***
Аман лежал на постели, и перед глазами стояла невыносимо яркая белая пелена. Он не видел ничего, кроме этой нескончаемой глади — лишь мелькала беспросветная тьма, когда его веки начинали моргать. Он почувствовал, как неожиданно где-то на внутренней стороне запястья начинает колоть, а затем что-то непонятное и противное… входит в вену. Вслед за этим он услышал обеспокоенный голос: — Нам нужно вытащить его, чего бы то это не стоило. Только ему мы можем доверить короля, и только он сейчас в нашей досягаемости. Судьба Лютерии зависит от него в этот миг, — холодный поток поплыл по сосудам руки, пока Аман пытался хоть как-то осознать услышанное. Получалось плохо. Он знал, о чем говорили, но не понимал — будто то был чужой и неизвестный ему язык. В голове постепенно возникала боль, и в этот момент загадочную вещь вытащили из вены и заклеили пластырем. Мороз смешивался с кровью, и прежде чем он осознал болевой шок, морфий подействовал на все тело, и пелена перед глазами начала постепенно спадать. — Свечу в колбе, — вновь послышался голос, зазвучавший холоднее, чем раньше. Звук пары торопливых шагов, и неприятный свет снова тычится в зрачки, — Слабо. Слабо… — констатировал мужской молодой баритон, отчего-то вдруг показавшийся смутно знакомым, — И кровопускание не сделаешь, — тон снова поменялся на нервозный, — Мне нужно время подумать. — Может, дадим нашатырь? — резко оповестила о себе та девушка, которая завопила сразу после его пробуждения. — Боже, выходи за меня замуж. — Ч-что? — Неси быстрей! — внезапно рявкнул мужчина, и снова послышался гул стучащей по паркету обуви. Болезненная нега и неразбериха в мыслях оборвались мгновенно. Один вдох стоил ему целому году в агонии от пыток. Слизистую носа защемило нещадно, и нечто будто пыталось ее вырвать. Лёгкие свело царапающий судорогой, от которой затошнило, и желудок успел выполнить серию запрещенных цирковых номеров, глаза распахнулись донельзя широко. Мышцы затянуло в сочленениях костей, и он непроизвольно вскочил, что-то даже мыча. Нашатырь оживил Амана также, как оживила бы мертвеца вода из источника Святого Аскепия. Его правого плеча торопливо коснулись. — Господин Аман? — позвал его… придворный врач Силлиана Виктор. Жрец повернулся скорее механически, чем полностью осознанно — мозг отказывался работать столь же мгновенно, как и дыхательные пути. — Воды… — смог вымолвить он. Благородное дворянское лицо в позолоченных очках торопливо кивнуло и обернулось на красную как вишня непримечательную девицу. Та, работая на побегушках, поняла смутившего ее человека мгновенно и отправилась на происки стакана. Когда сухих губ коснулась влага, которая убрала жжение из глотки, мир в глазах вернул обычные, привычные краски, и Аман почувствовал себя неожиданно благополучно и хорошо. — Как Вы себя чувствуете? — спросил его врач. — Я… я в порядке, — ответил блондин, быстро моргая и осматриваясь, — Где я? — Южно-восточная часть Акрасии, королевство Лютерия, крепость Боер-Морхен, — пояснили ему с великолепной точностью, — Вы отправились за отрядом шеакрийских жрецов, но были найдены полумертвым на камнях в окружении разорванных трупов. Вы доставлены обратно. Прошу Вас, поберегите силы. Мне нужно сделать пару тестов перед тем, чем смогу задать вопросы. — Тесты? — вопросился Аман, наблюдая за тем, как господин Виктор лезет в свой медицинский саквояж. Почему-то он захотел извиниться, — Простите меня. — Извините? — Да, меня простите. — За что? Вы ничего мне не сделали. — Я хочу попросить прощения у… — Аман остановился на полуслове. На языке завертелось что-то имя, которое казалось столь значимо-важным, но он никак не мог его вспомнить. Ни буквы. Что-то внутри так резко оборвалось, и перед ним замельтешили с умопомрачительной скоростью обрывки тьмы из недавно минувшего кошмара. Ребенок, покрытый предсмертным саваном, стоявший на непроглядной и неестественной кровоточащей мгле. Кто это мог быть? Но затем картинка сменилась на другую, дитя неожиданно выросло, не поменяв цвета. Та же чернота, исходящая по телу к сердцу, и та же посмертная вуаль из пепла. Неожиданно силуэт дернулся, его руки потянулись к нему. Аман вскрикнул в ужасе, отскочил от призрака, и больно стукнулся головой о каменную стену. Кости черепа загудели. — Ложитесь, — приказали ему, и руки врача сами подтолкнули его к подушке, — Посттравматический синдром. Перед кем Вы хотите извиниться? — Я не знаю, — судорожно прошептал Аман, и ему почему-то захотелось… заплакать. В итоге жрец безвылазно пролежал в кровати до следующего утра. Врач короля бдительно обследовал его, проверяя физические способности. Координация в норме, моторика тоже, как слух, зрение, и обоняние. Его оставили отдыхать, ничего не сказав об обстановке. Все тревоги Амана, что возникли из ниоткуда, отступили с первой прессованной таблетой сон-травы. Господин Виктор, удостоверившись, что