Ничего, кроме правды
С правдой нужно быть осторожнее. В теории мы все хотим ее знать. Выслеживаем, выясняем, выпытываем, не задумываясь о том, сможем ли мы с этим жить и дадим ли жить другим. Для многих правда оказывается непосильной ношей, сбросить которую бывает слишком поздно. Да… Чтобы принять правду, требуется мужество, чтобы рассказать ее — готовность к тому, что это изменит твою жизнь навсегда…
Реджина лишь спустя несколько часов осознала, что наделала, пообещав Голду всё рассказать ему завтра. И когда осознание наконец настигло девушку, каждая клеточка её тела начала содрогаться от страха. Миллс прекрасно понимала, что рано или поздно всё рассказать придётся, но в то же время не представляла, с чего начать. Реджина с ужасом думала о дне завтрашнем. Нет, конечно, Кристиан не станет прижимать её к стене, допытываться и угрожать служебным оружием, но лучше бы всё это, чем пронзительный взгляд, полный вопросов, на которые она не в силах дать ответы. Однако, на её счастье, оказалось, что завтра у неё выходной, который она попросила ещё месяц назад. У её отца, Генри Миллса, день рождения, и девушка планировала сходить на кладбище, а потом провести этот день в объятьях тёплого пледа и воспоминаний, держа на коленях старый фотоальбом. Ей было что вспомнить; все её воспоминания об отце были яркими и радостными, он до последнего дня делал её жизнь счастливой. И если бы он был сейчас жив, её бы, наверное, здесь не было бы, она не узнала бы Кристиана… Реджина уже собиралась выйти из дома и направиться в сторону кладбища, чтобы поразмышлять об этом в фамильном склепе, как вдруг неожиданно пришла Ребекка. В Новом Орлеане готовилась очень крупная сделка, при заключении которой должны были присутствовать все Майклсоны, и Ребекка в том числе. Не желая брать с собой Хоуп, Майклсон попросила Линетт взять малышку к себе, а Реджину — прийти соседке на помощь, если та вдруг выбьется из сил с пятью детьми на руках.***
Линетт вполне справлялась, и Реджина, не меняя планов, пошла к отцу. Она не была у него с тех пор, как Голд протянул ей руку на Мосту Троллей и её жизнь до неузнаваемости изменилась. — Привет, пап, — она поджала нижнюю губу. — Прости, что так долго не приходила — завертелась, знаешь… Мне нужно ему всё рассказать, да? — Миллс от дежурных фраз перешла к главному, просто привыкла, что у папы всегда был ответ на любой вопрос, но на сей раз ответом была тишина. Окружённая тишиной и прохладой каменного склепа, Реджина вдруг узрела истину — детство кончилось. И дело даже не в том, что с ней произошло, а в том, что папы, который позволял ей быть маленькой и ни за что не нести ответственность, больше нет. У неё больше не было права быть ребёнком, нужно было самостоятельно принимать важные решения. — А если это отпугнёт его? — только и смогла она прошептать в пустоту. Нас с детства учат, что нужно всегда говорить правду, что лгать — это плохо. Однако, чем старше мы становимся, тем больше у нас появляется тайн. Мы боимся, что правда о нас может отпугнуть тех, кто нам дорог. Мы не говорим правды, считая, что она всё равно никому не нужна. Мы позволяем тяжёлому грузу тайн гнуть нас к земле и душить по ночам во имя однажды данной клятвы. Самая главная правда в том, что, чем старше мы, тем реже говорим правду даже самим себе.***
Роскошный зал, дорогое убранство, огромная хрустальная люстра под потолком. Мужчины и женщины в роскошных брендовых нарядах сновали из стороны в сторону и мило улыбались друг другу, пряча за спиной ножи, чтобы при случае сразу вонзить в спину конкурента. В мире больших денег больше всего лжи. Ребекка смотрела на всё сквозь призму пузырьков в бокале с шампанским и откровенно скучала. С её статусом и внешностью все видели в ней гламурную диву, её же подобный образ жизни вгонял в депрессию. — Скучаешь? — Хочу домой, к Хоуп, — голос старшей сестры выдернул Ребекку из пучины тоски, и она решила не игнорировать вопрос. — Могла взять её с собой. А то я племянницу только по фотографиям вижу, — с толикой обиды в голосе произнесла Фрея. — Так приехала бы в гости, — предложила младшая Майклсон, а затем, лениво оглядевшись, добавила: — Ах да, я забыла — ты же слишком занята всем этим. — Это, — Фрея взмахнула рукой в воздухе, — семейный бизнес, и пора бы, — её тон сделался холодным и строгим, — тебе тоже вникать, или ты всю жизнь будешь нянчить детей Клауса, которых