Кошка, выбежавшая на дорогу

      В первый раз Валере везёт. Выбравшись из эйфории, из бесконечных, не останавливающихся ласок, проспавшись хорошенько, он не чувствует себя так уж отвратительно. Голова пустая, черепная коробка сделана из скорлупы, но особой разницы c обычным похмельем не наблюдается. Хотя Валера в таких делах и не разбирается. Он с алкоголем-то дел не водил, что говорить о наркотиках. Просто ему почему-то казалось, что отходосы от подобной дряни должны быть намного жёстче.       Да, помещение давит, каждое движение и шорох лишний злит, но разве раньше было иначе?       Всё как было дерьмом, так и осталось.       Тело ноет, вяло прибивается к полу, нет никаких желаний вообще, потому остаток субботы они с Савой просто бесцельно валяются. Смотрят какие-то фильмы на стареньком Валерином ноуте, без особого желания едят заказанные роллы, запивают коктейлем. Сав говорит, что алкоголь помогает, что надо расслабиться, что всё проходит, и он прав. Становится легче, и к ночи Савин запас снова раскладывается на столе.       Как-то естественно всё происходит. Без ненужных обмусоливаний. У обоих нет сил обсуждать что, зачем и почему. Просто делают и всё. Шмыгают носами, запивают горькое сладким.       И дальше стоят целуются на кухне, под жёлтым светом старой люстры, покачиваясь легонько, прижатые плотно, пропитанные возбуждением, ждут, когда панельные стены вокруг разрушатся и можно будет продолжить исчезать в удовольствии. Бессмысленно и нужно.       И так легко.       Сначала. ***       На экране высвечивается: «Mary». Сав засовывает сигарету в зубы, сбрасывает звонок, быстро строчит ответное сообщение.       Он второй день шлёт сообщения одно за другим, расплывчатые и многозначительные:       «Потом наберу; слушай, я сейчас очень занят, у меня важное дело нарисовалось; бро, освобожусь, сразу звякну; Игорёк, заебал, я занят, чё непонятного? Макс, ты чё, блядь, не можешь сам сгонять на Ухтомку? В смысле машина сломалась. Иди пешком. Лети на ковре-самолёте; оке, завтра на Южном порту в девять…» и прочее тупое, очень важное.       Разгребать это дерьмо желания нет. Эти чужие дилеммы, куда делать взносы, решать их вопросы срочно, будто сдохнут, бесит. Поначалу Саве нравилась вся движуха, но со временем она начала утомлять, вытягивать слишком много энергии. Получился замкнутый круг.       Ещё и тема с Мэри. Проёб века, блядь.       Она звонила слишком много раз, писала, переживала, а Сава забывал ответить. А как тут не забудешь, кончая фонтаном во все стороны. Возносясь на небеса и расшибаясь всмятку. Сава забыл, что есть кто-то, кроме Лерчика, что существует мир за пределами старого скрипящего дивана.       Как теперь отмазываться перед Мэри, которая существовала задолго до момента, когда всё пошло нахуй, Сава не представляет. Сидит, думает долго, изучая царапины на обоях, выпускает дым. — …много работы… — не замечая, произносит вслух он. — Работы?       Глаза Лера, вошедшего так не вовремя на кухню, широко распахнуты. Голос его насмешлив, но лицо не отражает, как всегда, никаких эмоций. — Ну да, есть у меня тут ещё одна работёнка, — пытается выкрутиться улыбкой Сав. — Прекрати. Я же говорил, надо выспаться. Завтра понедельник. — Бля, Лерчик, нахуй этот понедельник. Возьми выходной, давай ещё немного покувыркаемся… — Ты и так сидишь на согнутой ноге, какой кувыркаться?       Лер делает вид, что не хочет. Хороший мальчик, серьёзный, но Сав-то видит истину. Хватает сухую ладонь, притягивает Лера к себе, утыкается лицом в его мягкий живот.       Футболка пахнет стиральным порошком и чем-то родным, тёплым. Сава в этот уютный запах проваливается целиком. — Давай просто полежим, — водя носом по складкам ткани, просит он. — Ещё денёчек. Вместе.       Где-то наверху бубнит телевизионная реклама, гавкает собака. Потухший окурок приземляется в маленькую пиалу с нарисованными цветочками, тёплые руки ложатся на голову, ласково пропускают волосы сквозь пальцы, отпускают все грехи.       