Не стала ли она вновь пешкой? Лишь предметом для достижения цели? Не стала ли она опять… Оружием.
Шерсть Шаи отдавала теплом в руке. Ноги сами несли ее в комнату около покоев Силлиана. Голова, столь резко забитая этими мыслями, не придумала ничего лучше, чем просто оставить Райдзю в месте подле короля. Тем более, Мамба должна была проверить, почему монарх не вышел к епископу на разговор. Может, и не в ее компетенции. Но, раз она теперь его личный рыцарь, то точно и не против. Мышцы работали механически — каблуки сапог не стучали по кладке. С носка на пятку, оттолкнуться с полной стопы. Она появилась так резко, как призрак, что гвардия солдат из королевской армии, неожиданно очутившаяся в этом коридоре у двери Силлиана, даже не сразу подняли мечей. Чуть запоздало сталь засверкала из ножен, и двадцать клинков направились в ее сторону. Девушка остановилась немедленно, понимая, что попала в не лучшее положение. — Приказом лекаря Его Величества, мы охраняем покои короля Силлиана Первого. Кто Вы, какова цель вашего визита? — рокот начальника отряда отдал в ушах железом не меньшего качества, чем его рыцарский клинок. Бывалый, мастер своего оружия. При нападении скорее всего нанесет не режущий, а колющий удар. В ноги. Для суда и следствия. Отвечать аккуратно, четко, и без эмоций. — Я не направляюсь к Его Величеству. Мне нужна комната справа от дверей в его покои. — Это покои глав-командующего армией Лютерии, Михэля Зарецкого. Цель вашего визита, — сталь неприветливо сверкнула на доле цвайнхендера. Однажды она хотела себе цвайхендер, но предпочла ятаган. С некоторыми модификациями. — Это должны были быть его покои, однако, лорд-командующий Михан не заселился в эту комнату из-за ранения и позднего прибытия. — Туда заселилась другая высокопоставленная личность. И ваше лицо кажется мне знакомым, — староватые морщины на лбе мужчины нахмурились, и брови нависли над веками, — Вы, кажется, участвовали в штурме столицы. Я прав? — Вы правы, — коротко подтвердила Мамба, наблюдая за тем, как взгляд главного из гвардии мечется по ее лицу, а затем перемещается на Шаю, — Тогда Вы можете знать, что я на стороне Вашего короля, и что я не наемник. — В конце-концов, королевская семья именно нанимает рыцарей в свой двор, а не приглашает, — мужчина неожиданно убрал свой меч в ножны, и с приветливой ухмылкой, произнес, — Гедрюс, десница Его Величества. Глава ордена Рыцарей Орла. И ваш начальник. — Как я вижу, обо мне Вам рассказали, Гедрюс, — бесстрастно ответила девушка, с успокоением смотря на то, как лезвия цвайхендеров практически одновременно помещаются на свои законные места, — И я также смею предположить, что монарх объяснил Вам индивидуальность моего контракта. Вы — лишь формально мой начальник. — Вы действительно так думаете, безымянный рыцарь? — снисходительно выразился десница. — Вы действительно это знаете, — ответила девушка в тон, — Если король не уведомил Вас, могу все объяснить. — Рядовой будет указывать начальству? — Гедрюс под гробовое молчание фыркнул куда-то себе в усы. — «Рядовой» ещё долго будет красть мое время? — Вы остры на язык. Вам следует научиться беседе с высшим чином, — предупредил десница. — Для высших чинов у меня есть оружие. Хотя на самом деле они предпочитают язык, — Мамба глянула на дверь позади гвардейца, — Монарх осведомлен о происходящем на улицах? — Данная информация не распространяется для низших чинов, — степенно сказал Гедрюс. — Жаль, что Вам этого неизвестно, — Мамба сделала несколько шагов в сторону двери, ведущей в ее покои. Ожидаемо, рыцарские псы не пропустили ее, и их широкие плечи, закованые в доспехи, мешали спокойно пройти. — Король действительно сообщил мне о Вашем назначении в ордер Орла. Но как рядового. И без отдельных инструкций. Поэтому, смею предположить, о безымянный рыцарь, что ты — моя подчинённая. Причем странно, что девушка. Женский пол, обычно, предпочитает стоять где-то позади и вынашивать потомство. Однако, видно, из-за негодности Вы пришли сюда. Мамба, вглядываясь в дверь, усмехнулась по-волчьи. Она развернулась лицом к деснице, неторопливо подошла к нему, перекладывая Шаю на левое плечо. — Можно ли Ваш меч, господин «мой начальник». Я хотела бы посмотреть на это, наверняка, замечательное оружие из прочного металла, и сделать по образцу свой собственный. У вас же, ничего, кроме длинного и стального, не ценится? Позади послышался сдерживаемый смешок и лёгкий скрип лат. Гедрюс, в самодовольного выражении воинского стана, скорее в насмешку, чем в прямое исполнение просьбы, снова достал меч. Рыцарская кованная перчатка крепко держала классический цвайнхендер. От остальных его отличала разве что рукоятка с молочным серебром. Неспеша воительница провела кончиками пальцев по лезвию, от острия до основания, и когда до рукояти оставалось несколько сантиметров, она, без стеснения запустила Ки по венам рук, загибая металл вниз с неприятнейшим свистяще-скрипящим звуком. — Какая жалость. Сталь, похоже, уже старая и дряблая. С таким мечом никакая дама за Вами и не встанет. Скорее, даже, уйдет за кем-то помоложе, — спокойно пророкотала девушка, заглядывая в шокированное лицо десницы, — Вам рассказать индивидуальность моего контракта о вступлении в рыцарский орден? Или мы ускорим дело и Вы просто пропустите меня в… мою комнату? — Вы… Вы Искатель? — потише прежнего спросил начальник. — Вы не были при штурме столицы, — констатировала Мамба, — Потому-что, иначе, Вы бы сразу пропустили меня. Ибо кости, как считается, хрупче, чем металл цвайнхендера. Загривком воительница ощутила, как названные ей мечи молча звенят в своем вое о жажде ее крови. Гвардейцы наставили свои клинки ей в спину, готовые защитить командира. — Отставить! — басисто приказал Гедрюс, и металл вновь залязгал, скрываясь в ножнах, — Извините, ваше Благородие. Я спутал Вас с другим недавно назначенным Орлом. Не знал подробностей. — Что с королем? — девушка запустила правую ладонь в сальную кошачью шерсть и вернула Райдзю на руки, — И действительно ли он знает о происходящем. — Его Высочество… — десница остановился, и пробежался взглядом по своим солдатам, старательно избегая ее лица, — Всем выйти. Быстро. Рыцари с хирургической точностью последовали приказу, и