me? i died for him

Комнату затапливает тишина. Они молчат — оба не знают, с чего и где начать. Хаджимэ откидывается на спинку и закрывает глаза. Присутствие Комаэды заметно и ощутимо. Его тепло, прерывистое дыхание, шуршание одежды. Хината позволяет этим звукам наполнить сознание, прогнать ненужные, пустые мысли. От этого становится легче. На секунду или, быть может, две, но легче. — Нагито? — Имя срывается с губ непроизвольно, почти естественно. Разговор предстоит искренний, честный. Кто-то бы даже сказал «по душам». Эта мысль вызывает кислую улыбку. — Да? — немедленно откликается тот. Но как-то задумчиво, лениво растягивая «а». Хаджимэ рисует у себя в голове образ: Нагито, едва склонив голову вбок, изучает его уголком глаза. Его взгляд выразительный и в то же время нечитаемый. Можно было убить всю жизнь, но так и не разгадать его. — Почему ты остался? — немного помолчав, снова спрашивает Хината. Нервным движением руки убирает со лба чёлку и вновь открывает рот. Он никогда не чувствовал себя таким уязвимым: он на суде, и десятки, сотни глаз устремлены на него, а заведует этой процессией Нагито. Выедает его взглядом по самую душу да вьёт верёвки, хитро улыбаясь. Разговаривать с ним — всё равно что играть в карты с шулером. Всю игру у тебя на руках четыре туза. Ты победно улыбаешься, сжимая их дрожащими пальцами. Знаешь — нутром чувствуешь, — что этот раунд за тобой. …вдруг на столе появляется пятый туз. Ты смотришь на него, а в груди, в душе вьётся липкий ужас. Глаза напротив смотрят спокойно, выжидая ответный ход. Карты валятся из рук. …оказывается, что всё это время обманывал ты? Хаджимэ опускает голову. От подобных мыслей становилось гадостно. — Не должен был? — Вопросом на вопрос. Кроет снова и снова, уходит от нужных Хинате ответов. И где только он понабрался этого? — Прости мне мою наглость, если так. У меня и в мыслях не было навязывать свою компанию. — Я не об этом. Ты и сам прекрасно знаешь. — Комаэда лишь пожимает плечами, не удостоив даже коротким ответом. — Но тогда, в кабинете. И в палате. И… и сейчас. Почему это ты? Нагито хрипло смеётся и проводит рукой по поверхности стола, едва-едва задевая кончиками пальцев бумаги. — Может, я единственный тебя понимаю? — Не зарывайся. — Тебе даже не интересно, почему я так говорю? — вскинув брови, спрашивает Нагито. В голосе скользят нотки разочарования, будто он искренне надеялся увлечь Хинату. Комаэда скрещивает руки на груди и показательно вздыхает. — Ты ни разу не задумывался, как мы похожи? Хината дёргается так, словно его только что огрели чем-то тяжёлым по голове. Вскинув голову, он впивается мрачным взглядом в осунувшееся лицо. Нагито мягко улыбается и склоняется чуть ниже. Чужая прядь, выбившаяся из хвоста, чуть касается виска Хаджимэ. — Чем ты талантливее, — шепчет юноша совсем тихо. Горячее дыхание обжигает, заставляет зажмурится. И от того слова становится отчётливее, громче, — тем ты несчастнее. Хината падает вниз. Всё дальше и дальше — его затягивает внутрь. Он вновь сидит на лавочке. Закатные лучи падают на лицо, слепят. А рядом, совсем под боком, раздаётся тихое «клац-клац». Хаджимэ задерживает дыхание, украдкой смотрит на Нанами — пытается запомнить её такую. Беззаботную, погруженную в игру. Глаза перескакивают с одной точки экрана на другую, с губ то и дело срываются тихие «охи». А затем Чиаки вздёргивает голову. Мир вокруг тухнет — они остаются вдвоём. Нанами протягивает руку, ласково, заботливо сжимает пальцы Хинаты и улыбается. Так солнечно, как умела только она. — Жизнь — больше, чем один талант, — шепчет девушка. — Она не станет интереснее благодаря нему. Хаджимэ тогда не понял. Удивился, вскинув брови, — разве что не засмеялся. Уж Абсолютной ли говорить о таком? Ну может ли быть в таком обычном, ничем непримечательном куске мусора хоть капля надежды?.. …Хината вскакивает на ноги, как ужаленный. Резко разворачивается на каблуках и вжимает Нагито в стол, расставив руки по обе стороны от бёдер. Его глаза злобно въедаются в серые глаза напротив. — Ты знал, что она говорила. Комаэду, кажется, совсем не смущает такая поза. Он беззаботно жмёт