с нового утра он вполне приемлемо соображает и стоит на ногах, — хотя коленки подкашивались, как ломовые кони после пяти телег бревен, — его достаточно грубо отвели в соседние покои и, дав стул, усадили напротив другого человека, лежавшего в кровати. Аман узнал его спустя пару мгновений — Силлиан. Покрытый потом, с палкой в зубах, закреплённой тканью на голове, и со связанными руками. Рубашка промокла насквозь, как и вспотевшие штаны, а платиновые волосы некрасиво прилипали ко лбу. — Посмотрите, пожалуйста, — позвал Амана Виктор, и блондин секунду спустя повернулся к нему со странным выражением лица. Мужчина держал на кончиках пальцев вдруг показавшимся знакомым предмет: необычайной красоты фиолетовый камень на искусной цепочке. Он где-то такой уже определенно видел! И не где-то, а на ком-то! И снова в груди стиснулся невидимый капкан, что беспощадно стиснул сердце, а губы беззвучно сказали «Прости» кому-то далекому. Удостоверившись, что жрец увидел фетранит, Виктор, держа кулон в одной руке, коснулся другой бессознательного Силлиана. Все случилось в одно мгновение. Пурпурный камень вдруг противно заверещал, как доведенная до белого каления сталь, по которой бьют кузнечным молотом, и удерживающая его цапа затрещала. Сам же монарх, вслед за кулоном, внезапно страшно изогнулся в спине, что-то зарычал сквозь импровизированный кляп, и распахнул глаза, в которых волновался безумный страх перед неизвестной им угрозой. — Сшоот! — грозно послышалось иномирное проклятие из-за палки. Затем Силлиан рухнул на постель, также неожиданно, как и скрючившись. Камень тоже замолчал, и возникла тишина, что была громче всех слов. — Вы нам нужны, — похоронно объявил Виктор, — Спасите Лютерию, господин Аман. Блондин молча смотрел то на камень, то на короля. Медленно голубовато-серебристые глаза кочевали с вещи на человека и обратно, пытаясь понять связь. Наконец он все же определился. Жестом он попросил дать ему ожерелье, и Виктор мгновенно вложил украшение ему в руку. Это украшение заставило слова извинений снова затанцевать на его губах. Проводя изнутри языком по зубам, словно среди них могла затеряться подсказка о неизвестном, но до боли знакомом имени, Аман вгляделся в камень. Фетранит космическим узором переливался разными цветами, от темно-розового цикламенового до благородно-фиолетового чароитного. Жрец задумчиво наблюдал за тем, как отблески выглядывающего солнца скользили по ограненной поверхности, иногда перепрыгивая на позолоченный ободок-цапу и цепочку. Беспокойство, что начало выгрызать изнутри сердце и желудок, нарастало. — Вы знаете, кто хозяин этого фетранита? — Ну, — Виктор замялся, странно смотря ему в глаза, — Есть тут одна девушка. Зовётся Искателем, настоящего имени неизвестно. — Искатель? — блондин непонимающе склонил голову набок, наблюдая за тем, как меняется тон взгляда у врача. — Мне казалось, что Вы путешествовали с ней, разве это не так? — ответили ему, ни капли не разъясняя ситуации. — Возможно, — согласился Аман, прерывая зрительный контакт, — Мне кажется, я ее не помню… — Вас нашли с костной травмой. У вас подмят висок, но он не разбит. Рана выглядела так, будто ей был уже не один месяц, хотя под Вами определенно текла лужа Вашей крови, — попытался объяснить Виктор, — Это чудо, что Вы выжили, господин Аман, и это очень, очень странное чудо. Я не могу дать никакого толкового объяснения Вашему выздоровлению, — врач быстро оглядел бледнолицего и худощавого от истощения собеседника, — Ладно, может быть, приходу в чувства… но в общем, ваш… провал в памяти мог быть вызван как раз этим ударом, прошедшим по правому виску. Аман, внимательно слушая, осторожно потянулся рукой к названному месту. Пальцы едва уловимо проскользили по волосам. Вдруг они прерываются, и в неестественном, лёгком углублении лишь шероховатая, чистая кожа. Под каре, над ухом, шел недлинный шрам в виде полумесяца. Странно, но едва он полностью очертил рубец, как его мгновенно настигло умиротворяющее спокойствие. Тревога, что скручивались внутри тонким огненным жгутом, растворилась в пустоте, которую заполнила удивительная безмятежность. Все страхи куда-то исчезли, он почувствовал, как тверда земля под его ногами, и… снова захотелось сказать мистическое «Прости». Но не Искатель, нет. Кому-то более ближнему, чем эта загадочная незнакомка, которая, как оказалось, путешествовала с ним. Или это он шел за ней?.. Имя. Ему важно имя. — Значит, у меня амнезия, — заключил Аман, и поспешил добавить, — Нет-нет, я знаю, кто я, и что здесь делаю, но… какая-то часть бесследно пропала. И именно перед этой частью я и хочу извиниться. — Как я полагаю, эта часть пока-что не помешает нашему важному делу? — настойчиво сказал Виктор, многозначительно смотря на Силлиана, — Я беспомощен. Я дал ему все, что было в моих силах. Морфий, настои, лекарства… я боюсь приступать к