военным маршем вышли из коридора, оставляя их наедине. Значит, все было действительно плохо. — Его Высочество сразила неизвестная лихорадка. Придворный врач говорит, что зараза была занесена через рану. Но симптомы появились лишь поздней ночью. К сожалению, Силлиан Первый сейчас не в состоянии принять епископа. — Почему-же никто из ваших не сказал об этом Его Святейшиству? — девушка сщурилась, смотря на мужчину. Тот все же глянул ей в глаза, и они были напуганы. И кажется, вовсе не от согнутого пополам цвайнхендера. — Потому что… Его Величество бредит. — Бредит? А если по-честному? — К сожалению, больших подробностей не имею. Врач Его Величества не стал распространяться. Лишь отдал приказ о строгой изоляции. К сожалению, каким бы не был Ваш чин, я бы не пропустил даже королеву за эту дверь. — Его… Когда ему сплохело? — пришурилаcь воительница. — После полуночи, точное время я не знаю, Ваше благородие. Мамба смотрела на дверь покоев монарха, задумываясь о том, что же там происходит. И связано ли это с Ку-Сатотом… Если Силлиана вдруг охватит… безумие, ну, или, полоумие, то Лютерии, которая сейчас слабо держалась на собственных ногах, возможно, придется вновь пасть на колени. Это не совсем входило в ее возможные планы на будущее. — Вы не могли бы передать одну вещь лечащему врачу? — спросила девушка, ощущая, что лёгкие начали качать воздух чаще, чем пару минут того назад, а сердце начинает с большим гулом и болью переливать кровь. — Конечно, Ваше благородие, — ответил Гедрюс. Мамба потянулась к карманам штанов и высунула оттуда на цепочке фетранит. Она аккуратно вложила украшение в железную перчатку десницы и добавила: — Скажите ему, что если камень начнет греться или свистеть, то это значит, что… — воительница подзапнулась, пытаясь подобрать слово, которое бы понял лекарь, но не воин, — Что ему определенно стоит спросить помощи у Амана. — Хорошо, будет сделано, — несколько бесстрастно произнес глава ордена, и Мамба похвалила себя за то, что ей удалось не навести лишней смуты. — И, пожалуйста, добавьте, что я прошу прощения за инцидент. А также то, что в моей комнате находится волшебный кот… Мамба уместила сопевшую во сне Шаю на свою постель, оглянулась. В последнее время она начинала чувствовать себя странно, когда речь заходила о Силлиане. Возможно, она надеялась, все это происходило от того, что он имел какую-то свою роль в ее планах, которые стёрлись в ее памяти. На всякий случай она лёгкой рысью сбегала в полуразрушенную южную стену за своими вещами, а точнее сумкой. Все хранилось в ней, и, быстро перепроверив содержимое на случай кражи, воительница поспешила к Аману. Конюшни встретили ее печальным полуразрушенным видом: даже издалека было видно, как простенькое строение покосилось, дерево стен всё ещё тлело, а в крыши образовалась пробоина. Боер Морхену действительно придется долго восстанавливаться после такого сокрушительного удара, который почти смог снести крепость и превратить ее в руины. Интересно, как Силлиан будет решать вопрос с долинами? Вряд ли они принесут много пользы — магму можно использовать для кузниц, но будет проблематично обустраивать здесь рабочие условия для мастеров. Хотя… однажды и Лютеран родился в лесной глуши, с запада которой окружали пустыни Юдии, а с востока был лишь малоизведанный океан. Может быть, в один прекрасный год, здесь, на этих пустошах из лавы, появится новый город Лютерии. Крепость станет дворцом, а ее переулки с казармами — жилыми домами и рынками. И однажды отцы будут рассказывать своим детям, как их пра-пра-прадед несколько веков назад стоял здесь, в сияющих доспехах и с мечом наперевес, готовый отдать жизнь в схватке с чудовищами. Мамба лишь грустно усмехнулась. Им всем однажды предстоит стать лишь легендами о стародавних временах. Может, следующие поколения сохранят истину, может, перепишут их жизни — правдоподобность о их эпохе оставалась на милость тем, кто ещё не был рождён. Запомнят ли ее? Как Мамбу. Другие имена уже были стёрты — о втором знали только Вэй и Джу, а о первом — лишь отец. Но для последнего она была сейчас не более, чем груда холодных детских костей, погребённых в земле с наконечниками стрел. Была ли жива вторая Она? Вэй часто называл ее тем именем, которым нарек ее Панфуций. Даже не смотря на то, что она взяла себе новое. Мамба помнила ту каплю разочарования в его глазах — она пыталась отречься от прошлого, желая забыть все то, что сказал Рунаан. Но она вовсе не пыталась скрыться от него самого — ей удалось показать, кто такая Мамба, и почему она лучше Шиваны. И он принял ее решение. Но девушка так и не смогла понять, кого из них он готов защищать — новорожденного морского волка со стальными клыками, или же ученицу Лотоса, удостоенную узреть Хранителя. Она не знала, кто из них был в его сердце. И, пожалуй, не хотела бы знать. В пару метров от конюшни нехило завеяло трупной вонью. Переступив порог, Мамба увидела растерзанных лошадей — некоторые были на привязи, и уздечки оказались слишком крепкими, как и столбы: ноги, созданные для бега, не смогли унести их владельцев от клыков демонов. Осторожно переступая кости и стараясь не подскользнуться на обрывках мяса, воительница прошла по багровой соломе, и каждый ее шаг отзывался неприятным звуком хлюпающей животной крови. Солдаты столичной армии ещё не успели навести здесь порядка — в первую очередь предстояло наладить ситуацию с людьми. Как аньшуйка, Мамба не слишком разделяла этот ход. Как воин — была полностью согласна с решением. Несколько счастливчиков избежали встречи с хищниками. Пара лошадей в загонах стояли живыми — но вот у пегой растерзана верхняя сторона шеи и ухо, а левый глаз заплыл и распух, а у кремелловой позорно выдран хвост, и лишь тоненький кровоточащий отросточек напоминал о золотистых конских волосах. Смотря на бедолаг, Мамба понимала, почему она бы при смертельной опасности выбрала Тайфуна — даже самый быстроногий мерин благородных кровей не сможет принять истинный бой, а вот шувьердский волкодав… Интересно, ждёт ли ее верный песий друг? Скулит ли он в ее постели, каждую минуту ожидая ее шагов у двери? Воет ли на луну в одиночестве, а не с ней? Ходят ли его большие мягкие лапы по доскам палубы? Раздается ли