гения в момент, когда на него находит вдохновение. А мне, ко всему прочему, просто нравится ловить взглядом каждое его движение. Мне нравится следить за тем, как меняется выражение его красивого, мужественного лица, как огонь в глазах уступает место тихому, почти нежному свету, а потом вдруг разгорается вновь. Я мог бы сказать, что польщен тем, что маэстро Гендель разрешил мне присутствовать в процессе написания своего очередного шедевра, но, наблюдая за ним уже больше часа, я пришел к выводу, что он просто-напросто забыл о том, что я здесь сижу. С того момента, когда я наяву увидел до смерти напугавшую меня белую лошадь, прошло два дня. Это была обычная деревенская лошадь — не фантом. Но для меня встреча с ней стала особенной: благодаря ей, я посмотрел в глаза своему прошлому, и вдруг понял, что больше всего на свете хочу похоронить своего мертвеца. По дороге в гостиницу маэстро спросил у меня о лошади, и я ответил, что обязательно расскажу ему все. Я действительно хочу рассказать ему. Только ему одному, единственному… Здесь. Потому что когда мы вернемся в Лондон, у меня такой возможности уже не будет. Я был готов рассказать ему все в тот же вечер, но маэстро еще по дороге стал сумрачным, хмурым, и глубоко ушел в себя. Когда мы вернулись в гостиницу, он настойчиво посоветовал (почти приказал) мне показать ушибы врачу, а потом заперся в своей комнате, и я не рискнул тревожить его. Он заканчивает курс лечения уже послезавтра, и я с тоской думаю о скором возвращении в Лондон. Там нас обоих ждет работа: мы будем готовиться к открытию нового оперного сезона. К сожалению, не вместе. Мягкие сумерки тихо вползают в комнату, и маэстро, переместившись к небольшому, крепкому дубовому столу, раздраженно бросает:  — Броски, зажгите свечи, черт вас дери. Ничерта не видно. Исполняю его просьбу и ищу взглядом место, откуда можно будет наблюдать за ним, не беспокоя его. Отбросив мысль о том, чтобы сесть на строго заправленную кровать, я запрыгиваю на подоконник и устраиваюсь поудобнее. Маэстро Гендель сидит ко мне спиной, но я знаю, что мы проводим вместе последние часы, и просто хочу видеть его — а все остальное не так уж важно.  — Вас там продует. — Ворчит маэстро, не отрываясь от работы.  — Не продует, ветер теплый.  — Быстро слезайте с подоконника. Если вам действительно доставляет несказанное удовольствие лицезрение моей физиономии, садитесь напротив.  — Я не хочу вам мешать.  — Вы мне не мешаете. — В голосе маэстро звучит нетерпение. — Ну! Спрыгиваю с подоконника и сажусь напротив. Он поднимает взгляд от наполовину исписанного листа и пристально смотрит на меня.  — Что вам сказал врач?  — Все в порядке.  — Так и сказал?  — Да, это просто ушибы, нет никакой опасности.  — Сами что чувствуете?  — Сегодня болит меньше, чем вчера.  — Хорошо. Есть хотите?  — Немного.  — Я скоро закончу. Если хотите, пойдем поужинаем вместе.  — Когда бы я отказался от вашей компании, мой друг? — Тихо говорю я и мой голос дрожит: за долгие годы нашего знакомства я впервые назвал его так. Он отвечает мне долгим взглядом. В сумерках, при свечах, его глаза кажутся бездонно-черными. Он ничего не говорит и возвращается к работе. *** После ужина маэстро предлагает мне прогуляться, и я с удовольствием соглашаюсь. Только смотрите под ноги, — он говорит резко, но в голосе звучит улыбка. Вечер чуден и тих. С моря тянет свежестью, но совсем не холодно. Над нашими головами ласково шелестит звонкая майская листва, а где-то рядом робко распевается соловей. Не сговариваясь, мы идем к берегу — рядом, нога