экспериментальным веществам из Ардетайна, которые были… куплены не на честном рынке. Только Вы сейчас можете, и поверьте, должны! — врач довольно резко повернулся и пытливо заглянул строгим, требовательным взглядом ему в лицо, зловеще сверкнув очками, — Вытащить из комы сердце Лютерии. В случае Вашей ошибки и неудачи начнется гражданская война, и государство вновь окунется в хаос, из которого уже вряд ли сможет выбраться. Помните об этом, когда будете обдумывать свой следующий шаг. — Конечно, — на мгновение нервозно улыбнувшись, жрец поспешил отвести взгляд с острых черт врача, что слились в эмоции, не сулящей ничего хорошего, на короля. Успокоить и приободрить его перед важным делом у друга монарха получилось просто «отлично». Пальцы лишь крепче сжали камень. Глубоко вдохнув пыльный воздух, Аман взял себя под контроль. Отложив на близ стоящую тумбу украшение, он встал со стула и с высоты своего роста первично оглядел Силлиана. Заметив, что одна из рук запачкан белым, он спросил: — Что это за грязь? — Остатки гипса. На днях сломал руку, но когда впал в… бешенство, сломал шину. Кости сросли… — Виктор остановился, — Кости также мистически срослись, как и у Вас! — констатировал он воодушевленно, но затем внезапно поник, — Но, кажется, это совсем другой случай. Жрец не стал развязывать узника — видимых повреждений нет, а значит, король может представлять большую опасность для них. Догадка уже дошла до нужной мысли в голове. Аман отодвинул со лба монарха грязные волосы, и раскрыл веки, заглядывая в зрачок. Физиологически ничего необычного, но сам взгляд будто мыльно-мутный.— А если так? — слышится громкий хруст. — Что ты делаешь? — кричит он, подбегая.
Перед глазами внезапно всколыхнулось странное воспоминание. Сердце на мгновение остановилось и сменило ритм, на окраинах обзора потемнело, и голос, что был перед хрустом… показался нужным. Подходящим. Но он был таким холодным, таким бесстрастным. Что это была за женщина, сказавшая ему это? Аман внимательно вглядывается в лицо Силлиана и тянется за его пальцами. Он берет его связанные запястья в свои руки, и сильно оттягивает указательный вверх. Слышится лёгкий треск, но мимика Его Величества не меняется ни на йоту. Будто железная маска, кожа его лица не двигается. Жрец чувствует спиной, как молчит Виктор. Он не лезет, но эта процедура явно пришлась ему не по вкусу. Аман пытается не обращать внимания и игнорирует ментальные волны негодования. — Как Вы обнаружили связь камня и тела? — Искатель передала фетранит Гедрюсу, деснице, что стоял на страже у дверей королевских покоев. Сказала ему передать мне, что если камень засвистит, затрещит, нагреется или тому подобное, то мне следует позвать Вас, господин Аман. Вновь возникло молчание. Эта Искатель оказалось определенно умна, ибо с помощью фетранита, что каким-либо неестественным способом оповещал о демонах, становилось ясно — Силлиан стал вместилищем одного из подобных. Он не стал говорить это Виктору. Сказать о том, что король подвластен темным силам… равносильно смертному приговору. Блондин не был уверен в том, что сейчас собирался сделать. Отец Браум отказал ему в практике экзорцизма, ведь внутри него самого таился Хаос, и это могло бы привести к фатальному резонансу. Но сейчас… того требовала ситуация. — Мне нужны ингредиенты. — Название и граммовка. — Святая вода, пол литра. Полынь, четыре ветви. Тринадцать восковых свечей. — Вы что, собираетесь?.. — хохотнул Виктор, а затем он остановился и издал странный расстроенный звук, — Но это же не может быть правдой? — с надеждой вопросил он. — Святая вода, полынь и свечи, — твердо отрезал Аман, по затем поправил себя и добавил, — Пожалуйста. — Святой воды нет, — в голосе врача все-еще скользила надежда на то, что это шутка. — Я ее освещу, но это займет время, — дополняет Аман и пытливо смотрит на друга короля. Спустя минуту глупой улыбки, которая опадала вниз, как чахлые осенние листья, и звенящей тишины, Виктор отправляется за названным. Аман закрывает чуть прожённые занавески, и в комнате воцаряется мрак. Он остаётся наедине с собой и со своими демонами. Точнее, демоном. Пальцы сами тянутся к фетраниту, и он не в силах себя остановить — вертит темный камень, рассматривая со всех сторон. В глубине его текстуры мелькают едва заметные красные оттенки, и это цепляет его взор. Силуэт человека ускользает из рук, не представляя общей картины. И почему-то ему предсмертный саван на лице незнакомки, и тьма, что ползет к единственному чистому месту на теле, светящимся невинно-белым посреди черной мглы — сердцу. Странный феномен, весьма странный. Ему приносят все, что нужно. Вода в ведре немного затхлая, но пойдет — другого варианта нет. Полынь, на удивление, свежа — порезанные кончики едва начали черстветь. И в конце выдают тринадцать свечей со спичками. Виктор уходит, когда Аман решительно запрещает