Ну почему Мэри никогда так не делает, ебаный в рот, разве это так сложно? *** — Какого хрена я делаю? — спрашивает Валера у воды, льющейся на ладони.       От кривого потока идёт пар, кисти все уже красные, кипяток продолжает варить кожу. Валера морщится, сжимает зубы, но прекращать самобичевание не собирается.       Поднимает голову, вперивается глазами в какого-то чувака. Лицо у него круглое, бледное, как луна, покрыто испариной. Осунувшиеся щёки украшены щетиной, сухие губы искусаны или зацелованы, кажется, до мяса. Валера ощущает исходящий от него липкий жар, пахнущий хлоркой, ацетоном, чем-то кислотным. Лишь мысль об этом запахе заставляет шерсть вставать дыбом, по затылку бежит холод, словно за спиной кто-то стоит и вот-вот сейчас набросится. Чтобы избавиться от мерзкого ощущения страха, Валера снова умывает лицо, высмаркивается, пытается отхаркнуть острый комок в носоглотке.       Ничего не получается.       Валере хуёво.       Всё-таки третий день марафона дал о себе знать. Причём внезапно. С утра ещё всё было хорошо. Достаточно легко отлипнув от Савы, Валера встал, собрался и двинулся на работу. Всё делал на автомате, ничего сложного, как и сотни раз до этого, перебарывая себя, отключая думалку на максимум. Но в метро что-то пошло не так, ступеньки под ногами поплыли по сторонам. Пришлось даже приостановиться, отдышаться, отгоняя яркие жёлтые круги перед глазами. Пришлось схватить себя за больной, отрывающийся от черепа скальп и потащить дальше.       В самое пекло. — Какого хрена? — спрашивает Валера вновь, легонько стукая кулаком по зеркалу. — Какого хрена ты всё это делаешь?       Пару лет назад, стоя у больничной койки, прощаясь с единственным близким человеком, он говорил, что лучше страдать в сознании, чем отсутствовать. Похоже, бессердечная Вселенная решила применить данную формулу на нём. Валера появился здесь, в зеркале, в оглушающе гудящем метро, во враждебной, колючей толпе. Абсолютно чужеродный объект. Дрожащее мясо на костях.       Болезненный. Переполненный ненавистью.       Вскрытый наживую.       Они перегнули палку. Надо было остановиться на первой дорожке. Зачем они решили добить сраный пакетик целиком? Сколько там было грамм? Сколько они нюхали? Почему они не могли остановиться…       Они с Савой сломали время, превратили часы в минуты, а секунды в бесконечность. И теперь Валера расплачивается. Тупой осёл. Неудачник. Нет ничего удивительного, что он облажался. Все вокруг это понимают. Глазеют на него своими склизкими глазёнками. Осуждают. Оборачиваются, когда Валера очень громко топает по офису за очередной бутылкой «Aqua Minerale». За столом одна из коллег просит: «Валерий, не стучите ногой, пожалуйста». Валера шугается от неё подальше.       Эта мразь смотрит злобно. Он точно расскажет начальству. Его уволят с позором. — Вы, — скажут боссы, — Валерий Алексеевич, ебанулись приходить объёбанным на работу? Вы что, идиот? Сколько вам лет, а мозги не выросли. Кто будет выплачивать долги, платить за вашу вшивую халупу? Нахуй вам нужно было всё бередить, разрушать так идиотски? Вы же сидели здесь у нас спокойненько в уголке, в ус не дули. У вас же единственная простецкая задача была, сидеть и выполнять бесполезные команды, стелиться перед людьми своей рыхлой тушей, а вы даже с этим не справились. Неужели думаете, что играться с мальчиком, который строит из себя Тони Монтану, лучший выбор? Обнюханными дрочить друг другу без остановки, пока члены не сотрутся, лучший вариант? Целовать липкие лица друг друга, слизывать синтетический пот, засовывать язык в задницу, заливаться спермой вам больше интересно? Грязное животное, вот кто вы, Валерий Алексеевич, а любовничек ваш, пижончик бесхребетный, просто жалкий нарик. Но с ним-то всё понятно сразу было, а с вами что? Что вы делаете?       