Иллюзия свободы

      Хоть Кэйа уже давно проснулся, глаз он открывать не желал и даже не собирался: долгая, тяжелая битва серьезно утомила его, силы полностью покинули его. Отяжелевшие руки будто были прикованы к удивительно мягкой поверхности, на которой он лежал. На ощупь она чем-то напоминала новенькую простыню, но откуда ей взяться? Несмотря на то что память о последних событиях серьезно притупилась, в общем, из-за усталости стресса, капитан кавалерии прекрасно знал, что в последний раз он видел свет перед тем, как на него свалилась горящая крыша разрушенного дома, и комфорт теплой кровати сейчас казался какой-то комедией и фантастикой. Как бы странно это ни было, открыть глаза не получалось никак: чересчур вымотан был тогда Кэйа, и единственное, что он мог, — слышать и ощущать, то происходило вокруг.       Он чувствовал, как чужая рука с особой, непривычной и даже «неправильной» нежностью гладила его волосы. Она не была похожа ни на одну другую, которая когда-либо касалась его: ни твердая, но осторожная ладонь магистра Джинн, ни бойкая и быстрая рука Эмбер, ни игривые и нежные пальцы Лизы, ни даже жесткая, холодная рука Дилюка. Нет, они все другие, это даже в какой-то степени пугало. Кто тогда трогает его, если не его друзья? Но сил не было даже пугаться, и капитан смиренно лежал, пока эта ладонь забиралась тонкими, извилистыми пальцами в длинные волосы рыцаря. По крайней мере, сначала. Через некоторое время, когда плечи капитана наконец способны были выдерживать вес его рук, он даже начал показывать недовольство. Сперва он едва заметно жмурился, тихо-тихо выдавливая из себя едва внятное мычания; потом Кэйа заворочал головой. Он даже смог поднять руку и отмахнуться от незнакомца, будто он надоедливой мухи или солнечных зайчиков, невовремя заигравших на лице. Это сработало, и неизвестная персона, что так долго и не к месту трогала чужие пряди, отпустила голову сонного капитана. — Вы проснулись, мой свет? — донесся до ушей тихий низкий голос, выражающий абсолютное спокойствие и даже некую заботу. — Не беспокойтесь; сейчас вы в полной безопасности. Я лично разберусь с каждым, кто посмеет причинить вам вред.       Кэйа едва открыл глаза, как его взору предстал высокий юноша со светлыми волосами, настолько красивыми, что к ним хотелось прикоснуться, такими мягкими, шелковисто-бархатными казались они. Они были недлинными, по шею, и лежали близко у щек и висков. Казалось, что если к ним прикоснуться, ладонь точно ляжет на лицо незнакомца, а то и на его полумаску, не скрывающую ни его черты, ни глубоких синих глаз. Капитан кавалерии хотел потянуть к нему руку, однако сдержался, ведь слишком неуместно то было бы. Вместо этого рыцарь с трудом приподнял тело на локтях и уже был на одном уровне с юношей, заглядывая в его глаза. — Кто вы? — произнес он, стараясь сделать голос как можно более грубым и громким, хотя уставшие связки вряд ли могли воспроизвести тот звук, которого пытался достичь Кэйа. Вопреки угрожающему виду рыцаря (по крайней мере, тот хотел так думать о себе), незнакомец ласково улыбнулся, поглаживая напряженную ладонь капитана меж пальцев. — Не бойтесь, — повторил юноша так сдержанно, что можно было позавидовать его внутреннему покою. Его голос звучал так, будто незнакомец пытался убедить рыцаря в своих словах, усыпить его бдительность, заставить вправду успокоиться, но капитан, едва держась пробужденным, лишь сводил брови ближе к переносице. — Мое имя — Дайнслейф, и я — ваш вечный слуга.       Синие глаза пытливо рассматривали Кэйю, а руки юноши нежно взяли чужие ладони, подняли их к лицу Дайнслейфа, и он начал их любовно, неприлично часто целовать, между сухими губами заключая костяшки пальцев, изредка дерзко касаясь их кончиком языка, сжимая и поглаживая длинные тонкие пальцы. Рыцарь вздрагивал, завороженно, удивленно и даже немного испуганно наблюдал за ним. Тело его слегка дрожало то ли от страха, то ли от злости; но наконец капитан сжал кулаки и оттолкнул Дайнслейфа от себя. Мысли заплелись еще сильнее, образуя своеобразный клубок из множества-множества нитей, и найти ту самую, нужную, было сложно, если вообще возможно.       Юноша, странно представившись "вечным слугой", действительно имел необъяснимые черты подчиненного. Во взгляде читалась пугающая преданность, словно его слова о расправе с каждым его врагом были чистейшей правдой. «Слуга» снова потянулся к рукам «господина», но тот быстро убрал ладонь подальше от Дайнслейфа, не позволяя снова по-своему приласкать себя. — Я ничего не понимаю, — прошептал Кэйа, хмуря брови и вглядываясь в кровать, на которой сидел, на серое одеяло, будто где-то на ней были написаны ответы на все интересующие его вопросы, но на нем не было ни единого слова. Старинное полотно молчаливо предлагало ему отдых на мягких перьях, но только это оно и могло предложить. — Мой милый принц, — начал юноша, бестактно кладя руку на скрытое одеялом колено капитана, — я всю вашу жизнь ждал, чтобы вернуть вас домой. Вы, должно быть, мало знаете о вашем доме, не прав ли я? Я расскажу вам всё, но, молю, не отвергайте меня.       Дайнслейф ожидал реакции рыцаря, не сводя с него глаз, желая услышать долгожданное «да». Однако между ними стояла гробовая, давящая и напрягающая тишина — описывать ее можно долго, но никакие слова не смогут передать то, что чувствовали тогда оба. Не смело шелестеть одеяло, не смел с глухим свистом проскользнуть сквозь темные стены ветер, не смели тяжелые вздохи пронестись по комнате, нарушить тишину между ними, долгую до невыносимости. Кэйа молчал от гордости, неприкосновенности, нежелания находиться рядом. Странным был его «слуга» — накинулся на него с поцелуями и прочими ласками, обещаниями, притащил в кровать после долгой битвы и… Подождите, где они вообще? Рыцарь нахмурил брови вновь, наконец решился развеять тишину первым: — Говори.       Лицо юноши тут же будто бы оживилось. Он резко, но, тем не менее, с особой, характерной для него осторожностью сжал руку капитана, заставляя его тело едва заметно вздрогнуть. — Мой милый принц, вы в Каэнри’ах.