ему находится в комнате. Не только из-за правил проведения ритуала, но и из-за страха за себя. Если врач увидит его истинную личину, ничем хорошим это не кончится. Бегство в лучшем случае, в худшем — смерть. По шраму будто проскальзывает огненная искра. Она неприятно прожигает рубец, и исчезает так же стремительно, как и появившись. Аман снова тянется к новообретенному полумесяцу. Много знаков, даже слишком. Что ни взгляни, любая ситуации ведёт его к незнакомке с забытым именем. Нечто мистическое буквально тычет его лицом в ее персону, и он тонет в этих догадках, не зная, как всплыть. Внезапная амнезия скручивает душу, новоявленная, фактически первая настоящая отметина на его голове пугает и завораживает мысли одновременно, и так блондин понимает, что невольно вынужден блуждать среди зеркал и дыма. Подготавливаясь к экзорцизму, и начиная кастовать магический заговор на воду, Аман думает о том, что привело его к такому состоянию. Он совершенно здоров, но чувствует себя калекой, ощущает, как свое место под солнцем, которое он неведомым способом завоевал, накрылось тенью… — Прости, — шепчет жрец, бессмысленно глядя в круги на воде. Собственное отражение внезапно кажется ему чуждым: но он все тот же, правда… синяки под глазами, выражение тоски в зрачках, будто заострившиеся черты лица. На мгновение прислушиваясь к самому себе, Аману кажется, что даже дышать он начал как-то по-другому. Нечто фантастическое и мистическое явно хотело, чтобы он вспомнил имя. Вспомнил личность, которая является важным кусочком паззла. Вспомнил железный перелив рычащего голоса, необычные хищные глаза, наполненные охотничьей выправкой, убийственные приемы, доведенные до алмазной точности. И ауру, присущую только ей — власть и страх, притяжение и недоступность, хлад в словах и ярость в действиях. Стоп. То, что он описывал. Это же про нее. Аман остановился, замер, как кошка при виде добычи. Образ, нецельный, начал восполняться. Блондин вдруг понял, что вспомнил характер и стать девушки. Это определенно была девушка. Плавность в движениях, высоковатый голос, в конце концов, фигу… Неловким движением Аман поцарапал кожу пальцев о жестковатый стебелёк очищаемой от листьев полыни. Горьковато-пряный аромат полевой зелени проник в лёгкие, отрезвляя. Нет, ничего страшного не произошло, просто… обращаясь к женскому полу не через лицо человека, а через лицо… женщин, Аман невесть почему начинал впадать в краску и всячески смущаться. Было ли это последствием того, что в начальных классах церкви он все досуговое время проводил другими юношами? Двуединые классы, в которых достигали последних совершенств магии Первозданного Света, были лишь последние два. Жрец не был готов к тому, что сестры по вере начнут переступать официальные правила в церкви. Кокетничать, флиртовать, подстраивать разные ситуации… ректоры и учителя по большей части закрывали на это глаза, ведь инкстинкт любви — естественно, основной. Конечно, кхм, постельные дела уже надлежали жестким наказаниям, но старшеклассникам уже негласно разрешалось и романтически встречаться, и даже, о Руфеон, образовывать помолвки! Аман сам понимал, насколько удивительно он оказался близоруким в этих любовных делах. Просто, как бы сказать… пока-что он не видел это в своих планах. Он хотел всецело отдаться единому акрасийскому народу, и тот принял его, заглотив целиком — времени едва ли хватало на рисование. Невольное гастролирование по деревням и церквям, излечение калек и раненых… В общем, пока Аман не встретил ту, которой откроется его сердце. Когда сок полыни начал пощипывать подсодранную кожу пальцев, блондин торопливо вернулся из мыслей, которые неожиданно показались… какими-то оправдывающими? Полустон со стороны Силлиана заставил его забыть все: от вспомнившейся безымянной девушки до собственных ощущениях. Он вновь был тем, кем учился быть всю жизнь. Сосредоточившись на ритуале, Аман даже не услышал того, как под окнами громыхает проезжающая телега с трупами, которых везли на братскую могилу. Их не могли опознать — демоны исказили плоть и кости, и в них не осталось ничего, что можно было бы опознать. Все извалялось в оранжевом пепле и запечённой крови, и свалявшиеся в один колтун белоснежные кудри больше не могли хоть на мгновение засиять своим звездным великолепием, являя хоть что-то о своей владелице. Ее похоронят со всеми, ее имя не прозвучит на отпеве, и нет среди всех людей на этом свете того, кто вспомнил бы о ней. Ибо боги и демоны уже давно выбрали фигуры, на которых стоял пока-что невидимый кон двух миров.***