его рев над морскими волнами, координируя корабли? Мамба любила Тайфуна. Любила его темно-рыжую жёсткую шерсть — ей нравилось прятать лицо в его пушистом загривке, и забывать о всех-всех трудностях. Любила, когда она надевала седло, и они становились единым целым, хищниками, готовыми погнаться за свистящим морским бризом. Любила, когда этот собачий титан совершенно по-щенячьи смотрел на нее, безрассудно готовый отдать свою маленькую жизнь. Любила засыпать с ним на очередном острове под шум прибоя и треск потухших углей, устраиваясь на его огромной грудной клетке, и укрываться хвостом, который совершенно неправильно был завернут «закорючкой». Единственное, что девушка не любила в нем, так это слюну, которая невероятно трудно отстирывается с кожаной одежды. Хотя, когда ее друг лизал в знак преданности ей шею, проводя своим мокрым и колючим, как наждачкой, языком, она тоже была счастлива, и в ответ трепала его за щеки. Смог ли Лотс дать ей все это? Смотря в глаза живого коня, чудом совершенно невредимого, она понимала, что если… что если все удастся, то она пересядет с конской спины на волчью. И в черные зрачки рысака она глядела, прося простить ее. Взамен она даст ему свободу, позволит создать свой табун и жить истинной вольной жизнью, как и подобает зверю. Даст ему жизнь, которую предназначала своему детищу эйва. И эта жизнь будет лучше того, что ему предстояло бы увидеть, как Тайфуну. Мамба снова на всякий случай перепроверила сумку на своем бедре, и суму на седле — все вещи на месте. Шая в безопасности. Больше tе здесь ничего не держит. Осталось лишь взабраться на седло, ухватить узду и пришпорить Лотса. Подковы бодро стучали по каменной брусчатке. Всадница за пару минут выехала из крепости через потайной ход и направила рысака в сторону главных ворот. Следы шеакрийцев четко прослеживались на оранжевой пыли, что было весьма опрометчиво со стороны святош. Либо они совершенно не боялись кары, либо были глупы. Те, кто с такой ловкостью манипулируют своей верой и спокойно уводят такое количество людей обычно проявляют достойный ум, ибо на везение тут сослаться сложно, так что оставался лишь первый вариант. Нутро подсказывало ей о том, что это было вовсе не мирное шествие вдаль — Шеакрия славилась своими веровыми походами. Договоры с Берном? Кто не откажется от власти в центральном государстве мира — взять веру самой могущественной империи в свои руки… как хорошо, что королева Эодалинн оказалось умнее, и теперь торговые пути Шеакрии, как и их инвесторы, были весьма тесно связаны с ее троном. А, может, то благородное мессионерство в Шувьерд? Она была в нем через полгода с их прибытия, как раз, когда забирала ещё мелкого Фуньку — и Мамба видела, каким стало северное королевство. Коррупция, повстания, и свергнутый король. Только вот мир, вся остальная Акрасия, не знала об этом. Никто не хотел соваться в пятидесяти градусный мороз и заледеневшие моря, о которые гибли лучшие йонские ледоколы. И это сыграло Шеакрии на руку. Значит, кто-то там, кто сейчас занимал престол империи «помогу-уничтожу», был несколько похож на Термера Третьего. Наверняка его шпионы узнали о готовящемся штурме столицы и нарастающей силе настоящего правителя. И теперь, когда Лютерия с огромнейшим трудом отвоевала саму себя, потеряв много ресурсов и людей, а также находясь в шатком положении практически во всех сферах жизни, император Шеакрии увидел возможность. Силлиан не мог подвергать свое королевство даже малейшему риску войны, особенно с учётом демонов. Шеакрии стоит лишь найти повод для того, чтобы раздавить Лютерию. И поэтому ее люди могут делать все, что захотят — их противник слаб, и в любом случае должен будет вынужден принять ее условия. Мамба могла лишь представить тот удар, что будет нанесен сердцу Силлиана, когда он очнётся от лихорадочного сна и поймет, что теперь весь мир будет против него одного. Возможно, стоило бы помочь? Если удастся. Если она вернётся и отомстит. Ей самой предстояло навести порядки в крысином логове. Не следовало забывать, что вольные деньки вскоре закончатся. Когда небо начало сереть, а в воздухе освежающе запахло влагой, пришлось идти осторожнее и внимательнее — следы жрецов начинали теряться на неприветливых темных скалах. Она цыцнула на Лотса, и вороной покорно перешёл на проминадную ходьбу. Мамба вглядывалась в расселины, смотря на тьму в их глубине, то пыталась высмотреть священников среди торчащих обломков земли. Мертвая эйва. Она видела такую в Звенящих рощах Аньшу. Земля, лишённая жизни — мертвенно-черная, из камня, и с рунами. Здесь же не было этих проклятых пылающих знаков, но холодок все равно пробежал по спине. И не в последнюю очередь, от ветра. В небесах раздался гром — первые капли дождя робко разбились о камень, утекая куда-то в многочисленные пропасти. Странное место — оно не могло возникнуть просто так. Определенно, не землятрясения создали такие разломы — а если и да, то почему на эйве совсем нет растительности? Что-то выжгло жизнь из этого места, и оставалось надеяться, что это были недавно нагрянувшие демоны. Или же в истории Лютерии терялось пару страниц… очень некстати. Где-то вдалеке послышались голоса, которые, едва выкрикнув что-то, тут же смолкали. Решительно повернув коня в сторону, Мамба смачно пришпорила рысака по бокам, и тот, взревев от неожиданности, пустился во всю прыть вперёд, на первых шагах галопа высекая из-под подков искры. Лотс вряд ли когда-нибудь участвовал на соревнованиях по конкуру, поэтому ей пришлось надеяться лишь на врождённые рефлексы жеребца. Вопреки ожиданиям, вороной дьявол довольно резво перепрыгивал расселины и каменные настилы: он дышал во всю свою могучую грудину, и молодой, сильный конь нес свою всадницу по каменной земле, практически неотличимой от его бархатно-черной шкуры. Дождь крупными каплями падал на его широкую морду, и Лотс раздувал свои сероватые ноздри, наслаждаясь холодным, жгучим ветром. Под вой грома жеребец показывал всю ту природную дикость, которой была наделена эйва. Всю ту первобытность, которая однажды слилась с людьми, которые однажды нарекли себя по гордому — аньшуйцами. Мамба вспомнила, как однажды оседлала горного тура — животное, совершенно не предназначенное