Обожжённые руки медленно сползают с раковины, укрывают мокрое лицо. — Что я, блядь, делаю… ***       У Марины в углублении ключиц можно выложить строй виноградин, а узкую талию обхватить ладонями. Марина ненавидит своё имя, но любит глаза и красит их так, чтобы они выглядели ещё больше. Кожа у неё цвета молочного шоколада, благоухает морем и кокосовым средством для загара. В купальнике она смотрится потрясно, словно вылепленная из воска куколка, все на пляже оборачиваются. Мужикам можно заказывать гроб, когда она нагибается, двигает тонкими изящными руками или плавно выходит из моря. Афродита.       Прекрасный редкий цветок.       Как же у Игорька горела жопа, когда он узнал, что Сава отхватил себе такую шикарную деваху. Мало того, что Мэри дочка какого-то влиятельного человека при погонах, так вдобавок невероятно утончённая и кроткая барышня. Без понятия, что она в Саве нашла, но то, как она на него смотрела своими оленьими глазами, замечали все. И то, как терпела его выходки и внезапные психозы, тоже.       Запала же на дегенерата.       Друзьям Мэри её хахаль мутный никогда не нравился. Они даже обрадовались, когда тот внезапно срулил с их тайской виллы, типа очень срочно понадобилось ему вернуться в Москву. Хотя поначалу всё было хорошо, он вёл себя адекватно, не отлипал от Мэри, смешил её.       Жаль, счастье длилось недолго.       Огромная белоснежная кровать, на которой Сава засыпал и просыпался каждый ёбаный солнечный день, сдавливало тело колючей проволокой. Сава крутился всю ночь в горячем поту, неспособный найти нормальное положение. Наманикюренные пальчики Мэри тянулись к больной голове, ласковые слова пытались помочь, задавали осторожные вопросы. От этого становилось более тошно. Грубо откидывая её руки, раздражаясь на любые признаки влезть в душу, Сава терял терпение.       Не выдержал. Сказал, что ему надо домой. Срочно вернуться. — Детка, оставайся. Обещаю, когда мы встретимся, всё будет хорошо. Я хочу просто кое-что уладить… Мне нужно лишь немножко времени.       Немножко. Да Мэри ему давала слишком много. В том-то и проблема. Сава — проблема. Он вертел всё на хую.       Кому Сава врал, ей или себе? Он хотел быть на другой кровати, точнее не кровати, а дряхлом диване, на ситцевых простынях из «Ашана». Хотел перестать видеть осуждающие взгляды идеальных Мэриных дружков, которые были слишком хороши для наркоты, бухла и бесцельного существования.       Сава хотел мурашиться, а потом встречать отходосы с проёбаной когда-то возможностью на настоящие чувства, ощущать широкие суховатые ладони, ненасытные, боготворящие каждый сантиметр его тела, находиться в месте, где его примут какой он есть. Сава хотел, но не знал об этом.       Он раздвигает Лерины ноги, медленно льёт смазку на его аккуратную промежность. Силиконовый сок. Блеск нежной розоватой кожи. Крупные хрустальные капли на гладких податливых яичках. Дрожащие колени.       Красиво.       Солоноватый вкус головки смешивается во рту с сладковато-синтетическими слюнями. Охуенная смесь. Вкус чистой похоти, взрывающий кровь крошечными петардами.       И нахуй не нужно никакое море, в котором Сава пытался скрыться от самого себя. Потому что настоящее море перед ним. Бушующее, пусть и холодное, но только его. Принимающее в свою глубину, дающее спокойно утонуть. — Я люблю тебя, Лер.       Ответом скрытые чёрной завесой глаза. Лерчик щурится в своей манере, запрокидывает голову назад. Сладко и уязвимо. Двигающийся в нём член нажимает на нужную кнопку, выкидывает его в состояние безмыслия. Но Саве сейчас очень нужно, чтобы его услышали. Он снижает темп, прижимается крепко, целует маленькие горящие уши, шепчет в них тысячи раз: — Люблю. Люблю. Лерчик. Люблю тебя. Ты, блядь, понимаешь? ***       Шершавые губы прикасаются к щеке. — Ладно, я пошёл…       Валера не шевелится, притворяется, что крепко заснул, а сам слушает утомлённый вздох, шаги, хлопок двери и щёлкающий замок. Открывает глаза.       