— Скажи мне, странник, скажи мне, друг мой, суждено ли утром ранним возвратиться нам домой? В пустошь бескрайних синих морей, что с прибоем волны стали сердцу милей, чем хаты, бульвары, трактиры и дворцы: променяли все это на океаны праотцы. Оседлав буйный ветер, что свистит в парусах, мы мчимся на край света, неизведан нам страх. И чудовищ глубинных сразит резной киль — нам чуден каждый остров, каждый десяток миль. Зарядим наши пушки, разнесется грохот стали, заточим и сабли, ведь цель наша — златные дали. И смеясь в лицо смерти плывём мы на шторм: только так понимаем, что мы — живём… Лотс неторопливо перебирал ногами, и его большие бока качали ее из стороны в сторону, убаюкивая. Ей не удавалось поспать после всех событий уже пятый день, и хотя солнце сейчас едва ли вставало в зенит, Мамба чувствовала, что вот-вот уснет прямо на лошади. Она напевала песню, слова которой сами соскакивала с языка, чтобы занять себя чем-то и оттянуть встречу с темным кошмаром, что наверняка поджидал ее в собственных грёзах. Но когда ей начало чудиться, что у жеребца на макушке шесть ушей, ей пришлось смириться и сойти с лошади. Карта, что отпечаталась в ее памяти, начала плыть, и ей показалось, что она идёт неправильно. Потому-что мох на деревьях в сторону моря должен расти позади ствола, а когда она шла вперёд, то… оказалось, она идёт в сторону мха. Мамба пока-что не признала, что заблудилась, ибо факты-факты-факты… Тут недалеко был лес с харгдрабудами, что вообще-то должны были обитать либо в Аньшу, либо в Рохендпуфеле… постойте, какой-такой Рохенфуфель? Роххэ…ндуль? Роххэ…бля. В принципе, последнее звучало неплохо, как название какой-нибудь реликвии времён лазюнисов… которые не лазюнисы?.. Сил разводить костер не осталось, как не остаётся молока у коровы фермера с семью детьми, и потому Мамба бесцеремонно рухнула на землю, даже не сняв ни в чем неповинного, и как-бы, тоже не выспавшегося коня седло. Тот, немного потоптавшись, рухнул рядом и недовольно ткнулся носом ей в живот. — Перетерпишь… — слабым полушепотом ответила она, — Я вот, знаешь, лифчик ношу и не каждую ночь его снимаю… Лотс протестующие зафыркал, но в итоге сдался, и в отместку лишь положил ей свою тяжёлую голову на тело. Каждые секунд десять ее обдавало горячим дыханием, и не то, что бы она была недовольна… Кошмара не последовало. Казалось, Мамба закрыла и открыла глаза, а солнце уже розовеет пурпуром на закате. Жрать захотелось просто зверски. Первая мысль — конина пойдет, вторая — зачем ей конина, третья — а почему бы и нет, а четвертая — она обещала и пешком идти не очень хочется. — Сазам туум, ломэна аз-растар, — многозначительно сказала она спящему коню, но тот и ухом не пошевелил. Жеребец продолжал лежать на ней и давить на тело, которое так не хотело вставать. Нега налилась свинцовой оболочкой на ноги и руки, и Мамбе начало казаться, что она камень. Неизменная часть эйвы, вечная и постоянная… но желудок очень возмутительно думал по поводу этих философских мыслей. Настойчивое журчание в животе за заставило ее выползти из-под коня. Лотс открыл свои темные глаза, но затем так-же их закрыл, возвращаясь в полудрёму. Решив, что тот не пропадет, девушка оставила своего безмолвного спутника на месте стоянки и, неохотно шевеля ногами, отправилась на происки провианта. Благо, эта часть Лютерии была обильна лесами, как и ее западная сторона, в которой они… она однажды познакомилась с Силлианом. Мамба вдруг пожалела, что оставила Шаю. Как-никак, носитель родного языка, разумное существо с аньшуйской кровью. И пусть, что это был котенок — иногда звери куда более человечны, чем сами люди. А ещё у нее шерсть была забавная… Что с ней сделает Силлиан? Возьмёт на службу или отпустит обратно к харгдрабудам? Так много вопросов, ответы на которые она может узнать, но придется возвращаться в прошлое, которое уже начало претить ей. Нужно было не связываться с Аманом, а идти дальше, в одиночку — проверенным способом, как учил Вэй. Вэй вообще всегда был мудрым, его советы были по-соколиному точны, и он практически не делал каких-либо ошибок. Правда, за пятьсот лет так и не научился нормально готовить, что было странно. Шивана не могла бы никакими словами передать тот жадный блеск в глазах, когда она взялась за меню их кухни, и вместо вечных пресных лепешек с рубленных мясом на столе появились партеги из турьих голяшек и рыба в пяти специях — имбирь, пастернак, перец, кунжут и соль. Правда, однажды Вэй тайно добавил шестую, васаби, и после этого у обоих с первого кусочка прожглись языки. Больше за нож и доску она учителя не пускала ни под каким видом. Когда ее мысли забрели в далёкую и изумительную кухню родины, желудок зарычал, как рассерженный дракон. Пришлось ускориться. Без перчаток она передвигалась куда быстрее, и решила завести охоту на деревьях — сверху все было видно лучше, и сама она оставалась незамеченной. Первым на глаз попалось оленье стадо. Большой сохат вел двенадцать самок с последующим молодняком. Детёнышей шло тринадцать, и выбор сегодняшнего обеда был сделан. Предстояло лишить очередное тело очередной жизни. Мамба спикировала сверху, как труатский икран, не оставив олененку