плечами и едва склоняет голову вбок, почти игриво выглядывая из-под полуопущенных ресниц. — Понятия не имею, о ком ты. — О Чиаки, — скрипя зубами, шипит он. В груди бурлит, клокочет ярость, — он сам не понимает, от чего. Его не столько злило упоминание Нанами, столько правота слов Нагито. В которых он только что и убедился, вогнав себя в ещё больший тупик. — Разве? — тянет он и возводит глаза к потолку, будто погружаясь в размышления. — Мне всегда казалось, что эти слова принадлежат учительнице Чисе. Ошибся, видимо. — Зачем?.. — Зачем я их упомянул? — подхватывает Комаэда с готовностью. — Ты сам ещё не понял? — Я… — Хаджимэ чувствует, как земля уходит из-под ног. Вся его злоба, вся ненависть, направленная на Нагито, вдруг утихает, оставляя после себя пустоту. Он оседает, обмякнув, и утыкается лбом в плечо юноши. — Я не знаю. Комаэда тихонько смеётся и, немного помедлив, кладёт ладонь на затылок. Пальцы зарываются в короткий ёжик волос и аккуратно проводят вниз, пробегаясь самыми кончиками, — пытаются успокоить. — Тебе ведь интересно, почему я называл тебя Изуру? — спрашивает он наконец. Из голоса пропадает вся наигранность, притворство. Хината с удивлением понимает, что сейчас он говорит на удивление честно. — Интересно, в чём мы похожи? — Да. Комаэда вновь проводит рукой по самой макушке, вызывая мурашки по всему телу. Хината сдавленно выдыхает и, слегка повернув голову, утыкается носом в шею. Чувствует, как напрягается под ним чужое тело, но отступать уже не собирается. Не хочет, да и сил нет. — Хаджимэ? — М-м? — Могу я быть откровенным? — А до этого ты чем занимался? — усмехается он. — Щекотно. — Комаэда вздрагивает, едва чужое дыхание опаляет нежную кожу. Но не отодвигается — хотя бы потому, что некуда. — Когда Нанами сказала тебе, что талант неважен, что ты почувствовал? Разочарование? Злость? Или облегчение? Хаджимэ заминается, снова утопая в том осеннем дне. Ему становится искренне стыдно: за те чувства, что укололи его в тот момент. За решение, принятое слишком скоро. Он крепко жмурится, вздыхает. Нутро тут же наполняет запах Нагито: терпкий, крепкий, но всё же приятный. — Сначала я поверил ей, — всё же отвечает Хината. Он долго молчит, набирается силами — его не торопят. — Но после… Как будто скрутило, понимаешь? Ну, как бы точнее сказать… Очередной вздох. Поглаживание. Тело расслабляется в чужих руках. — Я понимаю, — кивает Комаэда. — Я прошёл через то же самое. — Правда? — Учительница Чиса умела говорить так проникновенно, — продолжает Нагито, слегка откидываясь назад. — Знаешь, даже меня за душу брало, так она рассказывала. Но когда она заговорила про талант… Перевернула мою жизнь с ног на голову. — Как-то по тебе не заметно. — Возможно. Я до последнего сопротивлялся. Думал, что она ошибается. В конце концов, она стала жертвой отчаяния. — Как и все мы. Комаэда осторожно кивает, но более к этой теме не возвращается. — В тот момент я её возненавидел. Она говорила так свободно, так легко отказывалась от участи быть частью чего-то большего! Видел бы ты, как меня трясло! — Он хрипло смеётся, сотрясаясь всем телом. — А потом… — Потом? — Я понял. — Нагито замирает. Плечи медленно опускаются вниз, и сам он заметно горбится, будто под тяжестью бремени. — Но было уже слишком поздно. — Чиса погибла. — …не учительница, — шепчет Комаэда. — На… Гм… Чиаки. Тогда меня словно с головой окунули в чан с отчаянием. Не было другого выхода, не было выбора. Ничего не было. — Нагито… — Затем мне дали второй шанс. Я снова увидел её. Такую солнечную, яркую. Но она была мне никем. Я смотрел на неё, а видел только пустое лицо. Ты когда-нибудь чувствовал такое? Хаджимэ неопределённо ведёт головой — не хочет вспоминать о смутном времени, проведённом в сознании Изуру. — Богом клянусь, я не знал, что это она. Я мог поставить на кого угодно. Даже у Соды было больше шансов быть предателем. Но не она. Не ты. Я смотрел на вас — и что-то ёкало. Я не понимал. До сих пор до конца не понимаю. — Почему? — Хината тянет воздух носом, запинается. Он хочет сказать так много — получается так мало. Сбивчиво, расторопно и совсем нескладно. — В смысле… Ты