Сто девяносто километров в час

— Да послушайте же! — Чонгук повышает голос, хоть и понимает, что это никак не поможет ему достучаться до стюардессы, которая решила принять на себя весь удар, пока другие — явно моложе — ушли в салон. Наверняка проверять, не успел ли Чонгук навести балаган и там. — Молодой человек, — в который раз начинает женщина, стараясь держать лицо и при этом выглядеть доброжелательной и максимально понимающей, — я вас уверяю, что вам нечего опасаться. У нас есть данные о погоде в воздушном коридоре, по которому пролегает наш маршрут. — А я вас уверяю, что не только мне, но и вам есть, чего опасаться! — со злости хочется пнуть стоящую рядом тележку с мусором, который только недавно собирали по рядам. Делу такое поведение точно не поможет. — Авиадиспетчеры сообщают нам о любых изменениях сразу же, — настаивает стюардесса. — А если самолет неисправен, но при осмотре перед взлетом неисправность не выявили?! Этого выпада от него уже не выдерживают. Женщина строгим жестом поправляет свой пиджак и впервые меняется в лице, начиная напоминать грозовую тучу, готовую вот-вот разразиться шквалом ливня. — Вам стоит вернуться на свое место. В противном случае мне придется связаться с капитаном и сообщить ему о беспорядках в салоне. Чонгук злорадно смеется, потому что именно это ему и нужно, но не успевает и рта раскрыть следом, как в помещение кухни, предварительно раскрыв и задвинув занавески, входит единственный стюард самолета, который большую часть полета проводил в хвосте. Чонгук без слов понимает, что либо он возвращается на свое место самостоятельно, либо его дотащат за шкирку. Несколько пассажиров оглядываются на него, когда он со злостью отбрасывает от себя занавески, чтобы выйти в салон. Наверное, так даже лучше — злиться вместо того, чтобы от страха не мочь и двух слов связать. Если честно, Чонгук не только их связать готов, но и всех стюардесс веревками в придачу, чтобы беспрепятственно добраться до капитана. И плевать, что после приземления его сразу же посадят под стражу — оно того стоит. Главное, чтобы это приземление все-таки состоялось. Юнги, как и в прошлый раз, разглядывает фотографии на своем ноутбуке, но Чонгук не стоит возле его сиденья, как тогда, а бесцеремонно начинает протискиваться к своему месту. Юнги, судя по выражению лица, немного озадачен его взлохмаченным видом. — Что-то случилось? — осторожно интересуется он. Чонгук начинает нервно поднимать и опускать задвижку на иллюминаторе. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Нихуя не успокаивает. А небо за окном такое противно чистое, что орать хочется. — Если скажу, вы мне все равно не поверите, — негромко говорит он, оставляя задвижку закрытой. Так и сидит, глядя на темно-серый пластик. Юнги сбоку вздыхает, закрывает ноутбук. Чонгук продолжает впиваться взглядом в закрытый иллюминатор, уже начиная ловить глазами оранжевые круги от напряжения. Он должен что-то сделать. Но если разговор со стюардессой ни к чему не привел… то что? Что ему, блять, делать в таком случае? Сымитировать захват самолета и потребовать аварийной посадки? Это что ли? Как-то паршиво все складывается, если в этот раз не только его безопасность под угрозой, но и огромного количества людей. Но это не его вина. Так почему Чонгук чувствует ее настолько остро? Чертов подростковый максимализм, или как там Тэхен обзывал его маниакальное желание получить либо все, либо ничего, когда им было по пятнадцать. Вот только Чонгук не подросток уже давно, да и на слова Тэхена полагаться — такое себе занятие. — Где находятся Гавайи? — он резко поворачивает голову к