для седла. Но Вэй, ее старый-добрый Вэй показал, что им не нужно никакого седла, узды, или прочего, чего так любят навешивать на коней люди. Для того, чтобы по-настоящему оседлать и подчинить своей воле зверя, нужно обуздать его без ничего. Проявив лишь свою силу, подавить желание борьбы. Туры, что скакали по отвесным скалам в Ротанговом лесу и Тихой долине, обладали нравом столь буйным, что даже не каждая хули-цзинь подходила к ним, — хотя, если у нее было больше одного хвоста, любая из обольстительниц могла попросту разорвать их в клочья, — а Вэй спокойно восседал на одном из них. Он держался за ветвленые бурые рога, и смиренность в голубых глазах горцев отдавала полной покорностью. Ей тогда это не понравилось. Всколошились воспоминания ее собственной беспомощности. Но тьмы не бывает без света, и Инь всегда танцует с Янь в вечном вальсе — тур терял свободу, но приобретал полную защиту. Это было не как с ней. Это был союз, где каждая сторона получает выгоду от другой, но они никогда не сойдутся вместе. И, после десятка содранных коленок и локтей, покусанных волос и ушибов на ногах, Шивана смогла сесть на спину тура и ухватить его за рога. Она никогда не забудет той бешеной скачки, от которой горячая кровь стынет в раскаленных жилах, и от которой ты привыкаешь к первобытному безумию. Она седлала белоснежную шерсть вновь и вновь, пока ей это не надоело, не показалось слишком скучным. И тогда она совершила ошибку, которая практически стоила ей жизни. Она пошла седлать огнедышащую гидру. Вороной артемисский жеребец, конечно, не кровожадный рептилоидный хищник весом в две тонны, но от него веяло той же дикой, кровожадной свободой инстинктов, которую дарует эйва. И вдруг, впервые за столько месяцев, Мамба почувствовала себя живой. И вовсе не в смертельной схватке, как с Волданом или Ку-Сатотом, Ренктусом или Азгаротом — а здесь, на ветряных утесах, в ливне, с прорезающим небеса громом.Может быть, она все-еще… была Шиваной? Претенденткой, у которой ещё остались полные человеческие чувства, а не их урезанная версия, более приспособленная для выживания?
Лотс громко царапнулся копытами о скалы, когда она увидела то, что произошло. Слишком привычная картина предстала перед глазами — одна из тех многих сотен, которые были нарисованы на ее веку. Кровь растекалась по камням, словно алый рассвет по черному ночному небосводу — когда она была ещё под контролем императора, те маленькие призрачные воспоминания, которые ужасным чудом сохранились в ее памяти, были заполнены ручьями человеческой крови, которая, истекая из многих тел, бежала потоками на ту эйву, что ещё была готова ее впитать. Острое зрение издалека уловило беспорядочно разбросанные трупы, или, если быть точнее, нарезку — ее собственные боевые перчатки оставляли такие же следы, и в ушах фантомно зазвучал хлюпающий звук рвущегося мяса и звон ломающихся костей. И этот запах… запах бойни, по-стальному тяжёлый, пропитанный духом смерти — донёсся с утеса, вызывая усталую ухмылку. Какой бы не была война, она остаётся войной — и ничего не меняется. Инь и Янь, Созидание и Погибель, что кружат в своем вечном хищном танце. Она знала каждое движение этого вальса наизусть, и всегда была готова сыграть его ещё раз. Вторая мысль — кто. Кто смог иссечь карательный отряд шеакрийцев до такой мясорубки? Все произошло быстро, они даже не успели скоординироваться. Нечто очень быстрое, и явно ловкое. Нечто, похоже, почти ее ранга. Каблуки ударили по лошадиным бокам, и вороной зверь рванул дальше, прямо на кровавые лужи. Звон копыт глушился в раскатах грома, и взметаемые багровые капли падали на землю вновь, перемешиваясь с дождем. Мамба приготовилась к схватке, даже не жалея о том, что ее оружие было не при ней. Металл аньшуйцам нужен был не для того, чтобы защититься, а скорее для того, чтобы быстрее расправиться с теми, кто был ниже по «рангу». Встречая достойного себе, хищник должен использовать все, что было у него в арсенале. А это значит, что милость стали сменится чистой энергией, которая не будет затупляться о металл. И это значит, что очень скоро руки заболят так сильно, что она будет наслаждаться агонией своего тела… Горячая аньшуйская кровь была ничем иным, как кристально чистым безумием. И мир не должен был узнать это. Никогда. Уже захлебываясь предвкушением азарта схватки не на смерть, а на жизнь*, Мамба чуть ли не спрыгнула с Лотса, когда рысак завел ее на пригорок. Глаза были готовы увидеть монстра, первобытного в своей хищной природе, и изящного в грубой, неприкрытой смертоносности… и они узрели его. Амана, который был не миловидным жрецом, а детищем Тьмы. И ее ожидания оправдались. Но в этот раз она станцует без Далуур’ра. Насколько же опасны дэроны, Вэй? *** Звериная ярость застилала глаза. Каждый новый вдох прохладного воздуха, пропитанным запахом крови, давался с непосильным трудом. Что-то невероятно тяжёлое сдавило грудь, и он буквально мог почувствовать, как трещат ребра. Пальцы ломило, и лишь ощущение мяса под ними заглушало боль. Его распирало от праведного гнева — и мальчишка мог лишь беспомощно наблюдать, как его тело, вышедшее из-под контроля, устраивает маниакальную резню. Аман захлебывался слезами, и с пустым эхом в душе заглядывал в лица, пытаясь что-то в них понять. Вот только когти самопроизвольно врезались в животы шеакрийцев… и это приносит умиротворение: мерзостное ощущение липкой крови на руках неожиданно успокаивает его. Тьма быстро поглощает его разум, и хищник, сидевший внутри, лаконично наслаждается свободой. Но мысли зачем- то остаются кристально чистыми, и это мгновенно начинает мучать Амана. Он одновременно не может выносить того, что делает, но лишь продолжает кромсать мясо и белые одежды. Горло начинает гореть огнем. Дэрон по-звериному кричит во всю глотку, и связки болезненно напрягаются. Алые глаза жмурятся, и из их уголков выскакивает пара слез. Почему? За что? Шеакрия ведь чтит Руфеона, чтит Всевышнего Отца. Отец Браут говорил ему это раза из раз, восхваляя методику доктрин священной империи. Он указывал на портреты великих деятелей, заставлял изучать церковные летописи, открывал двери в молитвенную и давал в детские руки свечи.Отец Браут не говорил о крови! Он не говорил!