***

      Воздух тяжело ложился над землей, разносил пепел над разрушенным городом, сковывал дыхание, пробирался в легкие и оседал там тяжелой пылью, заставляя вдохнувшего задыхаться. Упавшие обуглившиеся доски домов стали грубым надгробием жертв разъяренной Смерти, окрасившей город в ярко-красную краску крови и разнесшей над его останками запах гниющих трупов. Обычный путешественник, увидевший сию картину, прошел бы мимо, недовольно морщившись или испуганно вздрагивая всем телом; если бы в эти руины попал кто-то посмелее, возможно, он бы зашел в них, с интересом исследуя город-призрак, но ни капли горя не мелькнуло бы в глазах его, ни слезинки не прокатилось бы по сухой щеке, ни всхлипа не издали бы дрожащие губы. Эту боль могли испытать только те, кому угольки-надгробия когда-то были домом, кому окровавленные и избитые дороги были ежедневной дорогой на работу, к любимому человеку, кого с самого его рождения защищала высокая каменная стена. Только тот, в чьих венах бежал свободный быстрый ветер, мог понять эту боль, это отчаяние, горе мертвого города.       Слезы катились по щекам магистра Джинн, рассматривающую перед собой разграбленный и разрушенный Мондштадт. Кажется, никто не мог похвастаться тем, что когда-либо видел ее такой: с ее силой духа, уверенностью и ответственностью не мог сравниться ни один воин; Джинн была тем, кто не боялся ни преград, ни опасностей, но сейчас… она упала. Белые колени и локти пропитались соком травы и стали грязно-зелеными, пальцы врывались в землю и вырывали осоку под корнем, и она закричала. Ее голос, наполненный отчаянием, прорывал землю, отталкивался от руин ее Родины и оставался там, будто пытаясь оживить падших жертв жестокой мести, но они навсегда были отданы Селестии. Магистр дрожала, ее тело билось в истерике и прижималось всё ближе к земле, падая к ней, крича в нее, но всё без толку. Слышать ее страдания, ее мучения было невыносимо — Барбара, прикрыв рот ладонью, тихо всхлипнула. Все пало, все окончено, всему пришел финал.       Венти отстраненно смотрел в небо. Казалось, он пытался найти ответ, пытался понять, за что с ним так поступили, за что поступили так с его народом, невинным и ни в чем не виновным, к чему было это предательство, этот острый кинжал с ядом в спину. Он был словно распят на земле под злые насмешки других Богов, ожидающих его погибели, но он был жив и будет жить еще долго, даже если его существование превратится в семь кругов ада, Барбатос будет жив им назло.       Он едва поднялся с колен Итэра, несмотря на его попытки удержать израненное тело Архонта, и, заглядывая ему глубоко в глаза с такой надеждой, тихо произнес: — Нам нужна твоя сестра.       Путешественник вздрогнул. Он не знал, что будет, когда они встретятся вновь. Не знал, что скажет он и что — она, какова будет его реакция после того, что он не смог выполнить ее просьбы, что подвел ее, кто подвел всех и что его ошибка оказалась роковой. Будь он чуть быстрее, чуть решительнее и сильнее, он бы остановил Царицу, остановил Дайнслейфа и не подверг бы Тейват опасности, но теперь… Путь к Селестии открыт, а значит весь мир этих людей может в скором времени быть уничтожен. И как Итэр может оставаться таким неравнодушным? За все время путешествий по Люмин он видел столько Смертей, сколько не видел никто в любых мирах, но жители Тейвата… Они стали ему такими близкими и родными, и он не понимал почему. Да и кто мог понять?       Они поднялись на ноги и, недолго еще заглядывая друг другу в глаза, наконец подошли к остальным. Магистр Джинн уже молчала, и лишь слезы бесшумно катились по грязным щекам ее, скатываясь по худым скулам и разбиваясь о жесткую, разодранную ее ногтями землю. Барбара крепко обвила руками ее шею, так же тихо позволяя слезам уйти, забирая вместе с собой немного горя. Дилюк стоял поодаль от всех, не смотря ни на ужасы мертвого Мондштадта, ни на выживших его соотечественников. Он был один — Он так себя чувствовал. Однажды Рагнвиндр уже испытал на себе потерю самого дорогого ему человека, и та трагедия, когда Крепус погиб прямо на руках его бедного сына, навсегда застряла в памяти. Дилюк возненавидел Кэйю с тех пор, но он никогда не мог подумать, что ему бы пришлось его потерять. И вот, этот день пришел. Дилюк остался один.       Кэйа Альберих мертв.