Юнги. — Что? — лицо того вытягивается. — Э, где-то в Тихом океане? Чонгук включает монитор на сиденье перед собой и тычет пальцем на вкладку с их маршрутом. Они преодолели примерно треть. В шторм попали примерно за два часа до приземления, то есть это около двух тысяч километров от берега Америки. Он ведет пальцем по линии, обозначающей их маршрут, а затем увеличивает картинку. Гавайи — точно посередине, если за точку отсчета брать то место, где они находятся сейчас. Это могло бы прокатить. — Может, объяснишь, что на тебя нашло? Ты какой-то странный последние минут двадцать. Перепил? — пробует Юнги. — Я похож на пьяного? — тихо и безэмоционально спрашивает Чонгук, продолжая сосредоточенно елозить пальцем по экрану. — Нет, — соглашаются с ним, — похож на кого-то очень обеспокоенного. Не расскажешь, чем именно? Палец замирает в нескольких сантиметрах от островов, обозначенных на сенсорном экране непримечательными точками; Чонгук опускает руку и делает два глубоких вздоха прежде, чем перевести взгляд на Юнги. Если его расчеты верны, они знакомы от силы три часа. Тогда, в прошлый раз, они даже все формальности не успели опустить. И если Юнги имеет полное право обращаться к нему на «ты», потому что очевидно старше, Чонгук пока такой роскошью не обладает. Пока. И, несмотря на все это, этот все еще незнакомый ему человек вдруг обзавелся целью узнать, что у него, Чонгука, произошло. Отдает обманом и лицемерием, которых в чужом взгляде нет, сколько бы он ни вглядывался. Чонгук может рассказать. Может выложить все, как есть. Но он знает, что сделает только хуже, потому что Юнги ему не поверит — как минимум, останется при мнении, что он перебрал алкоголя, как максимум — сочтет психом. Но… но? Людям доверять все еще сложно, но за все это время Юнги ни разу не вызвал у него отторжения — наоборот, заставил испытывать к нему симпатию. — Что, если я скажу, что мне известно то, о чем никто в самолете даже не догадывается? — осторожно пробует он, стараясь понять, с какой стороны лучше подступиться. — Тогда я скажу, что прежде, чем начать делать выводы, мне сначала нужно услышать, что же это такое, — кивает Юнги. — Самолет попадет в шторм и рухнет в океан примерно в двух тысячах километров от побережья, — выстреливает Чонгук, придя к выводу, что нет смысла ходить вокруг да около в попытке протоптать себе путь — сказать все равно придется. И сказать именно так, как он сделал это только что. Юнги немного отстраняется назад, задевая локтем стюардессу, проходящую мимо, и щурится, разглядывая его лицо. Не то намек на то, что Чонгук шутит, найти пытается, не то первые признаки слабоумия. Видимо, он не находит ничего из того, что хотел, поэтому издает нервный смешок, а затем и вовсе начинает смеяться. Встряхивает головой и зарывается пальцами в свои лохматые черные волосы; его плечи все еще подрагивают. На лице Чонгука не вздрагивает ни один мускул. — И даже не спрашивай, шучу ли я, потому что ты прекрасно видишь, что мне нихуя не смешно, — серьезно говорит он, мрачно разглядывая веселящегося Юнги. — Так ты уже и на панмаль перешел? — тот трет глаза, борясь с остаточным смехом. — Ты мне разрешил, — заявляет Чонгук, — в прошлый раз. — Прошлый раз? — не понимает Юнги. — Да, до того, как самолет упал в океан, — если честно, ему уже самому смешно начинает становиться, потому что Чонгук прекрасно понимает, как выглядит со стороны. И как его слова могут звучать. Глупо, абсурдно, сумасшедше. Психически нездорово. — Господи, — выдыхают ему ответ и откашливаются, — окей, хорошо, ладно. Допустим, я пытаюсь профильтровать то, что ты сказал. Но почему я