Империя священна… Кровь на его руках — священна. Но он разрывается на части, на две личности, одна из которых хочет отчаянно и безрассудно верить в то, что все происходящее — один большой и ужасный кошмарный сон, а вторая жаждет мщения и кровопролития, мести за совершенное. Аман замирает и смотрит на ладони, вслушиваясь в возникшую тишину. Только хлест капель дождя о камни, и зловещий рокот грома. Сзади раздается несколько скрипящих звуков. Дэрон с злобной гримасой и с беспомощностью в алых зрачках мгновенно поворачивается, чтобы прикончить то, что издавало эти звуки. Но он резко пугается, когда видит не шеакрийца, а Смерть. На большом вороном коне, и с кровавыми глазами, что бледвенно-мертво сияют в черепе. Темный балахон из струящегося дыма нависает на скелете драконьими крыльями, и огромная коса в белых фалангах звенит, как живая, взывая к кровавой трапезе. От фигуры Погибели веет лютым морозным хладом и одновременно дичайше горячим пламенем — по телу пускаются мурашки, а губы начинают дрожать. Но вот на черепе внезапно проявляется кожа, на костях возникают мышцы, но зловещая аура грядущей безысходности остаётся на месте. — Ты, — чеканит дэрон, чувствуя, как в груди с невероятной скоростью начинает вскипать гнев, который накаляет вены по всему телу до белого каления, — Во всем виновата ты. Фигура не движется, и жеребец останавливается в пару метров от него. Змеиные зрачки мгновенно сменили цвет с ярко-рубинового на грязно багровый. — Ты, — повторяет Аман, и серебристые волосы на загривке начинают шевелиться. Пальцы вдруг ломит с новой, чудовищной силой, и сухожилия напрягаются до агонии, практически выворачивая фаланги длинных когтей. Тьма на теле начинает яростно колыхаться, и в голове звучит неясный шепот клеветы, — Ты мое проклятие. Лицо девушки становится каменным и безмятежным одновременно. Зрачки почему-то расширяются, и лишь передернувшие поводья пальцы говорят о том, что она — не реалистичная статуя. — ВО ВСЕМ ВИНОВАТА ТЫ! — он внезапно переходит на крик, и оглушительно рычит на замеревшую Мамбу, — Я спокойно жил с тьмой внутри себя, но ты заставила меня вспомнить о ней! А я всю жизнь мечтал забыть! Мечтал забыть! — Аман чувствовал, как жажда крови горит на клыках, как боль в зубах заставляет его сделать шаг, который неожиданно даётся с невероятным трудом, — Зачем?! Зачем ты показала мне обратную сторону? Зачем ты разодрала мои мечты и жизнь на части? — голос содрогнулся, и глаза защипало с новой силой. Он заоскалился, но губы начинали мелко дрожать, — Зачем?.. Зачем ты потянула меня за собой, на чёрную сторону… Аман зажмурился и замотал головой, закрывая уши руками. Голоса становились все громче, и незнакомые слова рычали страшные заговоры в мыслях. Дэрон застонал, сделал пару шагов назад, к обрыву. — Я не хотел! Я не виноват! Я жил, не делая зла! Я никогда не желал зла! Я был приветлив с теми, кто смеялся мне в лицо, я был… Я был мальчишкой, который хотел мира, а теперь я чудовище с кровью на руках! — Аман резко поменял позу: ноги твердо упёрлись в землю, руки разнеслись в разные стороны, когти со звоном расшиперились, и он уверенно, глядя в глаза Смерти, выплюнул с презрением: — Ты — демон! Кажется, даже природа стихла от такой тирады. Ливень зазвучал как-то тише, и капли будто со страхом почти неслышно разбивались о землю. Гром, ещё недавно звучавший над головой, гулко, но неуверенно раздался вдали, не сверкая молнией. Мамба смотрела на Амана взглядом, которым он никогда не видел. Он вдруг стал проясняться, и даже веселеть. Что-то промелькнуло вглубине зрачков, а на лице засияла… полуулыбка. — Господи… так это было не из-за… О Рунаан! — воительница запустила пятерню в волосы, и неверяще смотрела куда-то в рассеянную пустоту, — Запугать настолько, чтобы… нет… он попросту боялся! Да даже не боялся, а искренне поверил, и именно потом начал все это, — девушка убрала ладонь из темно-багровых волос и посмотрела на нее также, как это недавно делал дэрон. Ухмылка исчезла с губ Мамбы, и она с полной серьёзностью вглядывалась в узор морщинок на коже. Аман резко пошатнулся и даже подпрыгнул, когда воительница резко завелась пронзительным хохотом. Смех был чистым и беззаботным, в нем не было ни толики зловещей ноты — так смеются простолюдины, которые и на веку своем не видают ни войны, ни битв. Он был обескуражен, и ему оставалось лишь глупо вглядываться в фигуру Мамбы, которую согнуло пополам, и ее лицо терялось где-то в загривке коня. Но совсем не надолго. — Всякой истории нужен злодей, не так ли, о бедная невинная овечка?! — аньшуйка резко распрямилась, являя взгляд, который был полон безумия. Алая радужка неестественно заполонила большую часть белка, а зрачки растянулись, становясь похожими на две тоненькие полосочки. Улыбка, похожая на оскал демонов Ку-Сатота, растянулась на ее лице. Аману вдруг стало… действительно страшно. — А я то думала, почему. А оно вот как. Большое спасибо тебе, ты помог мне вспомнить прошлую жизнь, — Мамба, не поворачивая лица, слезла с коня, и выглядело это по-кукольному. Сердце дэрона застучало быстрее, голоса мгновенно стихли, как по щелчку пальцев, и гнев испарился из груди, потому-что лёгкие начали быстрее черпать в себя воздух. — Знаешь, ты тоже разрушил мои мечты, — сказала воительница весёлым голосом с таким-же ужасающим выражением лица, — Я поверила в то, что на свете есть люди, которые не поддаются законам разума и действительно могут оставаться добрыми. Но, смотря на тебя… Я понимаю, что ошиблась. Вновь. В каждом из вас рано или поздно проснется что-то, и вы начнёте видеть во мне причину всех своих несчастий. Мамба неторопливо сделала пару шагов, и Аман, к которому с поразительной скоростью вернулся и разум, и контроль над демонической сущностью, поспешно отступил. — Вы пророчите, что от меня все беды. А на деле скидываете свои грехи. Но не я создала монстра — а вы. Кто сделал из меня оружие? Мой отец. И он использовал меня лишь для одной цели — убивать. Устраивать геноцид. Для личных целей, — девушка говорила ровно, будто ее голос был записан на пластинку громофона. По спине прошёлся холодный пот, в пятках поледенело. Глаза, вернувшие себе привычный голубой оттенок, неверяще смотрели на то, что предстало перед ним. — Каждый день я убиваю. Забираю жизни. И потом сплю. Почему же тогда Беатрис избрала меня? Знаешь? Я отвечу. Все произошло быстро. Вспышка, остаточные силуэты. Руки на горле, ускользающая из-под ног земля. Окаменение, чувство страха, надежда. И оглушительная боль, которая вышибла душу из его тела, погружая пейзаж мертвых скал и хмурого неба в холодную тьму пустоты. — Потому-что каждой истории нужен злодей.***
