Любовник смерти

Мы сидели в каминной и курили кальян по очереди. — Том, надо открыть кабинет. — Какой кабинет? — Ну, в Хогвартсе. — Точно. Я забыл со всеми этими событиями. Хочешь сходить этой ночью? — Да. Добби перенёс нас в Хогсмид. Мы вызвали Милли, и он по очереди перенёс нас прямо в кабинет директора. Портреты встретили нас шумно и радостно. Они как раз заседали в самом большом. У них была попойка. Я почувствовал, как замок рванул ко мне, обрадовался. Он буквально обрушил на меня и Тома водопад чувств. В основном позитивных, но было и что-то ещё. Тревога. Я отодвинул это чувство на попозже. Вначале сделаем то, что задумали. Том дезактивировал блоки на двери и снял сигналки, выставленные ещё Дамблдором. А потом мы хорошенько пошарили по кабинету. Вся документация, артефакты и предметы, принадлежащие Дамблдору, были упакованы и перенесены Милли в Мракс-хаус. То, что принадлежало Хогвартсу, мы не тронули. Потом я убрал пыль, вычистил насест и потянулся ментально к фениксу. Его каникулы закончились. Фоукс возник во вспышке собственного уникального портала и элегантно приземлился на насест. Курлыкнул. За ним с тихим хлопком возникла Ринки. Какая замечательная домовушка, мельком подумал я и улыбнулся ей. Она скромно потупилась. Я аккуратно погладил Фоукса, он вновь мелодично курлыкнул, наклонил голову на бок. Внимательно посмотрел на меня. — Фоукс, ты снова дома. Служи Хогвартсу и новому директору, как служил раньше. Это не значит, что ты не можешь прийти к нам. В любой момент мы будем рады видеть тебя. Так же ты в любой момент можешь посетить остров. Я буду только рад. — От Фоукса я почувствовал деликатный отклик. Наша связь развивалась. Потом обратился к домовушке: — Ринки, ты помнишь, что феникс, твоя ответственность? Куда бы он ни перемещался, ты будешь следовать за ним и там ухаживать. — Хорошо, господин! Ринки поняла! Ринки готова! Я ещё раз погладил волшебную птицу. Распрощался с директорами, снимая с них блок на перемещение, но установив чары Конфиденциальности, не позволяющие обсуждать всё, что связано с нами. Я взял Тома за руку, сосредоточился и перенёс нас в ритуальный зал замка. Мы напитали алтарь кровью и силой, и я снова прислушался к замку. Он сигнализировал, что внутри притаилось зло. Интуиция и посыл, за которым я потянулся, перенёс нас в подземелья Слизерина. Что-то было не так. Интуиция орала как сигнализация. Я никогда такого не чувствовал. Это было как нарыв. Я шёл вдоль стены, прислушиваясь к себе. И там, около кабинета зельеварения, рядом с общежитиями, в неприметном тупичке, нашёл… бомбу. Сработать она должна была скоро. Потому что фон магии, что скопился возле неё, достиг пика. Бомба была явно сработана Грюмом. С его-то опытом аврорской деятельности и паранойей. И ведь возле общежития Слизерина разместили, суки. Взрыв списали бы на лабораторию зельеварения. Бомба была топорно и криво соединена с силовыми линиями защиты. И подпитывалась от замка. Поэтому мы и смогли её почувствовать и обнаружить. Я застыл у опасного предмета истуканом. Сказать, что я был шокирован — ничего не сказать. Неожиданно Том толкнул меня прочь и закрылся с бомбой в силовом коконе. А потом начал её отсоединять и дезактивировать. Некоторое время я бессильно бился в кокон, потом сел к нему спиной. Смотреть на напряжённое и сосредоточенное лицо Тома я боялся. Я обратился к замку. По ощущениям бомба была как пульсирующая и болезненная опухоль. Но вот пульсация стихла, прекратилась совсем, и ощущение надвигающейся опасности прошло. С этим пропал и силовой кокон. Я бросился к Тому. Он был бледным, мокрым и истощённым. Я обнял его, вливая силу, делясь магией и просто обнимая. — Всё хорошо, Харри, всё позади. У меня вышло. Он заключил бомбу в кокон и левитировал до Выручай-комнаты. Мы вызвали полигон. И там Том сжёг эту чёртову бомбу прямо внутри кокона адским пламенем. Даже сквозь защитную сферу полыхнуло такой яркой вспышкой, что мы на несколько минут ослепли. На сетчатке глаза отпечатался белый взрыв. После мы осели на полигоне спина к спине и выдохнули это событие. — Эта мразь готова была убить детей. Лишь бы отомстить. Скажи мне, Харри, как после этого можно научиться прощению? — Никак, Том. Есть непростительные вещи. И это — не заклинания. Немного отойдя от шока, мы с Томом вышли и вызвали комнату Забытых вещей. Зайдя в проросшую в стене дверь, мы оказались в храме Хлама и накоплений с высокими сводами. И разбрелись в разные стороны. У меня всегда была мечта тут порыться. У Тома, очевидно, тоже. Не могу сказать, что меня интересовало что-то конкретное. Так, посмотреть, переключиться от только что пережитого. Руки до сих пор