должен тебе верить? У тебя есть доказательства? — Я… — на Чонгука находит ступор; он буквально чувствует, как расширяются его глаза. Ему нечем крыть. Сказать про свои способности — все равно что повториться про крушение самолета. Все тот же нелогичный абсурд без доказательств. Но он не привык сдаваться так просто, тем более — в самом начале. В голове проносятся фразы, взгляды, картинки; Чонгук пытается ухватиться хотя бы за что-то. — Твою кошку зовут Снежинка! — он указывает пальцем на Юнги, и тот ухмыляется. — Ну да, я буквально полчаса назад тебе сказал об этом. Значит, это было раньше, чем он вернулся во времени. Надо вспоминать то, что было позже. — Тебе нравилось жить в общежитии, — вкрадчиво произносит Чонгук, судорожно пытаясь вспомнить, что Юнги говорил еще вслед за этим, — типа тусовки, много знакомств, это весело и классно. — Допустим, — чужие брови приподнимаются, — но ты это к чему? — А еще ты приземлений боишься больше, чем взлетов. И… — взгляд падает на закрытый ноутбук, все еще лежащий на коленях Юнги. Там было фото, которое он увидел уже много позже. Что же там было? Чонгук трет обеими ладонями лоб и зачесывает волосы назад. Он точно знал место на фотографии. — Фотки на твоем ноуте. У тебя их много, и на всех ты с другом. Или парнем, я не знаю, это не мое дело. И на одной из них вы были в парке Сораксан, недалеко от Сокчхо. Там еще гора такая была. Ну… ты понимаешь, о чем я, да? — он выжидательно уставляется на Юнги. С чужого лица улыбка слетает так резко, что Чонгук пугается. Думает, что сказал что-то не то. Не стоило разевать рот с самого начала. И тем более говорить о чужих фотографиях, которые, судя по всему, для Юнги как Ящик Пандоры — открыл и пустил по миру самое страшное. Чонгук даже жмурится на секунду и уже хочет попросить выпустить его в проход, чтобы позорно слинять в хвост самолета, но Юнги останавливает его — твердым, уверенным жестом. Его ладонь крепко ложится Чонгуку прямо на грудь. — Откуда ты знаешь? Он смаргивает легкую панику, застелившую глаза, и старается сосредоточиться взглядом на чужом плече. Настолько лихорадочно теряться в мыслях для Чонгука — нечто новое. Неизведанная территория, по которой он сделал всего несколько шагов. И стоит сейчас, пытаясь унять дрожь внутри, чувствуя себя глупцом. Начал — заканчивай. Так взрослые люди и поступают. — Ты мне не поверишь, — шепчет он. Повторяет уже сказанное. Но сказать сверх этого не может ничего. Ладонь, лежавшая на его груди, давит и толкает, заставляет откинуться обратно на спинку сиденья. — Ты брал мой ноутбук, когда я отходил? — Что? Нет! — возмущается Чонгук. — За кого ты меня принимаешь? — И правда, — Юнги хмурится, — у меня же пароль там стоит. Ты бы не смог посмотреть. — Я бы в любом случае не стал! Напряжение в воздухе тугое и настолько кожей ощутимое, что хочется отодвинуться подальше, отряхнуться от него. Чонгук даже готов спиной вжаться в стенку самолета, упираясь головой в закрытый иллюминатор. Начиная этот разговор, он никак не ожидал, что вместо того, чтобы обозвать его психом, на него начнут злиться и совсем не по той причине, на которую он мог все сослать. И он понятия не имеет, как исправлять положение. И как объяснить, чтобы Юнги не начал злиться еще сильнее. — Слышал о теракте в пусанском метро около десяти лет назад? — Что? — морщинки на чужом лбу разглаживаются. — Слышал. Ты к чему это? — Я был там, — сглатывает Чонгук, — я видел обвал на станции. Видел тела, кровь, людей без конечностей, которые ползли вперед и кричали. Я видел, как умерли мои родители и старший брат. Во взгляде Юнги не остается ничего из того, что