сам говорил, что предателем может быть кто угодно. — Я много о чём говорил, — отмахивает Нагито почти небрежно. Будто сам не ценит вес давно сказанных слов. — Но тогда я знал, что ты не предатель. Знал, что ты так просто не умрёшь. — Потому что я — резервник? — Ты — их надежда. Спасение. Будущее. Их всё. Моё всё. Я умер за тебя. — Комаэда прижимается щекой к его виску. — Потому что знал — верил, — что ты найдёшь верный ответ. Знал, что стану для тебя ступенькой к чему-то великому. — И ради этого ты умер? — Хаджимэ не в силах сдержать смех. До чего глупая, до чего натянутая причина. Перед глазами встают последние секунды жизни «Чиаки». — Ради какой-то эфемерной херни? Ради удачи, которая могла обернуться боком всем нам? — Ты ранишь меня, Хаджимэ. Я, между прочим, открываю тебе душу. Мог бы и бережнее. — Прости, просто я… Я не понимаю зачем. Нанами не была плохой. Она не была предателем. Кто ты вообще такой, чтобы судить её за это?! — Никто. Никем и останусь. Но и она не была живой. — Ты!.. — Я ненавижу их, Хаджимэ. Смотрю — а перед глазами образы прошлого. Осколки отчаяния. Снова, и снова, и снова. Тогда — сейчас — я хотел избавиться от них. От себя. Но ты… ты не виноват, что родился таким? Что в мире абсолютных для тебя не нашлось места? Мне искренне жаль за все сказанные тебе слова. Хината молчит. Часто дышит, слушая, как сердце отбивает гулкий ритм в груди. Он не просто загнан в угол — он прибит к нему насмерть. Комаэда надвигается медленно, не отступает ни на шаг. И только крепче вколачивает его туда. Лишь когда между ними остаётся всего несколько сантиметров, когда чужая впалая грудь вжимается в его, а жадные, ледяные руки скользят по его телу, он отчаянно рвётся. Правда рвёт ему душу. Топчет, танцует на осколках и победоносно воет: «Вот оно, я его сломала». …искренне хочется разрыдаться во весь голос. Он просил её. Вывел на разговор тет-а-тет. Сорвал давно перезревший плод, да только, кажется, переоценил себя в процессе и раздавил его в руке. И теперь склизкий, липкий сок стекает меж пальцев, орошая землю. А Комаэда всё стоит рядом. Продолжает и продолжает, забыв о милосердии. — Знаешь, о чём я думал за секунды до смерти? Не о себе. Даже не о них. — Нагито задумчиво хмыкает. — Пытался, кажется, вспомнить лица родителей секунды за три. Знаешь, какова ирония? Не смог. Думал о двух расплывчатых пятнах. Потом подумал о тебе. — …зачем? — Я верил, что ты поймёшь. — В его голосе скользит ощутимая улыбка: словно воспоминания о смерти приносят ему не боль и агонические мучения, а приятную, до порхания бабочек в животе, теплоту. — Догадаешься. Раскусишь меня, найдёшь предателя. — На этом твоя удача и закончилась. — Она циклична, Хаджимэ. Не забывай. Но каждая жертва окупилась. Её. Моя. Их. Ты ступил ногами по их костям и вывел в будущее. Разве это не чудесно? Что может быть прекраснее, эйфоричнее чувства собственной важности в масштабах чего-то великого? А-а, даже сейчас мурашки по коже. — Почему именно я? — упрямо продолжает Хината, находя, наконец, в себе силы выпрямиться. Они снова стоят лицом к лицу, почти не дышат. Мир замедляет свой ход, останавливается, готовясь к кульминации — финальному акту. Хаджимэ всматривается в чужие глаза. — Это могла быть Сония. Или… Твою мать, да кто угодно. Почему я? — Может, глубоко внутри я помнил, кто ты на самом деле? Внутри Хинаты всё резко холодеет. Едва покачнувшись, словно от пощёчины, он впивается пальцами в кромку стола, пытаясь удержаться на ногах. С виска, разрезая линию скул, стекает капелька пота. — Изуру Камукура. Абсолютный Талант. Абсолютная Надежда. Знаешь, Хаджимэ? Я тебя ненавижу. — Он поддаётся вперёд, замирая в жалких, таких коротких миллиметрах от него. Комаэда опускает глаза, обдавая Хинату жгучим взглядом. — Всеми фибрами души ненавижу. — И это твой гениальный план? — сузив глаза, спрашивает Хаджимэ. Его уже заметно потряхивает: он ожидал чего угодно, но не таких слов. Каждое въедалось в самую подкорку, бередило старые раны и вытаскивало на свет что-то новое. Хината смотрит на него с бесконечной болью в глазах, преданный и разбитый. Руки медленно опускаются, и