Лёгкий морозный ветерок гуляет по кроваво-красным шторам. Редко проезжающие машины разбавляют тишину. Неизвестно сколько так лежит Валера, разучившийся захлопывать веки, пытается вникнуть в собственное существование.       Он заболел, так думают на работе. Заболел пустотой. И довольно давно. Примерно тогда же Сава заболел хроническим пиздобольством. Перечитав сообщение: «Если хочешь, приезжай, Шереметьево, терминал F», он докуривает сигарету, садится в тачку, жмёт на гашетку. «Я расскажу тебе про свой рай, который меня ждёт, я, надеюсь, там, где-то далеко…» — звучит из динамиков.       Тихо и безнадёжно, как и: «Мне нужно по работе срочно уладить кое-какой вопрос…» — прозвучавшее чуть раньше из Савиного запутавшегося рта. *** — Да, бля, не выходи ты на эту ебаную работу. Забей, пусть увольняют. Я всё оплачу. Вот что ты хочешь? Скажи? Всё что угодно говори, давай! — Сава вскакивает с места и голый мечется по комнате, хаотично болтая руками и членом. — За хату, говоришь, надо платить? Так сколько она стоит? Двадцать штук? Ты меня наёбываешь, Лер? Это ж копейки. Я заплачу. Или нет… нахуй платить? Давай её просто купим? Я найду бабки. Бабки — не проблема. Заработаю. Изи. Сколько стоит эта халупа ебаная? Я дам больше. Только нахуй она нам? Давай другую? А? Лерчик? Нет? А чего тогда хочешь? Хочешь мой «финик»? Ты права сделал? Нет? Да, блядь, давай купим. У меня есть знакомый, завтра поедем к нему. Всё, точно… точно поедем. Лер! Лер, ты чего? Чего ты ржёшь?       Валера смеётся. Громко, чуть ли не до слёз, впервые за много лет. ***       Если бы нужно было описать запах пиздежа, Валера не задумываясь бы ответил: «Виски с колой и шоколадные Chapman». И неудивительно, ложь вообще штука приторная.       Не нужно обладать гениальным музыкальным слухом, чтобы во фразе: «Отвечаю, к вечеру приеду, на этот раз точно приеду, без форс-мажоров…» услышать ту самую гаденькую нотку, но и хрен с ней.       Скажи, что не приедешь, не надо придумывать отмазки. Зачем это делать? Никто не клялся принадлежать друг другу.       Хоть, кажется, так оно и стало. Сложно думать иначе, когда несколько дней подряд не отлипаешь от человека, срастаешься с ним изнутри и снаружи.       Да, неприятно отрываться потом, словно с кожей, но тут чисто вопрос технический.       Дело времени.       Наркотик лишает возможности здраво его осознавать, выкидывает куда-то на отшиб реальности в стеклянном шаре (а на самом деле, в мыльном пузыре). И когда границы снова приобретают обыкновенные рубленные черты, возникает ощущение, что прошли недели или месяцы.       Но всё же не так.       Иди, Сава, иди. Деловой ты человек. Катись на все стороны, только не пизди. Не прикидывайся, что тебе тяжело уходить. Тебе никогда не тяжело, ты не способен на простые человеческие страдания. Ты ни хрена о них не знаешь. После бухла или марафона, после целой ночи с членом в заднице, выебаный, обезвоженный, какой угодно, после чего угодно, даже наступления апокалипсиса, ты не почувствуешь себя херово.       «Сверхчеловек» — скажет кто-то. А Валера скажет: «Пустышка». Что-то совершенно ненастоящее. Красивое, сладкое, но бессмысленное для потребления. Очень вредное.       Валера понимает, но пока почему-то потребляет.       Открывает дверь вновь.       «Ты же, блядь, сказал, что приедешь. Прошло два сраных дня!» — сказал бы кто-то, а Валера молчит. Смотрит на полные пакеты жрачки, уложенные на дырявый линолеум, смотрит на ясное, солнечное лицо, украшенное фирменной улыбочкой, и, не дожидаясь никаких оправдательных фраз, впивается в дымный рот губами.       Валера, тупой ты осёл.       Какого хрена ты делаешь? Почему не можешь остановиться? Почему ты его так хочешь?       