Человеческие чувства — это тонкие нити, которые могут порваться в любой момент, или изменить свое плетение. Люди были склонны к предубеждениям — и поэтому в прошлый раз мира достичь не удалось. Они отчаянно верили, что Акрасия и Фетрания — это грани черного и белого. Сильнейшие мира сего отказывались принять третью сторону, серую, и развязали войну, которую позже, как говорят книги пятьсот летней давности, инициировали именно демоны. Да, во времена Первого Вторжения Инграмм четко определил будущую репутацию Фетрании — мир Хаоса, где каждый его населяющий является беспощадным хищником, ищущим жертву за жертвой. Он был согласен насчёт того, что в первые дни Второго Вторжения Акрасия приняла четкую оборонительную сторону, и, тем более, Хранители выступили за человечество. Не все, правда — имена Кальвентуса, Сумрачного и Ледяного Легериоса, Беритаса, Игерессиона, и многих других могущественных порождений Тьма и Света произносились со страхом, нежели с трепетом. Но, но! Великий отец Хранителей, первейший и сильнейший, Эвергрейс, был именно на стороне Акрасии, и это придало людям, силлина, умарам и иным наглости и самодурства, беспощадного твердолобия и каменную гордость. Они не стали слушать о том, что демоны не хотят войны, а лишь жаждут избежать гибели из умирающего мира Фетрании. Но первые слова демонов о дружбе народов были прерваны ещё до того, как они начались. Не в первую очередь, из-за самих же бесов. Жадная до игр низменными чувствами Беласкис выпила с первым же приходом смачный бокал людской похоти, столь элегантно раздвинув ноги перед мужчинами и женщинами. Иллиакан, пребывающий в вечном бешенстве от собственной слабости врождённого атрофичного тела, увидел красоту и здоровье акрасийцев, и а ярости осушил их до последней капли крови. С остальными же все было проще: Ку-Сатот просто превосходно отыграл роль полного придурка, а Волдан отличился невероятной нетерпеливостью. Казерос изначально поддерживал план о заключении союза, ведь прекрасно понимал, что угасание Красной Луны сулит гибелью для всех демонов, от низших трупоедов до тех, кто был с самого начала. Аврельсуд и Камен проявили хладнокровие, и ему казалось, что лишь они втроем понимали всю серьезность ситуации. Владыка Иллюзий не была заинтересована в применении боли и мучений акрасийцам, как и Владыка Смерти, но они в итоге была вынуждены подчиниться Казеросу, который вышел из себя, когда его тело попытались сковать цепями. И так планы были разрушены, дипломатическая миссия заменилась военным театром — и они проиграли, оставив лишь шрамы в Акрасии, но не убив мир, полным солнца и жизни. В грядущем Третьем Вторжении он принял к сведению прошлые ошибки, понял недочёты и составил новый план. Казерос не то, что бы затаил, а на прямую ревел о том, что он собирался уничтожить Акрасию и полностью завладеть ей, и его ненависть мешала Владыке Хаоса увидеть очевидное: если не изменить нынешний инстинктивный строй демонов, то зелёные поля станут безжизненными пустошами, и Акрасия, захваченная кровью, станет второй Фетранией. Но после — им некуда будет деваться. Разве что, этому мог помешать Ковчег. Сила, способная вселять жизнь в пустоту. Казерос так и хотел поступить — завладеть частью мощи Руфеона, и начать бесконечно воскрешать Араксию. Но любая река однажды пересыхает, и Ковчег сможет лишь отдалить момент, где в обоих мирах не остаётся никого. Демонам нужен был именно мир, баланс между черным и белым, тот самый заветный серый. Потому-что из-за вражды между собой оба мира позабыли о том, что может бесследно поглотить их обоих. Акрасийцы зовут это Ретрой, но фетранийцы дали более простое, и самое звучащее название — Бездна. Сила, от которой Хранитель Мистик, одна из первых, кто вышел из Разлома, сошла с ума и в ужасе сбежала в неизвестное пространство, бесследно выйдя из Второго Вторжения. Эта дракониха узрела то, что было внутри Бездны, и это нечто было настолько могущественным, что оно заставило Третью из Тридцати сжаться в страхе. Только вот… Мистик была Четвертой, а Хранителей было не тридцать, а тридцать один. Тот, кто вышел первее Эвергрейса, и, по совпадению, тот, кто был за Серое. Жаль, что ещё тогда Руфоен не покинул поле действий, и за предложение о союзе с Инграммом он покарал Первого, забрав крылья, в которых была заключена как раз сила Бездны. Тот Хранитель впитал в себя проскользнувшую крупицу Рэтры, и она дала ему превосходство над всеми остальными тридцатью — и лишь когда он лишился этого могущества, собратья и сестры вместе растерзали его, забрав Первозданный Свет из него, чтобы вобрать в самих себя больше силы Руфеона. Части души Первого оказались во власти Тридцати, и теперь, тот на протяжении многих сотен лет жаждет вернуть их. Тьма, что осталась в нем, стала ужасом для обоих миров — он все-еще был убежден не в равновесии, но в возможности гармонии. И тогда, Эвергрейс, что попросил оставить старшего брата в живых, переменил свое решение. Он