в ногу, и мне очень хочется взять его под руку, но я не могу представить, как он на это отреагирует. Неожиданно маэстро Гендель говорит:  — Я смотрю, Броски, мы с вами взяли курс к морю. Знаете что, давайте-ка я возьму вас за руку: дорога неровная, а вас, как я понял, земля плохо держит. — С этими словами он протягивает мне руку, и я кладу в нее свою. Сильные пальцы обхватывают мою вялую, внезапно вспотевшую ладонь, и она вдруг кажется мне невероятно маленькой. Дыхание перехватывает и становится трудно дышать. Сердце подскакивает и бросается в галоп, голова немного кружится: стоило нашим рукам соприкоснуться, как я опьянел — так, как не пьянел даже от самого крепкого вина. Внутренне обмирая от невиданного счастья, мысленно молю Бога, чтобы дорога не заканчивалась как можно дольше. Но она заканчивается — мы выходим к морю. На каменистом берегу темными горами возвышаются древние камни. Если верить сказкам, когда-то давно обитавшие в этих краях великаны, рассорившись, начали швырять друг в друга скалы. Обломки этих скал прилетели сюда, да так и остались. Мы стоим на берегу, выбирая, куда сесть, и маэстро все еще держит меня за руку. Я не слышу ни шепота волн, ни крика чаек — моя ладонь лежит в его сильной, теплой руке, и мне хорошо.  — Идемте сюда, — наконец, говорит маэстро Гендель, и ведет меня к одному из камней. Он выпускает мою руку, и мы садимся рядом, слегка соприкасаясь плечами. Голова от этого легкого контакта кружится еще сильнее. Господи… Почему я не женщина?.. Я опустил бы голову ему на плечо, я обнял бы его за шею, и прижался бы к нему всем телом. Я сказал бы ему все то, что лежит у меня на сердце уже много лет, и положил бы свое уставшее, измученное, любящее сердце к его ногам. Сцепив свои сильные руки на коленях, маэстро Гендель задумчиво смотрит вдаль, на море. Какое-то время мы молчим, а потом он негромко говорит:  — Вы хотели мне что-то рассказать.  — Да. Но сначала, маэстро, я хотел бы кое-что пояснить.  — Что именно? — Повернувшись ко мне в полупрофиль, спрашивает он. Неожиданно мне вспомнилась наша первая встреча в Италии. Я еще не знал, кто он, мы оба были на взлете лет и сил. Я тогда повредил ногу на берегу, и он помог мне добраться до аптеки. Было раннее утро, и мы с ним сидели рядом точно так же — плечо к плечу. Я тогда исподтишка разглядывал его, любуясь его стройной атлетической фигурой и красивым, мужественным профилем, и сердце мое плясало, точно опьяненное. И казалось мне, что рядом с ним я точно прозрел, точно увидел что-то такое, чего не было раньше… И думалось мне, что впереди расстилается жизнь, по которой я пройду легко, почти не касаясь земли ногами. Это было давно…  — Мне так больно, маэстро, что мы с вами не работаем вместе. — Шепчу я. Сердце в этот миг, и в самом деле, взрывается невыносимой болью, и я закрываю лицо руками. Маэстро наклоняется, поднимает небольшую ракушку и задумчиво чистит ее от песка.  — Вы говорили что-то о том, что Порпора и ваш брат не хотели, чтобы вы со мной работали. — Наконец, говорит он.  — Не Порпора. Метастазио… Впрочем, и маэстро Порпора тоже. — Со вздохом признаю я. — Но он, полагаю, не имел к их интригам никакого отношения, потому что уже жил здесь.  — Одно не отменяет другого. — Жестко отвечает маэстро Гендель и швыряет ракушку в море.  — Когда вы сказали, что трижды приходили ко мне в Италии, я вспомнил, что в определенные дни Риккардо старался максимально загрузить меня в театре. Когда я приходил домой, мне никто ничего не говорил… Я не знал, что вы приезжали…  — От вас приходили записки.  — Риккардо хорошо знает мой почерк. — Внезапно осознание того, что меня предал близкий человек, бьет наотмашь. От боли и горечи мой голос дрожит, и я, закусив губу, умолкаю. — Как же все это… подло, маэстро… Они знали, что я просто живу мыслью работать с вами, они знали, что мой голос способен звучать по-настоящему только с вашей музыкой, что без нее я ничто, и все равно пошли на это. Теперь я — орудие, я — копье, направленное на вас…  — На какое время вы заключили контракт? — Помолчав, спрашивает маэстро.  — На три года. Без права одностороннего расторжения. Маэстро издает сухой смешок:  — И вы говорите, что Порпора здесь не при чем? Плохо же вы его знаете. Чувствую слабость и прижимаюсь спиной к камню. В ушах звенит конский топот, я крепко зажмуриваюсь и стискиваю пальцами виски. Галлюцинация исчезает. - Наоборот, маэстро. Я знаю его слишком хорошо. — Отвечаю я и, внезапно решившись, начинаю свой рассказ. *** Луна светит в окошко, и ее тонкий свет растекается по комнате. Ночь прохладная, и я одеваюсь теплее. Когда я застегиваю плащ, руки дрожат — не столько от страха, сколько от волнения: за дверью меня ждет Джулио. Мы хотим пойти к морю: Джулио говорит, что в такую лунную ночь на поверхность воды поднимаются тысячи медуз, и из-за этого кажется, что она светится. Выхожу из комнаты, и Джулио тут же берет меня за руку. Мне становится хорошо — люблю, когда моя ладонь покоится в другой руке. В другой руке Джулио несет свечу, и ее маленький огонек тускло освещает узкий, мрачный коридор. Я невольно жмусь к нему, и он ответно сжимает мою руку в своей. Третий час ночи. Остальные мальчики спят. Мне хочется ускорить шаг, чтобы поскорее вырваться уже из школьных стен, но рука старшего товарища сдерживает меня: поспешишь — нашумишь. Из темных окон на нас смотрит ночь, и на какой-то миг мне становится страшно: несколько лет назад в этих стенах упал, убившись насмерть, один из мальчиков, и многие ребята говорят, что с тех пор слышали его голос и видели его самого. Мы выходим на улицу, и, продолжая держаться за руки, спускаемся к морю. Соленый, прохладный воздух бодрит, и я внезапно успокаиваюсь. Море всегда ассоциировалось у меня со свободой. Высвободив руку, я бегу к воде. Джулио со смехом бежит за мной, настигает, и мы падаем на песок. Лежу под ним, и он молча смотрит на меня.  — Ты такой красивый, Карло… — Шепчет он, целуя меня. До сих пор я просто позволял ему целовать себя. Целовать и гладить по лицу, по волосам… С тех пор, как нас застал маэстро Порпора, мы делали это очень осторожно — украдкой — и тем слаще были запретные объятья. Но сейчас мы наедине. Рядом с нами — тихое море. Над нами — бескрайняя звездная ночь. И я целую его в ответ, и мне нравится это ощущение. Мы оба невинны, мы и не подозреваем, что существует еще что-то — что-то большое, глубокое, сильное. Нам просто нравятся взаимные мягкие прикосновения и полудружеские-полунежные поцелуи. Поглощенные друг другом, мы не замечаем опасности. Не слышим конский топот…  — Porca putana!.. — грубый голос вырывает меня из объятий дивной ночи и из рук Джулио. — Pezzo di merda! Frocio! В двух шагах от меня стоит маэстро Порпора и заламывает руку Джулио, который глухо стонет от боли. Рядом с маэстро виднеется больше белое пятно — это лошадь. Прядая ушами, фыркая время от времени, она равнодушно смотрит на всех нас.  — Грязный извращенец! — Рычит маэстро. — Завтра же сообщу о тебе властям и тебя будут судить! Пошел! — Он сильно толкает Джулио и тот падает на песок. Маэстро садится в седло и через плечо сухо бросает мне:  — Соберите одежду, Броски, застегните кюлоты и следуйте за мной. Живо! Обмирая от охватившего меня ужаса, я подчиняюсь приказу. Мысль о том, чтобы убежать, даже не приходит мне в голову. Она приходит позже, запоздалая, когда я сижу в темном кабинете маэстро. Самого Порпоры здесь нет — он повел куда-то Джулио. Он не запер меня, и я могу выйти, но почему-то не делаю этого. По ту сторону окна ночь смотрит на меня мертвыми глазами погибшего мальчика. За дверью слышится легкое шелестение ткани и тихий вздох. Это он, я знаю. Сейчас, он войдет сюда, синий, трупный, подойдет ко мне, схватит за плечи и высосет из меня всю кровь… Ручка двери поворачивается, и я съеживаюсь. Но не мертвец входит в кабинет, а Порпора. Но менее страшно мне от этого не становится. Закрыв за собой дверь, он проходит мимо меня, подходит к окну и опускает тяжелые шторы.  — Подойдите сюда, Карло. — Спокойно, властно говорит он. Встаю со стула и иду к нему. Ноги плохо слушаются меня, сердце испуганно колотится в груди.  — Мы не делали ничего плохого, маэстро. — Шепчу я.  — Ничего плохого?.. — Учитель говорит мягко, но в его голосе звучит лед Коцита, и мне даже кажется, что в кабинете как будто становится холоднее. — Подойдите ближе, Карло. Все инстинкты, которые, как известно, пробуждаются ночью, велят мне бежать. До двери не так далеко — пара сильных прыжков, и я на воле… Но маэстро имеет такую большую власть надо мной, что я не осмеливаюсь ослушаться. Зажмуриваюсь, делаю еще шаг и попадаю в его руки. Он обнимает меня. Не так, как Джулио. И не так, как отец мог бы обнять согрешившего, но перепуганного и кающегося сына. Замираю, съеживаюсь еще сильнее, и чувствую, как внутри у меня как будто что-то замерзает.  — Вам неприятно, верно? — Шепчет маэстро, слегка касаясь губами моего виска. Я молчу. Я боюсь. Чувствую, как рука маэстро гладит меня по спине, и больше всего на свете хочу вырваться и убежать, куда глаза глядят. — И это хорошо. Потому что такие объятья противоестественны. Это все противно Богу, Карло. — Его рука движется дальше, к месту пониже спины. Чувствую легкую дрожь в его пальцах, но одновременно его хватка становится крепче, а в голосе появляется странная хрипотца. — Никогда, никогда и никому не позволяйте делать это с собой, Карло. Слышите?..  — Да, маэстро… — Выдавливаю из себя, стуча зубами от холода и страха. Он резко отталкивает меня, и я едва не падаю. Тяжело дыша, он отворачивается к окну и опирается обеими руками о подоконник. Его голос звучит глухо и темно:  — Уйдите… Идите спать, Броски. Вылетаю из его кабинета, и, совершенно не заботясь о том, чтобы не шуметь, несусь по длинному черному коридору… *** -… А потом я сильно заболел и пролежал в горячке больше недели. Когда болезнь отступила, я уже не был уверен, что все, что произошло в кабинете маэстро той ночью, не было сном. Джулио, кстати, все-таки остался в школе, но постепенно мы отдалялись друг от друга. Когда мы вышли из ее стен, то даже не попрощались, и я не знаю, где он и что с ним стало. Фигура маэстро Генделя кажется застывшей, окаменевшей. Подавшись вперед, он напряженно слушает и смотрит мне прямо в лицо. С моря веет холодом, и я, посетовав про себя, что не взял плащ, зябко ежусь. Стемнело, и на небе, одна за другой, стали появляться звезды — одинокие, холодные. Над водой в сумеречной мгле проплывает силуэт белой лошади. Вздрагиваю. Но страшный фантом внезапно рассеивается и исчезает навсегда. Маэстро мрачно молчит. Я рассказал ему тайное, сокровенное. Я не рассказывал об этом Риккардо, я не рассказывал об этом даже на исповеди. Хотя… то, что произошло сейчас, было очень похоже на исповедь — мне как будто стало легче, я почувствовал, как вместе с жутким видением, мучавшим меня в течение многих лет, исчезло что-то темное, холодное и давящее.  — Зачем вы рассказали мне это, Броски? — Наконец, спрашивает маэстро Гендель.  — Я должен был кому-то рассказать. Точнее, не «кому-то», а человеку, которого я…  — Молчите. — Маэстро подается ко мне, наши колени слегка соприкасаются, и по моей коже пробегают «мурашки». — У вас, по всей видимости, сложилось какое-то неправильное, идеализированное, романтизированное впечатление обо мне. — Он вновь умолкает, а когда начинает говорить снова, в его голосе появляются нотки горечи. — Однажды женщина, с которой меня связывали теплые и достаточно тесные отношения, назвала меня добрым. Но я не добрый. — Он наклоняется, подбирает еще одну большую засохшую ракушку и задумчиво вертит ее в пальцах. Потом он резко выдыхает, и я слышу мертвый хруст: он с силой сжал кулак, раздавив при этом ракушку. — Она вовремя сбежала от меня замуж. И вы… Ваша… привязанность ко мне не доведет вас до добра, Броски.  — Не говорите так, — с болью говорю я.  — Я обязан это сказать.  — Есть вещи, над которыми мы не властны, маэстро. Это время, любовь и смерть. Хотя, будь даже у меня такая власть, я не стал бы ничего менять. Я счастлив, что знаком с вами, и что у меня есть возможность видеть вас. Хотя бы иногда. Волны с мягким шелестом бьются о берег. Я поднимаю голову и вглядываюсь в россыпь звезд на небе. Возможно, где-то там, в бесконечности, есть другая жизнь, и другое море, такое же мудрое и вечное, как это. И точно также именно сейчас на другом берегу сидят двое, чувствующие себя бесконечно одинокими в окружающем их холодном мраке космоса. Вдруг маэстро спрашивает:  — Холодно? — Его голос звучит мягко и немного грустно.  — Честно говоря, я жалею, что не взял плащ, — отвечаю я. Тяжелая рука маэстро Генделя неуверенно опускается мне на плечо. Он осторожно привлекает меня к себе, и я, чувствуя легкое приятное головокружение, склоняю голову ему на грудь. От него исходит все тот же тонкий терпкий запах, который когда-то свел меня с ума. Я жадно вдыхаю этот запах, и мое тело точно просыпается и требует дальнейшего контакта. Мне хочется обнять его, но, не смея даже пошевелиться, бесконечно наслаждаясь этой внезапной тихой лаской, я блаженно закрываю глаза.  — Вас никто не защитил тогда? — После паузы, шепотом спрашивает маэстро.  — Нет. Не было никого, кто мог бы это сделать: наш отец к тому времени уже умер, а Риккардо был молодым начинающим композитором… Все то, что произошло той темной ночью, осталось между нами. Теперь об этом знаете и вы, маэстро. Больше никто. Его рука сжимается на моем плече и я прижимаюсь к нему крепче с мыслью, что могу сидеть так вечно. *** Гендель. Июнь 1733 года Здание Ковент-Гардена меньше и уже, чем здание Королевской Академии музыки. Коридоры здесь более длинные и темные, лестницы — более крутые. Репетиционный зал здесь тоже небольшой, но зато с хорошей акустикой. Заметно лучше здесь и сцена: она более глубокая и емкая, и устроена таким образом, что пение артистов не вступает в конфликт с музыкой: сами оркестранты располагаются в просторной яме и сидят так, чтобы не мешать друг другу. Мой собственный кабинет меньше и темнее, чем прежний, но мне многого и не нужно, тем более, что я здесь бываю в основном для того, чтобы подписывать контракты и выдавать гонорары своим певцам и музыкантам. Мой письменный стол стоит