переполняло его парой мгновений до. Он даже бледнеет словно — стремительно и заметно. На лице — полное отсутствие любых чувств, кроме шока. Отпустивший все старые эмоции взгляд впускает в себя горькое сожаление. — Мне… мне жаль. Мне так жаль. Прости, я не знаю, зачем ты… — Нет, — Чонгук мотает головой, да так бойко, что перед глазами рябит, — все в порядке. Они живы. — Я не понимаю. — Мне никто никогда не верил. А когда я понял, что лучше держать рот на замке, уже окончательно перестал доверять людям, — выдыхает Чонгук, — но носить все это в себе настолько сложно, ты бы знал. Я устал. Юнги ничего не говорит: отчасти все еще пребывает в шоке, отчасти ждет, что Чонгук продолжит. И тому правда хочется, но сложно это настолько, что хоть иллюминатор выбивай и просачивайся наружу. Ему не хочется называть каждого человека, которому он поведал о своих способностях, ошибкой, но… так ведь оно и было. Ошибка. И ему так не хочется, чтобы Юнги стал следующей. В этот раз наверняка последней. — Я не раз сталкивался с тем, что люди считали, будто я не в себе… что я все выдумал, что охуеть какой фантазер. Один раз, что просто перепил. И как бы… я не хочу столкнуться с этим вновь, поэтому, пожалуйста, — Чонгук поднимает взгляд, — не подумай, что я псих. Юнги, помедлив, смазано кивает. — Тогда в метро… Я погиб вместе со своей семьей, пусть и позже на пару минут, — он вжимается спиной в сиденье и переводит взгляд на иллюминатор; жалеет даже, что тот закрыт. — Я умер, но вдруг очнулся за несколько часов до этой катастрофы. Помню, как орал и кричал, умоляя родных никуда в тот день не ехать. И они прислушались ко мне. А потом те новости по телевизору. Представь себе мой шок, когда я понял, что мне не кошмар приснился, а все произошло на самом деле. Чонгук собирает всю волю в кулак и заставляет себя повернуться к Юнги. Заставляет себя смотреть прямо и открыто, без капли сомнения. В самые глаза заглядывать — серьезно, твердо, но в то же время с надеждой. — Потом я понял, что… — это, черт возьми, никогда не было произносить сложно настолько, как сейчас, — что могу перемещаться во времени за мгновение до своей смерти. Юнги молчит. Пялится на него и молчит. Даже выражения лица не меняет. Просто таращится на Чонгука и словно не моргает вовсе. А тот понятия не имеет, что происходит сейчас в его голове. Даже Тэхен в свое время смеяться начал и сюсюкать, что «ути, кто-то перепил, какая милота». — Я проверял свою теорию несколько раз, — поспешно продолжает Чонгук, боясь того момента, когда Юнги придет к какому-то выводу, — и она подтвердилась. Я даже… я даже, знаешь, однажды прыгнул с башни Тэгу, предварительно отстегнув страховочные ремни. Ну, ты знаешь, там можно с банджи прыгать, но я… — он замолкает на несколько секунд, все больше пугаясь чужого нечитаемого лица. — Мой единственный близкий друг, — Чонгук опускает взгляд; у него больше нет козырей, — счел меня тем еще шутником, когда я рассказал об этом. То было пять лет назад. И с тех пор я пообещал себе, что больше никогда не подниму эту тему. Но… — Но этот самолет ебнулся в океан, и теперь ты понятия не имеешь, что делать, — заканчивает за него Юнги. Чонгук сглатывает; становится тяжело дышать. И будто даже температура в салоне повышается. Хочется на свежий воздух. Хочется проветриться, наружу, хочется свободно вздохнуть. И так страшно поднять взгляд и увидеть, что над ним смеются. Что ему не верят. Что ничего не меняется, что бы он ни делал. Юнги встает прежде, чем Чонгук успевает решить, что лучше — притвориться статуей, или все-таки попытаться выпрыгнуть с самолета. Уходит куда-то, но