Заканчивай, возвращайся в прежнее русло. Возьмись за разум, не впускай придурков в дом и сердце, не стой у двери ванны, не слушай, о чём там ведутся разговоры. Всё равно не слышно — Сава говорит предусмотрительно тихо, слышен только прорывающийся экспрессивными брызгами мат, остальные фразы тонут в шуме воды.       Нездоровый интерес. Сраное самоунижение.       И телесная невесомость, когда они голые, пропитанные удовольствием, раскладываются рядом на части, кожа разбегается на атомы и уносится прочь до самой Москвы-реки, оставляя лишь два освежёванных тела.       То бухие, то обнюханные. Убогие, но нужные друг другу.       «Заебал, можешь никуда не сваливать? Просто останься. Неужели так сложно? Брось всю херню. Будь со мной…» — остаётся невысказанным грузом. — Ладно, я поехал, Лер, — привычным тоном говорит Сава, поправляя волосы у мутного зеркала, потом отводит глаза, будто что-то вспоминая. — Бля, да, чуть не забыл…       Небрежно открывает своё портмоне, вытягивает две красные купюры, и снова кладёт их к маленькой иконке Богородицы, оставленной хозяйкой квартиры «для безопасности». ***       Надо было положить больше. Все деньги мира вообще.       Сава цыкает, заворачивает на Волгоградку. Жалкие подачки за проёбы, выкручивание мозгов, за Лерино ангельское терпение — ничтожно малая расплата. И ясен хуй, её не хватит, никогда. Сава не сможет расплатиться за эти дешёвые порванные простыни, за пропитанный смазкой и спермой наматрасник, за позволение курить на этой крошечной кухоньке. Сава не сможет в должной степени поблагодарить Лера за молчание и за едко-меткие слова, способные превратить в камень, когда внутри всё клокочет, перекручивает до тошноты.       Лер — лучший транквилизатор, лучший допинг, который попадал в Савин прожжённый организм. И как любая наркота, он отправляет на седьмое небо, но после выдирает душу с костей.       Лер пока терпит. Непонятно как. И та самая мелкая недопустимая мысль всё-таки успевает пролететь: «Может, что-то изменилось?»       Лер ведь ждёт Саву, пока тот пытается усидеть на трёх стульях.       А как он целует нежно и долго гладит по волосам по утрам, будто не хочет отпускать.       Нет, нихуя. Это всё ложные надежды. Лер любит химию в нём. Искусственный разгон по двойной сплошной. Поэтому он так добр. Вошёл во вкус сладко-горького безделья, а сам Сава ему не нужен.       Сава никогда никому был не нужен. Даже Мэри, она с ним чисто из-за своих розовых очков.       Пиздец, ну почему нельзя попроще? Не убиваться морально, уезжая от Лера, не заставлять себя хранить Мэри про запас, как гарантию не проебаться, не остаться одному в могильно-тихой ледяной квартире, слушая внутренний голос. Нет, не голос, крик.       Оглушающий надрывный ор. ***       «Тебя сегодня, я так понимаю, не ждать» — улетает сообщение в никуда.       Ответа долго нет. Очень долго. Валера засыпает, положив руку на соседнюю подушку. Неестественно холодную, шевелящуюся, как нечто живое. Медленно из её мягких глубин высовываются длинные гибкие шипы, проходят через ладонь, вкручиваются в сухожилия.       Наверху что-то отчаянно скребётся, гремит. — Копайте! Копайте! — еле слышно прорывается через шум. — Он ещё живой. Здесь под снегом! Я вижу!       «Да, я здесь!» — хочется крикнуть Валере, но он не может, толща снега, под которым он лежит, не позволяет ему дышать, не то что кричать. Весь рот забит льдом. Снег даже под веками, колет глазные яблоки.       «Не дайте мне здесь сдохнуть! Не дайте, пожалуйста! Слышите?! Эй!»       Валера резко открывает глаза, хватается замёрзшими руками за лицо, потом за телефон. Быстро, неконтролируемо.       Сообщений нет ни от кого. Холодный ветер играет с занавесками. Спать с открытым окном пока рановато. *** «Удары во мраке, смешалось завтра, сегодня, вчера. Я растворяюсь в дремучих лесах…» — едва слышно доносится из автомобильных колонок.       «Финик» останавливается где-то в промзоне, справа высоченный забор, слева железнодорожные пути. Фары выключаются, и становится совсем темно, лишь горят синие круги на приборной доске и бортовой компьютер. Пару минут назад появилось ощущение, что запал прошёл. Сава думал, что успокоился, что-то решил для себя, но ошибся. Стоило машине притормозить, сердечко взяло разгон. Желваки заходили ходуном, Сав, чтобы сбить напряжение, закидывает в рот жвачку, потом думает: «Мало», тянется за сигами.       Внезапно чужая рука мешает ему взять пачку. — Не надо. Не люблю запах сигарет.       Ну, Лер, как всегда. Самый правильный. — Ладно, — кивает Сава и неотрывно глядит на плотные чужие пальцы, сжимающие его кисть.       Не собирающиеся отпускать. — Зачем мы уехали? Можно было бы зайти ко мне. — Да ну, блядь, зачем? Ну, в смысле… — Савин голос какой-то сам не свой, высокий. — Да не то чтобы прям вот так…       Лер поворачивается в кресле. Его лица практически не видно, но Сава уверен, на нём сейчас фирменная презрительно-удивлённая мина. И как же хорошо, блядь, что он молчит. Спасибо ему огромное, что не делает акцент на неловкости, не смеётся, хотя сто пудов просёк, что Сав в гейских делах полный ноль. — Поцелуй меня, — произносит неожиданно Лер и немножко тянет сцепленные руки на себя.       Внутренности Савы прибивает на дно цементным грузом. Куда делась вся смелость с того момента, как он набросился на Лерчика у падика, неизвестно. Второй раз поцеловать его в миллион раз сложнее. Тут уже не стихийные эмоции работают, а мозг. Он отчётливо напоминает, что Лер — парень, и вдогонку вопрошает: «Да что за херня творится? Ну в самом-то деле…»       Мозг, паршивец, что-то ещё думает, но тело уже всё решило. Оно добровольно тянется вперёд, пусть и очень медленно. Нос втягивает чужой запах, какой-то совсем домашний, чистый. Немного мужской, но Саву это не отталкивает, а наоборот, будоражит.       Он прикасается к ожидающим губам с нервной осторожностью. Сначала не целует, а изучающе водит, мнёт, растирает ускоряющееся дыхание.       Так легче, потому что вроде не поцелуй, а проверка. Эксперимент. И оба участника его проваливают.       Сава чувствует кончик языка, щекотно пробегающего по поверхности губ, чувствует, с какой лёгкостью и упругостью тот проникает внутрь, впускает в тело опьяняющее тепло. Лер прижимается крепче, уверенно убыстряется, отпускает Савину руку, и Сава, беззащитный и ослабевший, тут же улетает в небеса, прямо сквозь крышу авто, воздушным шариком.       Им нельзя соединяться — это пиздец. Что-то происходит ненормальное, и хуй знает, почему стёкла из окон не выбивает. Невозможно такое ощущать только одному из участников, загораться так, гореть буквально с простого поцелуя.       Есть надежда, что Лер контролирует это. Кто, если не он. Чуть перегибаясь к водительскому сидению, он трогает Савино бедро, двигается выше, расстёгивает джинсы. Шустро и уверенно, невероятным образом понимая, что если дать секунду промедления, Сава — сыкло ебаное, застопорит процесс. Застыдится собственного крепкого стояка и углубится в тупые душевные терзания, а Лерчик этого явно не хочет. Вжимается в губы очень крепко, вытаскивает из трусов член, не разрешая его обладателю даже помычать, прокручивает большим пальцем вокруг головки, размазывая смазку, и начинает двигать.       Ебучий дрочильных дел мастер. С какой силой держит ствол, с какой скоростью прокручивает, не забывая сдавливать пальцы на верхней точке… Чётко, уверенно. Именно так, как надо, и в сотню раз лучше.       Сойти с ума можно. Сав впервые в жизни от дрочки хочет стонать, но не получается, его рот занят чужим языком. Это заводит ещё больше. Никакая девчонка не проявляла подобного напора, не дрочила так умело, без вялой возни, не выбивала Саве остатки мозгов стремительным бешеным оргазмом.       Губы разлепляются в самый нужный момент. Сава резко выдыхает и, стекая целиком в чужой кулак, повержено падает лбом куда-то вперёд, в приятное плечо. Шепчет неслышно: «Бля, я походу тебя люблю, Лер».