у высокого узкого окна с крепкой рамой и мощной запорной системой: говорят, что она защищает и от дождя, и от сильных ветров. За моей спиной — три дубовых книжных шкафа с открытыми полками. Сидящий напротив Карестини косится на стройно стоящие там книги и теребит беспокойными нервными пальцами манжету рукава. Мне нравится и его голос — великолепный грудной контральто, и изящная исполнительская манера. Он поет темпераментно и живо, и, к счастью, тщательно продумывает украшения: слава Богу, хоть с этим мне не придется бороться. Внешне он тоже весьма хорош — в отличие от многих кастратов, он очень гармонично сложен. Думаю, местные ценительницы мужской красоты по достоинству оценят также и это тонкое, гордое лицо, и томный взгляд больших маслиновых глаз, и темные кудри. Разговор у нас получился непростой: он уже давно носит корону на голове, и удастся ли мне снять ее с него — неизвестно. Он говорит мне то, что я уже слышал из уст Куццони: написанные мною арии недостаточно мелодичны для него, и петь их сложно. Я не стал рассказывать ему, чем у нас все закончилось с мадам Куццони: намедни у меня была встреча с Ричем и с Хайдеггером, и оба в голос просили меня по возможности умаслить кастрата.  — Забудьте о своих медвежьих манерах! — Вскрикнул в сердцах Хайдеггер, и я с удивлением узнал, что его бесцветный голос, оказывается, имеет диапазон, включающий в себя полторы октавы и малую терцию.  — Ради Бога, маэстро, даже если он капризен как примадонна, будьте с ним помягче. — Дипломатично уточнил Рич. Карестини был отчаянно нужен им: они видели в нем какого-то мессию, способного спасти театр. Что греха таить, он нужен и мне… Мы сходимся на том, что он может вставлять в свои арии украшения по собственному выбору, а потом он огорошивает меня просьбой выдать ему задаток. - Вам повезло, что вы разговариваете со мной, а не с Хайдеггером, — забыв о слезных просьбах быть с кастратом повежливее, ворчу я, открывая ключом ящик стола. — Он бы вас за такую просьбу с лестницы спустил. Не поведя и бровью, Карестини принимает деньги и уточняет, в котором часу ему следует быть сегодня на репетиции. Это хорошо — в отличие от того же Сенезино, который плевать хотел на дисциплину, и мог опоздать на репетицию даже на час, он по крайней мере не будет тратить мое время.  — Имейте в виду, — я угрожающе понижаю тон, и уже стоящий в дверях кастрат смотрит на меня с искренним удивлением. — В «Опере знати» выступает сам Фаринелли. Я из вас все соки выжму. Я выну из вас душу. Я буду гонять вас по сцене без всякой жалости. Просто примите это к сведению. Он сдержанно кивает и уходит, мягко прикрыв за собой дверь. Я убираю бумаги в стол и тоже собираюсь уходить. Неожиданно слышу негромкий стук в дверь. Ручка поворачивается, и я вижу на пороге Беатриче.  — Маэстро, можно я войду? — Спрашивает она.  — Да, конечно. — Снова сажусь в кресло и смотрю, как она плывет к моему столу. — Присаживайтесь. Что случилось, Беатриче? Она садится и выдыхает:  — Санто.  — Что Санто? — Воспоминания о давних приключениях вихрем проносятся в голове, и я невольно морщусь.  — Он сбежал из Бедлама.  — Вы уверены? — Прямо смотрю на нее, и она не отводит взгляд.  — Да. Он прислал мне записку. Неожиданно для себя, я раздражаюсь и говорю резче и холоднее, чем хотел:  — Прошу прощения, мадам, но быть вашим телохранителем я не могу. Сообщите властям.  — Я уже это сделала. — Беатриче тихо вздыхает и поднимается со стула. — Его ищут. Я просто хотела предупредить вас, чтобы вы были осторожнее. Она уходит, оставив меня одного.