возвращается слишком быстро — Чонгук только несколько глубоких вздохов делает в попытке унять вязкое волнение. На его выкидной столик ставят предварительно открытую банку пива, и это откровенно ставит в тупик. Он поворачивает голову; Юнги делает несколько глотков пива, некрасиво икает и облизывает губы. Повторяет схему. Чонгук — все еще лупит глаза. Лупит их еще минуты две — до тех пор, пока Юнги не опустошает залпом свою банку, громко ставя ее на столик перед собой. И ждет чего-то. Правда — ждет. Сам не зная, чего. — На сколько часов назад ты можешь перемещаться? — вопрос Юнги не просто ставит в тупик, он опрокидывает навзничь — мордой в лютый шок, из-за чего начинают трястись руки. — Что? — Каким был твой максимум, — на него смотрят в упор, после смещаясь взглядом на банку пива, к которой Чонгук не притронулся. — Шесть? Кажется, шесть. Я не считал, — обескуражено отвечает он. Юнги проверяет наручные часы. — Отлично. Мы в пути почти половину времени. Если что-то и делать, то прямо сейчас, потому то в противном случае тебя опять откинет обратно в самолет. Чонгук не знает, кто управляет его конечностями в этот момент, но его рука берет и толкает Юнги в плечо — да так сильно, что тот чуть через подлокотник не перевешивается. А потом берет и толкает снова. Разум все еще находится в состоянии мушки, застывшей в смоле, но тело двигается само собой — подраться готово словно. Чонгук не понимает, а как так. Что вообще происходит — не понимает. — У тебя пиздец смешное лицо, погоди, — Юнги уворачивается от его очередного выпада и достает из заднего кармана смартфон, — я фотку сделаю на память. Чонгук обхватывает рукой смартфон, камерой направленный на него; так стремительно бросается вперед, что ноутбук, лежащий на коленях Юнги, начинает соскальзывать вниз. Чонгук на автомате ловит его. И где-то на этом моменте тело начинает снова отвечать на прямые команды мозга. Они сидят в этом неудобном положении, не двигаясь, несколько секунд, а потом Чонгук немного поворачивает голову. Понимает, что лицо Юнги — вот, близко очень, неприлично близко даже. Чонгук упрямо не отстраняется и спрашивает, чувствуя себя еще тупее, чем до этого: — Тот парень на фотографиях. Кто он? — Мой старший брат, — Юнги дергает рукой, освобождая зажатый в чужом кулаке телефон; опускает взгляд, подтягивая ноутбук ближе к животу. — Он занимался парашютизмом. Однажды парашют не раскрылся. — Блять, — тупо срывается с губ Чонгука прежде, чем он успевает сообразить. — Прости, — просит он уже после, понимая, что лучше бы молчал. Как и всегда. Абсурд, Чонгук думал, заходя в салон этого самолета. Абсурд, понимал он, когда его снова заполнял страх перед очередным полетом. Абсурд, думает он сейчас, опуская руки и отстраняясь настолько максимально далеко, что со стороны это может показаться странным. Он думал, что никогда в жизни больше не сможет рассказать кому-то о том, что составляет центр его существования. Он думал, что сделай это, его засмеют. Отправят в психлечебницу. Откажутся от него. Мин Юнги же — задает тупые, несвойственные нормальному человеку вопросы, а потом разбрасывается подробностями своей боли, о чем, вообще-то, не просили. Хочет... ответить откровением на откровение? Что это? Но ладно это. Ладно это… — Ты уже говорил со стюардессами? — Юнги засовывает ноутбук в специальную сумку и прячет ее под сиденье напротив. — Я… да. Без толку. Чонгук все еще не верит. Не понимает. Не понимает, а как так. Как так получилось, что человек, которого он знает двенадцать часов (а сам этот человек знает его от силы пять), спрашивает у него подобное. Про время. Про