выбора — это было нечестно ровно настолько, насколько было нечестным обделние своего собрата молоком матери. Просто ему повезло меньше, ибо он был более тощим, а значит, слабее. Слабые реверсируют эволюцию, и их нужно убирать с этой цепочки, чтобы выжить могли все остальные. Она вернулась к Лотсу с тушкой детёныша наперевес. Конь лениво поднял голову — похоже, он даже не двинулся за все это время, почему-то полностью уверенный в своей безопасности. Когда ему в ноздри попал запах звериной крови, он вздернул уши и перевернулся на брюхо, начав пристально наблюдать за своей наездницей. Мамба порылась в суме на нем, чувствуя, как горячее дыхание доносится ей в плечо. Достав оттуда небольшой трофейный кинжал, отобранный у разбойников в Юдии, она тут же выкинула его — наверняка нанесен какой-нибудь яд из ол-хоргоя или пустынной гадюки. Зачем она его взяла? Инстинкт поборничества, как у тех же енотов. Копнув глубже, рука наткнулась на другой клинок — изящный, но фальшивый. Серебро неправдоподобно светилось матовым металлическим оттенком — утварь из лютерийской гостиницы, где она проживала. В прочем, шесть звёзд она лично сократила до двух, но что взять с отеля, который долгое время отдавал последние копейки Эрхарду? Верно — аккуратно увести вполне практичный нож со стола. Вот и пригодился, и яда на зубчиках уж точно нет. Лезвие впилось в брюшко и располосовало его. Вытащив все ненужное и откинув внутренности, которые наверняка кишат паразитами, Мамба быстро разделила тушку на торс, ножки и голову. Морда оставалась такой же непрактичной, как и селезёнка, и потому, зачем-то заглянув в остекленевшие глаза, она… вдруг остановилась и не решилась ее выбросить. Воительница застыла, вглядываясь а темный зрачок, который больше никогда не двинется и не увидит ничего из этого мира. Она вновь лишила существо, что было невинным и чистым, дыхания и сердцебиения ради того, чтобы выжить самой и набить свой желудок, который иногда становился карманом. Кто она? Охотник или убийца? Виновная или жертва системы? Та, что заставляет матерей плакать, или вздыхать от облегчения? Та, что ставит детей на путь мести за гибель отцов, или та, что спасает от гнета тирании? И какое имя она носит в каждый из этих мгновений? И какая из масок была надета на нее, когда ее руки коснулись головы Амана? — Знаешь, Лотс, — сказала она жеребцу, все это время пристально смотрящего на нее, — Перед смертью люди открывают истинные лица. А я, боюсь, его не имею. Девушка безжалостно выбросила голову олененку в общую кучу ненужных кишок. — Проверено дважды. Мамба надолго замолкает. Назойливые мысли лезут ей в голову, но она контролирует их и сосредотачивается на будущем обеде. Запах крови уже давно перестал претить ей, и теперь девушка воспринимала его, как нечто должное. Своими аньшуйскимм глазами она видит, как расползаются волокна мышц, и как телесный сок выплывает из-под искусных плетений, сотворенных эйвой. Нож в ее руках безжалостно разделяет ребра от жира, а руки с удивительной легкостью ломают их, разделяя на практичные куски. Она наблюдает за тем, как самодельный шампур впивается в подготовленное мясо, а затем смотрит на то, как костер лижет ее нехитрое творение. Все это удивительно знакомо ей. Люди также хрупки и непрактичны, как и оленята. Они смотрят ей в душу большими раскрытыми глазами, полных неверия и страха, отчаянно надеясь на бегство. Или она убивает их со спины, так, чтобы они не знали своего убийцу в лицо. И пусть, что нападать сзади в мировом военном кодексе негласно читалось как «напасть подло и недостойно», она чаще делала это так. Даже давала призрачный шанс оторваться. Не чтобы потешить аньшуйское кровожадное самолюбие или звериные амбиции, а чтобы чувствовать себя менее… грязно. Когда не вглядываешься в уходящие души, ноша греха кажется менее тяжелой. Задорный хохот, который иногда слышался в погоне, ничто иное, как смех над собой. Она знала то необъятное количество трупов на ее руках, и знала, что сейчас туда добавится еще. Она глумилась над закольцованной системой, из которой уже не сможет выбраться. Мамба знала, что уже ни один из супер-мега-архиепископов, будь то даже сам пасынок Руффеона, — а такой вряд ли имелся вообще, — не сможет отмыть всю кровь с ее рук. Грех слишком большой, давно преступивший разумную грань прощения — и она приняла это, как факт. Факт безысходности. И если души все же отправляются на звездный небосвод, то ей карьерная дорога прямо в противоположное место: чистилище фетрании, где она станет демоном, которого, возможно, казнит какой-нибудь паладин, отправляя душу в великое ничто и уничтожая ее окончательно. — Вот только мне даруют несправедливое милосердие, — внезапно говорит Мамба, снимая с огня ребрышки. Те отлично подрумянились, осталось подбавить соли, и по сути, неплохо было бы замакнуть их в сок из-под оливок, но это уже