поверг ослабевшего духа Первого, и отдал ему тому, кто мастерски мог контролировать подобного. Тому, кто уже имел опыт. Сиен, заключивший в себя Зверя, первое порождение трудов Гивэны и Акртуса, согласился взять под темницу ещё одного пленника. Правда, когда Второе Вторжение было окончено, когда Хранители ушли в спячку, а сила Ковчега, что способствовала контролю Первого, была отдана обратно и сокрыта, Сиен изменил изначальный договор с Вторым, который в то время уже давно носил имя Первого. Провозглашенный император не поленился создать магию крови на основе силлинского чародейства, и теперь дух Безымянного передавался его потомкам, оставаясь в вечном заковании в цепях. И истинное имя того было — Далуур’р. Он то и должен был сыграть роль в его большом плане. Союзник, выступавший за одно, и способный повергать остальных Хранителей в ужас. И, собственно, Кармиану несказанно повезло, ведь именно не так уж и давно ему предоставилась просто сказочная возможность наладить контакт с Безымянным. Эта аньшуйка, которая думала, что смогла обуздать Далуур’ра, не знала правды. Случай на триллиард — вторичное рождение двойни, разделил Хранителя надвое, что и дало слабину, за которую она ухватилась. Одна часть его будущего союзника находилась рядом с ним, под тайным надзором, и недавно его теория подтвердилась. Но первая же часть, что родилась раньше, и взявшая в себя большее количество силы Безымянного, ходила по Акрасии и вела крайне насыщенную жизнь. Он давно следил за ней, даже после того, когда ее убили. Он видел стрелы в детском теле, нависая над ним и рассматривая с чистейшим любопытством. Но когда она восстала с позволения его длани, казалось, что все рухнуло. Она не могла использовать силу Далуур’ра, взывать к ней. Но затем пошла интересная череда событий, которая, в итоге, привела его к Боер Морхену. И сейчас Кармиан лишь наблюдал за тем, как смеясь словами о предательстве аньшуйка убивает своего спутника, который, между прочим… тоже играл свою роль. Кто-то Всевышний, совершенно не относящийся к происходящему, насмехался и даровал Кармиану небывалое везение. Дэроны-братья. И один также у него, а второй — здесь, и каждая пара с обоих сторон встретилась. Забавная вышла шутка — просто невероятный исторический расклад! Посмотрев на то, как девушка, безумно хохоча, вскакивает на коня и уезжает прочь, Кармиан поспешил подойти к трупу дэрона. Останки шеакрийцев нисколько его не интересовали. Демон подошёл к синим одеждам. Присел, развернул к себе лицо. Стеклянные глаза, отсутствие дыхания и пульса. Лишь кровь, медленно текущая из разбитой головы. Этот дэрон был даже более высокопотенциальным, чем тот, что был у него. Он вдвойне овладел Светом, и, теперь, его можно было считать не просто порождением черного и белого, но Хранителем. Маленьким, пока-что беспомощным и неопытным. Но, определенно, в этот актив ему стоило вложиться. Кармиан усмехнулся и начал кастовать заклинание, которое он однажды уже использовал. Где-то двенадцать лет назад.***
Он вдруг оказывается где-то, в незнакомой обстановке, где все окружающее холодит. По телу пробегается мороз, но затем все вспыхивает огнем, отовсюду льется кровь, и он видит что-то слишком ужасное. Ребенок, стоящий перед ним, покрыт тьмой. Он пытается вглядеться, но потом кости скелета будто разом ломаются на дребезги, каждое волокно мышц отдирается от другого, и сознание выскакивает из души.***
Снова пустота. Опять холод. Ребенка нет, и он полностью в одиночестве. Внезапно раздаются громкие звуки, будто кто-то бежит. — Вн.мни.е! — слышится мутно, и этот голос раздирает сознание, заставляя то мерцать. Он снова падает во тьму, даже не чувствуя того, как вокруг дрожит земля от тяжеловесной королевской конницы.***
— Н.до пот.р.апливаться! Он ещё жи.! — голоса так близко, что пустота сменяется оглушающим белым светом, а все тело затапливает невесомость. — Быс.рее! Это г…ин Аман! У нас есть пово.ки?! Кати.е ее! Кажется, это было его имя, да?..***
Аман резко распахнул глаза — неистовая агония от света заставила поверхность белков загореться жгучим пламенем. Он жмурится, заводится в раздирающим до холодной боли кашле, и кажется, кричит. Конечности не слушаются, он их попросту не чувствует. Спина выгибается, позвоночник скрипит, натягивая мышцы до предела, но затем он вновь падает на постель, как старая рухлядь. — Господи! — вопит кто-то, — Господин Виктор, господин Виктор! Ваш пациент, он очнулся! Слышится быстрый топот и даже скрип подошвы, скользящей по паркету. — Быть не может! Ему ещё рано! Неси морфий, шприц, и вообще все неси! Аман дышит. Дышит. Часто, беспощадно заглатывая воздух. Ладони мгновенно потеют, как и лицо с шеей. И сознание вновь мутнеет, но он держится за соломинку одной мысли, которая не даёт ему сдаться. Единственная вещь, которая заставляет его приходить в чувства после темной пустоты, пропитанной холодом и отчаянием, и заставлять себя выжить, выкарабкаться из неподдающегося объяснению невесомости в реальный мир, это… …неистовое желание молить о прощении.***