стюардесс. Про то, что он хочет сделать. Будто действительно верит. Словно на полном серьезе поверил во все, что Чонгук говорил. Так бывает? Чонгук не верит. Он не верит настолько, что его швыряет в пеструю и искрящую истерику, которая, однако, разрывается бомбами лишь у него внутри. Он смотрит на Юнги так, будто даже имени его не знает, и издает тихий смешок, не в силах отвести взгляд. — Что? — перехватывает тот его взгляд. — А, — понимает. Усмехается, приподнимает левую бровь, голову к плечу склоняет. — Понимаю. — Что? — Да как бы, — взгляд Юнги тускнеет, — просто. Я знаю, каково это, когда тебе никто не верит. Чонгук в который раз смаргивает с глаз пелену предвзятости, смотрит, будто сквозь толщу воды. Вода уходит, ее забирает отливом; океан обнажает камни, ракушки. Обнажает дохлую рыбу и тину, а Чонгук понимает, что именно в этом контрасте все самое красивое и заключается. Золото здесь, уголь — там. Ты показываешь своих демонов кому-то, а они показывают своих в ответ. Но непонятно, сойдутся ли ваши демоны характерами. — Ты мне веришь? — Если честно, мне кажется, что у меня просто нет выбора, — Юнги разглядывает его лицо. — То фото, которое ты описал. Я не открывал его три года. Постоянно хотел, но… не мог, — его взгляд становится пустым, но Юнги его не отводит, — но мне так хотелось, пиздец просто. А ты… — Я подсмотрел, — подхватывает Чонгук. — Прости за это. Они молчат несколько минут — без преувеличений. Мимо проходит стюардесса, которую один из пассажиров вызвал, включив лампочку. Мимо проходят женщины с детьми, которым нужно в туалет. А Чонгук — в шаге того, чтобы влюбиться в совершенно незнакомого человека, даже чей точный возраст не знает. Он в шаге. Он стоит возле пропасти, в которую скоро рухнет не только он сам, но и самолет, и… не знает. Он ничего не знает. И впервые в жизни от этого, блять, так больно. — Ты мне веришь, — повторяет он спустя время, и в его голосе больше нет вопросительной интонации. Потому что Юнги неожиданно правда верит. И осознание этого Чонгуку хлещет по обеим щекам сразу. Боже. Разве он хоть однажды просил о том, чтобы ему становилось настолько больно морально? После того, что произошло десять лет назад? Чонгук не просил. А в итоге снова ныряет в боль, которая теперь совсем не физическая. — Наверное, я сам псих, но да, я верю тебе, — Юнги косит взгляд в сторону и криво усмехается, наверняка пытаясь скрыть собственное волнение, — вот только теперь и я не знаю, что делать дальше. — Блять, — выдыхает Чонгук, а затем рывком швыряет свое тело в сторону прохода, едва не путаясь в ногах Юнги. Ему верят. Он не имеет права просрать чужую веру в этот раз. Не имеет. Вот бы можно было сдохнуть во благо, чтобы после ни о чем не сожалеть. Чонгук любит эту жизнь. Любит родителей, брата, стремный универ. Любит свои зеленые-зеленые двадцать два, Тэхена и то, как они напиваются каждые выходные, играя в самые тупые игры. Чонгук любит свою жизнь. Но он готов умереть только за одно несчастное осознание, что кто-то поверил. Несчастное, но такое теплое. Настоящее, правдивое. Поверил. Мин Юнги — поверил ему. — Что мне сделать для того, чтобы вы хотя бы задумались о том, что я говорю?! — орет он, когда все та же стюардесса пытается выпроводить его обратно с кухни. — Он прав, — Юнги, неожиданно возникнувший сбоку, задергивает занавеску и мрачно смотрит на женщину. — Я не знаю, как у вас тут все работает, но поверьте мне на слово, я вам тут переворот на борту устрою, если вы сейчас же не пойдете к капитану и не сообщите ему о том, что нам необходимо сменить курс. Стюардесса, стойко державшая лицо, заметно меняется