ему подкидывают первые встречные. Хватит быть его служанкой. — Он мой брат, — в тысячный раз повторила она, начиная раздражаться. — Ребекка, а если… — спустя мгновение Фрея снизила крик до шёпота; пусть музыка играла громко, такими словами прилюдно не бросаются. — Если он убил нашу мать? — Ты её ненавидела. — Ребекка хитро прищурилась. — Так не всё ли равно тебе, кто её убил? Фрея сжала хрустальный бокал так сильно, что, казалось, он лопнет в её руке. Слова сестры попали в цель — она, несмотря ни на что, любила отчима и ненавидела мать. — Я не отвернусь от него, что бы он ни сделал, он мой брат! — в миллионный раз повторила Ребекка. Её голос вновь привлёк внимание старшей сестры. — Ты любишь только Никлауса, а на других тебе плевать, — не скрывая обиды, проговорила Фрея. Её всегда это задевало. С тех пор, как мать оставила её с тёткой, она чувствовала себя одинокой. И с того момента, как мать сообщила о беременности, Фрея грезила о сестре, уверенная в том, что сестра будет самым близким её человеком. Сначала родился Элайджа; они были схожи по характеру, и Фрея любила брата, хоть и была разочарована. Между ней и Ником вообще не было общих черт, и, похоже, они были разочарованы друг другом взаимно. И вот, когда Фрея уже перестала мечтать, родилась Ребекка — сестра, которая действительно стала самым близким человеком, но не для неё, а для Никлауса, и это Фрею всегда задевало. — А маму ты совсем не помнишь? Ребекка помнила мать, но на вопрос сестры отвечать не стала. Помнила, как она сама шила ей красивые платья, вплетала полевые цветы в её косы и пела песни. Ребекка помнила, любила и тосковала, но простить за слабость и невозможность (а скорее, даже нежелание) защитить Ника так и не смогла. — А если это не он, а я? — спросила Ребекка и, видя полный недоумения взгляд сестры, пояснила: — Если это я убила нашу мать? Фрея лишь ошарашенно глядела на неё, и от этого взгляда в ней могла вот-вот образоваться дыра насквозь. Ребекка, в свою очередь так же присмотревшись к сестре, заметила, как её рука подрагивает, и жидкость в бокале сейчас разбрызгается по полу. — Ты всё время повторяешь, что мы одна семья, а значит, мы все чудовища и способны на ужасные вещи, так что убить нашу мать, в теории, мог любой из нас. — Ребекка залпом допила вино из бокала и, зачем-то стряхнув капли жидкости на пол, произнесла: — Моё присутствие здесь уже не нужно, я уезжаю домой к Хоуп. Изящный девичий силуэт, облачённый в шикарное платье тёмного цвета, ускользал всё дальше. Фрея смотрела ей вслед, думая о том, какую правду уносит с собой сестра — о том, что их отношения с Ником более чем родственные, или о том, что она точно знает, от чьих рук умерла их мать? Она не знала, в чём правда её сестры, и уже не была уверена, что хочет знать наверняка. Правда Фреи Майклсон была в том, что, даже будучи старшей сестрой, в большой семье она всегда была одинокой. Она росла с матерью только первые пять лет жизни, потом её опекала тётушка, которая расценила замужество Эстер как предательство, возненавидев сестру и разделив это чувство с маленькой племянницей. И даже появление братьев и сестры ничего не изменило. Правда была в том, что, хоть они с Элайджей и были похожи, схоже мыслили и были близки по духу. Тех демонов, которых сдержанный и благородный Элайджа прятал за фасадами дорогих костюмов, Фрея боялась куда больше, чем неконтролируемого гнева Клауса. Ребекка и Кол к ней привязаны никогда не были, вот и выходило, что всю жизнь она была одна, окружённая лишь кучкой людей, главное для которых — лишь прибыль, что приносит её бизнес. Однако признаться в этой правде Фрея даже себе не могла.***
Маиза сидела за столом и, сцепив руки в замок, сосредоточено смотрела на кофейную гущу на дне чашки. Не то чтобы она пыталась разгадать некое послание, просто на Лукаса глядеть совсем не хотелось. Лукас же уже минут десять размахивал перед ней бумагами, которые за эти несколько дней она заучила наизусть. Пару дней назад Маиза упала в обморок, а очнулась в больничной палате. Пятна медицинских халатов белели на фоне ядовито-фисташковых стен. Врачи стояли в нескольких метрах от неё, но расслышать, о чём они говорили, мешал гул в ушах. Женщина облизнула пересохшие губы и попыталась встать, но ничего не вышло ни с первой, ни со второй попытки. К вечеру Маизе стала легче, а весь следующий день она провела в компании