далекие мечтания и прихоти ее желудка. Лотс, который пощипывал траву вокруг себя, даже не вставая, вздернул ухом, когда вдалеке пропела птица, похожая на глухаря. Она останавливается. Закрывает глаза и прислушивается. Она слышит многое: как шепчет трава, которую щекотит легкий лесной ветерок, как практически бесшумно гудят кроны деревьев, и как от собственной тяжести ломятся их стволы, как молчаливо поют маленькие камушки у братьев-булыжников, и как где-то вдалеке свистит быстрый поток реки, которая брала свое рождение у моря. Она слышит то, как звенят лучи солнца, как громко бьется лошадиное сердце, и конечно, как шипят утихающие угольки. Но она никогда не слышала себя. — Я отняла так много, и так мало отдала. Но мне дали два шанса на новую жизнь, — говорит Мамба, возвращаясь из разговора с эйвой, — Два чистых листа, на которых отпечатаны строки предыдущих, — девушка поворачивается к Лотсу, — Я знаю, что ты слышишь меня. Я аньшуйка. У нас общая кровь. И я хочу спросить тебя, почему ты покорился мне. Ты вороной рысак-полукровка, мустанг с профилем деорийской марвари. В тебе достаточно чистой крови, чтобы держать благородство, и достаточно грязной и дикой, чтобы быть самостоятельным и не нуждаться в узде. Жеребец отрывается от травы и возводит свою арочную шею на нее. Пожалуй, только сейчас Мамба позволила себе по-настоящему рассмотреть его. Уши на кончиках идут чуть завитком, прямая морда с большой нижней челюстью, большие брови-дуги над глазами, коротковатая, но лоснящаяся переливчатая грива. Изящная шея, но грудина слишком большая для нее. Широкая спина и узковатый таз. Красивые, крепкие ноги, но узкие копыта. Темная шерсть лишь немного сияет на солнце. Полукровка наклоняет морду на бок, смотрит на нее долго, спокойно, уверенно. Он расслабленно отвечает ей одними глазами: — Потому что ты такая же, как и я. Лотс тоже рассматривает ее, и Мамбе вдруг кажется, что она глядит на себя с его стороны. Она видит острые благородные черты лица, которые перечеркивают врожденные метки. Она видит имперский взгляд, выточенный жизнью под нескончаемые лишения. Она видит красивую, бронзоватую кожу высокого Дворца, которую практически везде бороздят светлые шрамы. Она видит тонкие шею и запястья, узковатые плечи, талию и округлые бедра с точеными ногами, на которых выросли мужественные мышцы, приспособленные под боевые условия. Она видит изгнанницу отчего дома, и ей становится ясно, что решение оставить жеребца у ворот в порт и пустить его на вольную жизнь — неверное. Потому-что такие, как они, чтобы выжить, все же должны держаться друг друга.***
Сапоги звонко хлюпали по вечно мокрому темному песку. Акронийское побережье стало ее недавним приютом, дав много возможностей, и столько же проблем. Недавно уведенный из-под носа Альваро галеон стал трофеем, которому место на самой дальней полке — настолько корабль оказался беден. Загнил даже штурвал, что в принципе немыслимо. Гиты оказались сплошным тряпьем, какое обычно лежит на случай уборки копоти у бабок, а тросы годились лишь на рыболовную сеть, рассчитанную на окуней. Паруса свалялись, и теперь тяжело держали ветер, корма в третий слой покрылась ракушками и водорослями, а вся верхняя палуба оказалась полностью обгажена альбатроса и и чайками. Две нижние палубы были пусты, как дворцовые залы для балов, а углы были заставлены бочками с сырым порохом, и, боже! — целым десятком ядер на сорок пушек, которых не пощадила ржавчина. Матросские спальни — самое уцелевшее из всего остального, были покрыты настоящими джунглями из тухлых гамаков, а каюта капитана нашлась спустя два дня изучения планировки, и то потому, что она обнаружила соответствующую приписку на бумажном плане. Что из этого можно было назвать кораблем, Джана Чернозубка понятия не имела, а что именно имелось под названием «Гордость Лютерии» и подавно. Из лютерийского тут только доски, хотя судя по всему бернская осина вряд ли растет в хвойных лесах этой разграбленной страны. Джана оказалась здесь из-за государственного переворота, надеясь на легко уведенную добычу. Увести то получилось, но добыча — сплошное позорное хламище. Этой посудиной разве что можно было растопить котлы Вожака Стаи, чтобы тот забавно «попердел» черным дымом от древесины, перед тем, как ему бы забросили нормальный уголь. Услуги Ардетайна оказались настолько же гениальными, насколько и затратными — когда они вдвоем сидели и считали примерный расход на тридцать-пять лет обещанной службы, оказалось, что им нужно было бы тайно вырезать у всех матросов почки и продать их на черном рынке Штерна. Итак, по итогу Вожак Стаи оказался лишь наполовину механизированным кораблем, но этого было достаточно, чтобы с громким треском выпнуть Димитреску с ее ненаглядного острова. С тех пор «семи-размерная шваль» затаила, как говорила сама Джана, «обидную обиду» на ее флот, и у двух женщин