***

— Мой милый принц, прошу, бросьте оружие.       Его слова были проигнорированы, белым шумом пронеслись по темной комнате, и за ними тут же прозвенел меч. Его бело-синее лезвие почти коснулось плеча Дайнслейфа, но тот исчез прямо перед ударом, растворяясь в полотне звездного неба, которое, кажется сам и создал. От такого промаха Кэйа едва не упал вперед, но нога твердо встала на поверхность, и рыцарь сразу обернулся, пытаясь найти соперника перед собой. Ладонь крепко сжимала рукоять, украшенную белым крылом Архонта Свободы, и оголенная грудь тяжело и быстро поднималась, почти касаясь клинка. Как долго он пытался сражаться и как часто ему сопутствовали неудачи? Любой на месте капитана бы сдался, понял, что решение вопросов таким путем в первую очередь опасно, но только не Альберих. Заметив появившегося перед глазами Дайна, он криком бросился на него и… меч снова попал не туда. — Мой милый принц, — прозвучал голос за спиной. — Я буду долго винить себя, если вы поранитесь.       В ответ на своеобразную заботу послышался лязг клинка и очередной промах. Лезвие ударило в пол и пробило скромное деревянное покрытие, заставляя щепки разлететься по кругу, отскакивая от меча, словно испугавшись его. Кэйа упал на колени, не в силах более бессмысленно драться. Голова чертовски болела от безостановочного боя, начавшегося с Мондштадта и закончившегося на Дайнслейфе. Он устал, он был напуган, он был лишен всего. Его, словно сироту, бросили далеко от дома и взяли неизвестно куда, неизвестно зачем. Ах, точно. Он — принц Каэнри’ах, его последняя надежда. От осознания этого хотелось зарыдать. Он стал предателем поневоле, и то, что было суждено ему с самого рождения, самая страшная его судьба наконец свершилась. Здесь все было решено за него.       По глазам покатились слезы: одна маленькая, вторая чуть больше, третья, четвертая — и вот большие капли падали на пол, на меч, на ладони, а из глотки доносились тихие, обессиленные всхлипывания. Дайнслейф подошел сзади тихо, как крадется ночью кошка, и так же бесшумно сел рядом со своим милым принцем. Его руки осторожно, даже с некой опаской коснулись Кэйи, переставшего как-либо сопротивляться, и ласково прижали его к груди. Они легли на талию рыцаря, притягивая того еще ближе и усаживая на коленях, и губы слуги легко коснулись холодного кончика ушка Альбериха. — Добро пожаловать домой, мой милый принц.