в лице, стоит на кухню зайти Юнги. Совсем теряется через пару секунд, потому что, понятное дело, с одним бунтующим пассажиром она справиться может, а вот с двумя, которые вторят в один голос… видимо, не очень. — Возвращайтесь на свои места, — просит она. — Ваши авиадиспетчеры сосут корзину хуев! — выдает Юнги прежде, чем Чонгук выталкивает его за пределы кухни. — Сам к капитану пойду! — орет он следом. Топчется, пыхтит, руки на боках складывает, выглядит таким грозным и устрашающим. А Чонгук стоит возле него и понимает, что нет уже больше никакого шага до. Ему — пиздец. — А я говорил, — громко дышит он, — что никто не станет слушать. — Если все так, как ты утверждаешь, я вполне готов устроить невооруженный захват самолета. Как тебе такая идея? Чонгук — влюблен. Он, блять, абсолютно точно влюблен. «Уважаемые пассажиры, в связи с погодными условиями нашему самолету придется сменить курс. Мы прибудем в Лос-Анджелес на тридцать минут позже. Просим вас не отстегивать ремни». — Они сменили курс, — громко шепчет Чонгук, уже когда они сидят на своих местах. — Видимо, мы с тобой выглядели слишком погано, чтобы скрыть это от капитана судна, — ехидничает Юнги, дергая ремень, чтобы затянуть его потуже. — Мне сказали, что все показания погоды известны заранее, и типа о всех изменениях им сообщают. — Хуево сообщают, если этот самолет взял и ебнулся, — цедит Юнги, пытаясь подхватить ноутбук, слетающий с его коленей; их сильно встряхивает. — Сука, — непроизвольно вырывается у Чонгука, когда весь самолет опять перетряхивает. Их судно изменило курс. Они летят по воздушному коридору, в конце которого не должно быть того шторма, что опрокинул самолет в океан. Так почему их начинает трясти и швырять так, будто они — бесполезные маслины в банке? Этого не должно было случиться — только не спустя пятнадцать минут после того, как они с Юнги вдвоем орали на стюардессу. Они же… они же сменили курс. «Уважаемые пассажиры, в связи с погодными условиями нашему самолету придется сменить курс. Мы прибудем в Лос-Анджелес на тридцать минут позже. Просим вас не отстегивать ремни». Повторяется во второй раз. Записанный голос кажется картонным и неправильным. Чонгук хватается за подлокотники и собирается заорать матом, как вдруг в динамике шуршит, и он слышит уже другое: «Сохраняйте спокойствие. Пристегните себя и своих детей. И…» — динамик обрубает на середине звучащей фразы; самолет встряхивает так сильно, что кого-то подбрасывает вверх. Не успели пристегнуться. Чонгук ударяется лбом о сенсорный экран на сиденье перед собой и ржет. Не может поверить в то, что сейчас происходит. Стремились избежать шторм, но в итоге оказались теми, кто встречает его со всеми почестями. Оказались на самом старте. Хочешь обмануть смерть — не думай, что она не захочет обмануть тебя в ответ. Чонгук хватает вывалившуюся кислородную маску и с трудом удерживает себя на месте, потому что самолет встряхивает, дергает, швыряет. Кажется, будто их решили пропустить через мясорубку. А затем — мнут сотнями ног, словно пытаясь добыть неизвестный сорт вина. Он — отпускает резинки кислородной маски и дергается вбок, пытаясь рассмотреть Юнги. Тот в маске; наклонился вперед, как учили. Но смотрит вбок, на Чонгука, как делать нельзя. Чонгуку же хочется дотянуться до него рукой, но самолет встряхивает, и слышится ужасный скрежет где-то сзади. Крики. Так много криков. Он — все еще пытается заставить свою руку двинуться вперед. Не получается. Теперь — уже физически. «Пожалуйста». Чонгук, кажется, действительно влюблен, но понятия не имеет, что ему делать в этой петле, из которой нет выхода.