потряхивало. А потом я увидел шкаф, и меня торкнуло. Его брат стоит в «Горбин и Бёркс». Я пошёл искать Тома, найдя его около внушительной горки книг и рабочих тетрадей. Так же было несколько волшебных палочек и ящик с мелочами. — Скажи, исчезательный шкаф — это круто? — Если есть пара, то да! — Есть, — я улыбнулся. — И ты даже знаешь где. — «Горбин и Бёркс»? С ума сойти. А старик Горбин так долго искал его пару. Ха! Веди. — Том легко взмахнул рукой и книги, ящик, палочки полетели за нами как странная стая птиц. Том сдёрнул со шкафа полотно, которым он был прикрыт, поковырялся там, чем-то щёлкнул и вошёл в него. Я был шокирован. Он же сломан! Пока я тупил, слегка пыльный, но весьма довольный Том вышел из него. — Да, точно, пара в «Горбин и Бёркс», завтра выкуплю его. — Он же был сломан! — Не сломан, а неактивирован. Я обессиленно присел на стопку книг. Мерлину в рот ноги! Я чуть не поседел. Том присел рядом. Толкнул меня плечом. — Ты чего? — В мою бытность он был сломан. Всё живое там умирало. — О. Извини, не хотел напугать. И он не был сломан, Харри. Просто отключён от пары. — Хорошо. Что ищем? — Книги изданием до одна тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Рабочие дневники и тетради. Волшебные палочки. Артефакты не трогай, пожалуйста. Тут есть очень опасные. Я кивнул и побрёл дальше в лабиринт. Через час я понял, что глаз замылился, и я ничего не соображаю. Сокровища стали просто хламом. Я вернулся к шкафу, где гора книг прилично подросла. Были вызваны Вилли и Милли. Вилли всё паковал, а Милли переносил в поместье. Закончив, мы вышли в шкаф и оказались в тёмном и тихом магазине. Оттуда Том аппарировал нас к поместью. А шкаф должен был после нашего ухода забрать Милли. Когда мы шли к поместью, Том горько произнёс: — А я даже ещё книги из Тайной комнаты не разобрал. — И вздохнул. Да. Что-то мы совсем зарапортовались. Я вспомнил сказку, что однажды написал. — Настанет понедельник, Том! — Что? — Я написал когда-то. Сейчас, дойдём до каминной и я расскажу. Только вначале душ. — Хорошо. Мы приняли душ и собрались в каминной. Я привалился к Тому, он обнял меня. Он медленно потягивал глинтвейн. Я взял свою кружку. Горячее пряное вино — как раз то, что нужно. На диван, текуче шурша, скользнула Нагайна и свернулась под другим боком у Тома, положив голову ему на плечо. Он что-то тихо сказал ей. Она хмыкнула. Я не прислушивался. Просто наслаждался теплом и тишиной дома. — Расскажешь? Про понедельник? Я немного помолчал, вспоминая и настраиваясь. Раньше во мне жил свет. Сейчас поселилась тьма. Я всегда боялся этого. Тьма — яд. Послабление самому себе в злости, унынии, недостоинстве. Предательство собственных слов о прощении. Хорошо пишутся только хлёсткие слова. Легко льются только злые слёзы. Просто поднимается рука только на самых близких. Осуждать легче, чем понять. Говорить проще, чем слушать. Лень царствует среди руин. Но… Я не самообманываюсь. Я вижу, знаю, чувствую. Я переживаю тьму, пропускаю её через себя. Депрессия удобна. Ей легко оправдывается бездействие, несдержанность и цинизм. Проще обвинить жизнь в том, что она плоха, чем себя. Это как старые стоптанные тапки. И выкинуть бы, но нога уже привыкла. А новые узкие лодочки натирают ногу и обязывают не шаркать, не горбить спину и улыбаться. Улыбаться, чёрт возьми. Поэтому привычным движением сунешь ноги в тапки, сгорбишься и зашаркаешь, сказав себе, что вот завтра, именно завтра, прямо с утра, выкинешь эти тапки в мусор, сядешь на диету, бросишь курить, будешь искать новую работу и проводить больше времени с близкими людьми… Но каждое утро, ещё не проснувшись, не думая, шагаешь в свою депрессию и забываешь, что именно сегодня ты собирался начать новую жизнь. Настоящая ведь сплошное дерьмо. Закуриваешь… И думаешь, вот чёрт! Ну, тогда с понедельника… Но это всего лишь яд. Начинается озноб, лихорадка, а потом начинает откровенно тошнить от негатива. Это уходит тьма. Оставляя понимание истинных ценностей, вымыв её из грязи ложных и пустых. Истина всегда тяжелее лжи. Она лежит на дне, а ненужное покачивается на поверхности. Тьма уходит. Она лечебная грязь от солнечных ожогов света. Она лечит наивность. Теряет в резких словах ненастоящих друзей. Она даёт возможность душе быть в праздности и лености. Это время сна. Время эгоизма и падения. Время куколки. Время, когда душа готовится принять свет. Игры света и тени делают меня настоящим. Только на границе тьмы и света видно грани и линии, объём и фактуру А сейчас спасибо, тьма. Если ты есть, значит будет свет. И настанет понедельник. — Ты бесконечно прав, Харон. Однажды ты настал в моей жизни, — просто сказал Том.