что-то в общем языке не срослось. Ну и ладно, велико лишение общаться с этой стервой, у которой, судя по всему, размер мозга и ее эго плавно перекочевали в груди. — За мадам Димитреску и ее наливные сиськи!!! — обычно так верещали ее шавки перед тем, как кинуться на неприятеля. Иногда Чернозубке казалось, что флот этой сучки ее распался только потому, что вся команда крепко застряла между двумя громоздким арбузами. И нет, неприязнь у Джаны к ней вовсе не потому, что ее собственные молочные железы тщательно изображали вишни! Еще раз — НЕТ! На самом деле Чернозубку в форт-Ройал привела не сколько нажива или наконец-то попавшийся спустя восемь лет след Крюгера, — хотя это определенно составляло шестьдесят семь процентов из причины ее сегодняшнего местонахождения здесь, — сколько один весьма занимательный слух. Сухопутные крыски говорили об одной личности, появившейся из ниоткуда в Артемисе примерно полгода назад, которая обладала нечеловеческой силой и способностью притягивать к себе события разной степени опасности и адекватности. А ещё шептались о том, что у этого загадочного инкогнито, чьим именем оказался Искатель, были красные волосы и глаза хищника. А ещё чешуйки на щеках и на глазах. И кровавый след, идущий за новой темой для сплетен. Джана встала на месте, и ее черные ботфорты глубоко врылись в песок побережья. Зенитное морское солнце — пожалуй, самая прекрасная вещь на свете после семьи. Рука нашарила в широком кармане камзола истертую фотографию, что полгода назад ещё красиво стояла в рамке, как доказательство их совместного круиза в клуб «Авеню». С трепетом и ненавистью достав небольшую бумажку, Джана вгляделась в до боли знакомые черты. Широкая пьяная улыбка озаряла лицо подруги, в запоминающихся глазах которых камера запечатлела шальное настроение. Устроенный дебош обошёлся в круглую сумму и размашистый подзатыльник, но сейчас Чернозубка променяла бы всю землю Труа на то, чтобы снова услышать рокочущий голос и следом сопливое «Хочу маршмеллоу!». Вся команда кораблей бы втайне обхохоталась бы до мокрых портков, если бы узнала, что Джана мечтает, чтобы ее снова назвали «псиной» и что-то бурчливо прокряхтели над головой по поводу новых погодных условий и некомпетентности наводящего восьмой бригады гардемаринов. Рядом послышалось гулкое пыхтение и тяжёлые шаги, а ещё звук грузного собачьего дыхания и знакомый перезвон колечек в высоко вздернутом ухе. Вскоре ей сверху ткнулся в оголенное плечо огромный мокрый нос, а пасть волкодава приветливо закусила широкий воротник отцовского комзола и пару раз потрепала его. Пёс сел рядом с ней, виляя хвостом-закорючкой. — Если это ложь, я перережу глотки тем, кто осквернил ее память и вселил мне надежду, — спокойно констатировала Джана, принявшись почесывать мохнатую голову товарища, — Если это правда, то я убью ее и заставлю жрать гальку вместо маршмеллоу. Тайфун что-то тяфкнул совершенно по-щенячьи, хотя ростом был в полтора раза выше седока на скакуне. Одна личность очень походила на этого пса, но ее имя было высечено на могильном камне в землях Труа. — Как думаешь, стоит ли нам позвать сюда всех? Волкодав задумчиво склонил голову на бок, продолжая вглядываться в лицо одного из членов стаи, если так можно было назвать то, что он считал семьёй. Тайфун был двояким псом: он либо являлся в вихре пыли, что взметывалась из-под его могучих, по-железному тяжёлых лап, готовый разорвать любого на куски, либо, тонко и голосисто поскуливая, выпрашивал ласку по голове и филе сёмги. Этот пёс, которого звали то оборотнем, то демоническим созданием, был готов преданно защищать хозяина до смерти. В его арсенале было все для битвы — и двадцати сантиметровые клыки, мощный хват челюстей, тело, сотканное из хлада Шувьерда и огня его хищной крови, и самое главное, пытливый ум, достойный называться «разумным». Но судьба разложила карты так, что вместе него в гробу, — что был совершенно пуст, — оказался не он, а она. Кстати, о картах. — Что-то давно я не слышала вестей от Дэт, — задумчиво говорит Чернозубка, ненавязчиво начиная молчаливую беседу с мохнатым товарищем, — Но события в Лютерии должны привести цыганочку сюда, верно? — пиратка переводит взгляд с морской глади на Тайфуна, что поспешил почесать левое ухо, в которое забралась прибрежная мошкара, — Делегации. Это будет отличным поводом для наших тактических бесед. Что насчёт Вэя? — задаётся девушка вопросом. Тайфун долго вдыхает и затем выдает оглушительное: — Г-хав-к! — М, полагаю, это добрые песьи слова. Я тоже на самом деле так думаю. Ибо он то настоящий ищейка… остаётся надеяться, чтобы за пятьсот лет нюх не притупился. Скорее всего, он уже в пути сюда. Любовь заставляет идти к цели погоже всякого хлыста… Где-то вдалеке раздается волчий вой. Оборотни взывают ее к штурвалу. Либо взяли след Крюгера, либо… вариантов много. Вплоть до самого желанного.