докторов, что старательно осматривали её со всех сторон, проводя всевозможные исследования. После самый старший из них зашёл к ней в палату. Он был уже весьма почтенного возраста, слегка прихрамывал и носил очки в золотой оправе. Неторопливо пройдя, мужчина сел напротив Маизы. Его лицо не выражало никаких эмоций, словно все их стёрло ластиком время, чтобы они не мешали. Не мешали работе, особенно в такие моменты, когда нужно сообщить пациенту неутешительную правду. Правду, которую Маиза уже несколько дней старательно скрывала от домочадцев. — Когда ты собиралась сказать, что больна? Маиза почти против воли подняла голову и наконец посмотрела на мужа. Лукас от её взгляда поёжился, будто ему было очень холодно. В этом взгляде было всё. Все неимоверные усилия, потраченные впустую, и тысячи бесплодных попыток прожить вместе счастливую жизнь, и, конечно, сотни лживых ответов на вопрос, почему они не прекратили это в самом начале пути. Правдивого ответа никто из них не знал; кажется, его и не было. Лукасу от этого её взгляда стало стыдно и вдруг захотелось стать маленьким и незаметным, а Маиза наконец прервала молчание. — Тут не о чём говорить и нечего обсуждать. У нашей семьи проблемы посерьёзней — наша дочь. — Ты ей ничем не поможешь, если умрёшь. — Два месяца, Лукас. Через два месяца ты будешь от меня свободен, а пока сосредоточься на Мел. После женщина встала из-за стола и молча побрела по лестнице.***
Голд очень устал. В его работе было радости мало, но те дни, когда жертвами становились дети, были особенно трудными. И если раньше его отдушиной был тёплый и уютный дом, а улыбка жены вмиг излечивала от тоски, то теперь накопленная усталость и мрачные мысли не сгинут так быстро. Дом наверняка пуст, Бэй у соседок, Реджина у себя. Повернув ключ в замочной скважине, Кристиан переступил порог, разулся и, пройдя в гостиную, застыл на месте. Бей рисовал, рассыпав фломастеры по журнальному столику, а рядом стояла Реджина. Девушка глядела в окно, а на руках у неё сидела Хоуп и, глядя через её плечо, широко улыбалась хозяину дома. Мужчина даже тряхнул головой, но картинка осталась той же. Он уже видел такую в безвозвратно утраченном прошлом и рисовал её в несбыточных мечтах — приходит домой, а там жена с детьми и вкусно пахнет яблочным пирогом… Судьба уже не намекала, а прямо говорила Голду, что дарует ему второй шанс, тому оставалось лишь не быть идиотом. — Папа! — мальчик поднялся и подбежал к отцу. — Привет! Ребекка в Новом Орлеане, — на крик обернулась Реджина, — и я помогаю Линетт не сойти с ума. — Прекрасно смотришься, — улыбнулся Голд. — Тебе очень пойдёт быть мамой. В будущем нам стоит подумать об этом. Дети уснули, и ужин прошёл в молчании. Можно было даже расслышать ворчание МакКласки с улицы. Реджина глаз не отрывала от тарелки с пастой и была словно подавлена. Голд догадывался, что, скорее всего, это его слова вызвали такую реакцию. — Что-то не так? — Кристиан перехватил её руку, но, отдёрнув её, Реджина продолжила убирать со стола. — Я думала, что тебе достаточно сына, и больше детей ты не захочешь, — прошептала Миллс, всё ещё не глядя в глаза. — Если же нет, то вряд ли тебе нужна я. — Почему? — спросил Кристиан. — У меня не может быть детей, — выпалила девушка, бросив в раковину стопку пустых тарелок; те отозвались звоном, а она словно сбрасывала с плеч тяжкий груз. Голд в ответ на откровение промолчал в надежде, что последует продолжение, и оно последовало. — После аборта, который мне сделали в больнице, куда я попала после изнасилования, — договорила Реджина, и ей показалось, что с последним произнесённым ею словом пропали все звуки. Даже зловредная старушка перестала ворчать, будто что-то почувствовав.***
Нас с раннего детства учат говорить правду, забыв предупредить, что иногда правда переворачивает нашу жизнь, и, знай мы всё заранее, возможно, предпочли бы не знать её вовсе. Мы прячем её глубоко в себе, боясь, что она отпугнёт того, кто нам дорог. Мы храним секреты, опасаясь, что придётся нести наказание или что общество не примет нашей картины мира. Для правды нет подходящего времени, рано или поздно она выйдет наружу, навсегда изменив всё вокруг либо в худшую, либо в лучшую сторону, и если мы открываемся кому-то — значит. готовы к любому исходу событий. «Будь что будет», — думал Клаус, заходя в бар, чтобы повидать Ками и пригласить её в поездку.