Лотс вновь галопирует по расселинам, но она даже не замечает того, что безжизненная земля сменяется редкими пролесками и полями. Нагнав дождь, что шел по небу в сторону океана, Мамба глухо чувствует, как капли дождя вбиваются ей в одежду и кожу лица. Слезы, выскакиваемые из глаз, уносятся вместе с водой, и безумная улыбка начинает дёргаться, губы дрожат, и в конце-концов она просто сдается и становится рабыней своих эмоций. Девушка резко шпорит рысака, и почти что загнанная до пены лошадь неловко падает на высокую траву. Конь дышит тяжело, и даже слышится тихий скулеж и свист из ноздрей. Мамба сваливается с седла, ударяясь носом в мокрую грязь, и, кажется, даже ломает его. Она тянется к нему, пытается вправить, но не получается — кости выдержали удар, лишь разбилась кожа и что-то внутри. Воительница смачно сморкается в землю, и капли крови неохотно впитываются в чернозем. Девушка пытается встать, ко ноги неожиданно подводят ее, и теперь она окончательно макается лицом в грязную лужу. Сделав усилие и взревев по-отчаянному, Мамба заставляет мышцы напрячься, и она встаёт так резко, что темнеет в глазах, и ее шатает. Она падает в третий раз, уже на спину, пачкая бинты и волосы, но теперь уже не предпринимает жалких попыток все же сдержать себя в руках. Тело не слушается. Ноги, которым он доверяла, ломит в коленях и в лодыжках. Руки, которыми она себя защищала, дрожат, и промерзшие пальцы отказываются сгибаться. Ей кажется, что еще немного, и даже сердце будет готово остановиться. Она допустила свою слабость, и теперь валяется в грязной осоке, промокшая до нитки, продрогшая и обессиленная. Капля падает ей прямо на глазное яблоко, но веки неохотно жмурятся. Кажется, если какая-нибудь тварь, будь то обычная лесная или дьявольская, подойдет и возжелает остатка ее крови и холодной жилистой плоти, то она не будет против стать чьим-либо обедом. Мамба закрывает глаза и вздыхает, чувствуя, как сознание улетучивается во мрак. Она хочет спать, но ее сны полны кошмаров. Она знает, что очутится на кровавых долинах, либо теперь ее будет мучать старый враг. Она видит тьму, непроглядно черную, готовится к встрече с воспоминаниями. Но почему-то держится, и не погружается в желанный отдых. Девушка лишь слышит, как рядом что-то грузно встает, и как хрустяще прижимается трава. Мягкие лошадиные губы, тоже холодные, прижимаются к плечу, и спустя секунду горячее дыхание обдает шею. Когда она не реагирует, Лотс даже небольно прикусывает ее руку. Мамба шипит, но поворачивает голову и открывает глаза, встречаясь взглядом с большими, темно-синими лошадиными глазами. Жеребец тоже лежит, и лишь тянет к ней шею. Дождь взлахматил его шерсть на морде, и он выглядит несколько забавно. Конь снова выдыхает, и она ловит воздух в лицо. — Тебе лучше уходить подальше от меня, а не пытаться подбодрить, — отвечает Мамба на блеск в его глазах, — По моим следам идут лишь трупы и боль. Тебе невероятно повезло, что тебя не разорвали в битве. И сейчас, вместо того, чтобы валяться в грязи и мерзнуть под ливнем, мог бы скакать на пшеничных полях… Лотс поднимает уши, и кажется, понимает ее. — Знаешь, я на самом деле не люблю войну. Мне не нравится отбирать жизни у людей. В конце-концов, и разбойник имеет душу. Да, может, она черная и прогнившая, но… — Мамба отворачивается и вновь смотрит в серебристое небо, — И я не без греха. Может быть, я и не лучше бандита, который ради своей цели готов перерезать глотки. Я даже очень похожа на них, просто масштабы разные. Но значит ли это, что я — хуже их? Я так пыталась достичь мира, но получалось так, что никогда не опускала оружия. Я понимаю, что за все приходится платить, но почему никто не может понять? Понять того, что насилие не поможет достичь перемирия. Оно лишь порадит сопротивление, и все в таком духе… Гребаный баланс Инь и Янь. Я бы предпочла бы не рождаться, или хотя бы не в Аньшу. Там слишком четко обьясняют про круговорот сил. Мамба замолкает. Сон так и не лезет в глаза, а говорить уже получается с трудом. Но ей нужно выговориться. И Лотс готов слушать ее. Он никогда не расскажет о том, что она ему поведует. Он не предаст, даже если предаст она. Животные были лучше любого человека, которого она встречала. — А знаешь, на самом деле, Аман был неплохим парнем, — внезапно говорит воительница, — Добродушный. Безвозмездно помогающий. И со своей тяжкой ношей. Вэй уже стар, он давно научился контролировать себя. И Сиен ему в этом помог. А он — был молод, неопытен, и не обремененный истиной. А я ждала от него слишком высокого потенциала. Понимаешь, он даже не напал, когда был в ярости. Демоны охотятся бездумно, ибо у них — это инстинкт. А он… он даже тогда пытался побороть этот зов. И он смог. Я убила невиновного. Я убила того, кто смог сделать то, что не смогла я. Я поддалась хищнику, я продолжала охоту. Я не смогла противиться жажде убийств, что у меня в крови. И поэтому я слаба. Ее настигает умиротворение. Уже с наслаждением Мамба вдыхает воздух, и капли дождя уже не раздражают ее. Колыхание травы становится громче, и осока шепчет ей волю эйвы. Девушка не против — она сливается телом с землей, и ощущает привычное покалывание в венах. Цвет всего мира меняется на золотисто-зеленый, и Мамба становится частью великого. Мамба поворачивает голову на Лотса, и видит его насквозь — каждую кость, каждое сочленение мышц и большое бьющееся сердце. Лошадиные глаза распахиваются шире, ноздри раздуваются, уши прижимаются к голове. — Пробовать что-то впервые — всегда страшно, — усмехается она и тянется рукой к его морде, — Но потом привыкаешь. Сейчас тебе станет лучше. Они лежат под дождем и слушают ритмы пульса друг друга. Силы постепенно наполняет ее тело, и, возможно, она уже может встать. Что и делает. — Кажется, я совсем размякла. В конце-концов… — Мамба задумывается. Закусывает губу, запускает пятерню в грязные волосы. Непроизвольно вырывается усталый смешок, когда плечо начинает тянуть. — Я бы даже взяла Амана с собой, туда, — девушка махает рукой вперед, откуда веет соленый воздух, — Но уже поздно. Пожалуй, это единственное, о чем я сейчас жалею, — она снова замолкает, собираясь с мыслями. Лучи выглянувшего солнца падают на кожу, согревают, и из-за этого она еще больше уходит в себя, вспоминая, как же по-разному оно печет в море, и в землях Аньшу, и здесь тоже все было по-другому. Лотс поднимается первее нее. Он отряхивается от грязи, и ошметки засохшей земли разбрасываются в разные стороны. Затем жеребец внюхивается, тянется головой к небу, а потом поворачивается к ней и тихо зовет идти вперед.