он выпрямляется, смерив Комаэду мрачным взглядом. — Остаться со мной наедине, чтобы рассказать, как ты меня ненавидишь? Гениальный, блять, план, ничего не скажешь. Он отворачивается — разговор окончен. Истекая кровью, униженный, он бросает все силы лишь на одно: добраться до двери. Скрыться, оставить позади всё. Уехать? Только на этот раз навсегда. Стены сужаются, давят. А мысли эхом отбивают «всеми фибрами души ненавижу». Горькие слёзы жгут глаза, горло сдавливает липкий ком. Ещё совсем чуть-чуть. Тянет руку вперёд — вот-вот схватит ручку, — как вдруг его перехватывают чужие руки, буквально впечатывая в стену. Хаджимэ вскидывает голову, пересекается взглядом с Нагито и мыслит только об одном: как бы харкнуть ему в морду. — Отпусти, — выдавливает он из себя почти через силу. Но Комаэда молчит, кусая нижнюю губу. — Нет. — Он пытается говорить ласково, но твёрдо. — Ты не дослушал. — Как будто мне есть, что дослушивать, — огрызается Хаджимэ, снова делая слабую попытку вырваться. — Эй, Нагито? Будь добр, катись отсюда, а? Определись уже, что тебе от меня надо? — Я люблю тебя. — …что? — Мир не просто замирает — он рушится. Хината чувствует, как нутро сжимается в один тугой комок, готовый лопнуть в любой момент. — Что… ты сейчас сказал? Комаэда печально улыбается и отступает на несколько шагов назад. Глаза обегают комнату, задумчиво цепляя детали, а затем останавливается на Хаджимэ. — Ты ведь и без меня это знал, да? — Смеётся и отворачивается, прикладывая руку к лицу. — Знал — и жалел. Наблюдал, как меня метало из крайности в крайность. Эй, Хаджимэ? Понравилось представление? — Что ты вообще несёшь? — Ты ведь потому проявлял заботу? Проводил эксперимент? — Вновь смеётся — только громче, заливистее. — Ненависть к таланту или жалкие чувства? Нравится результат? Ты доволен, Хаджимэ? Хината молчит. Ужас пережимает горло. Он ждал не такой правды — он не ждал блядского признания. Пазл, который вот-вот должен был встать на своё место, разлетается к чертям. Хаджимэ смотрит на спину юноши совсем иначе: больше не видит в нём друга. Что-то глубокое, потаённое сжигает изнутри. Так быть не должно. Нагито не должен его любить. Хаджимэ не должен… Запинается, качая головой, прогоняет чужеродные мысли прочь. Но в голове такая сумятица — буря закупоренных чувств. Разговор явно подходит к своему логическому концу. — Убирайся, — шепчет он в пустоту и вскидывает голову. Комаэды в комнате уже нет. Хаджимэ лихорадочно оглядывается по сторонам и, едва добредя до стула, буквально падает на него, пряча лицо в ладонях. Оно горит огнём: ярким, неугасаемым пламенем. Злоба поминутно сменяется чем-то иным, отчужденным и давно забытым. От чего больнее? Что Нагито презирает его? Или, быть может, от того, что он вообще нашёл в себе силы полюбить такого, как Хината? Вздрагивает. Медленно опускает руки и изучает так внимательно, будто только приметил их наличие. Пальцы дрожат — от осознания? Поджимает губы, вскидывает руку. Бьёт со всей силы по поверхности стола. Ещё раз. И ещё. Бьёт до тех пор, пока разрывающая изнутри душевная боль не сменяется ноющей, пульсирующей болью. Последним отчаянным движением он смахивает бумаги на пол, мешает их, вскакивает на ноги и проходится по ним. Рвёт. Вымещает злобу на чём-то бездушном — на себе. Падает на пол. Тяжело дышит, закрывая глаза. В ушах — в самой кромке сознания — всё ещё пульсируют слова. «Ненавижу». «Люблю». Хаджимэ зажимает руками уши и сворачивается калачиком на холодном полу. В который раз в голове возникает гадостное желание закрыться от всего мира. Остаться жить совсем одному в холодном, пустом мире. В густой тишине, забивающей уши. Он не боится ни грядущего одиночества. Ни уж тем более последствий. Боги, да за что ему всё это? В висках пульсирует — но как-то тупо, разъедающе. Грызет себя изнутри? Быть может. Хината разжимает пальцы, смотрит на них долго, внимательно. Подрагивают. От внутреннего напряжения? От бурного всплеска чувств, доселе неизвестных. На лбу выступает испарина. Он утирает её предплечьем, натужно дышит. В комнате будто становится всё меньше и меньше кислорода: его унёс — украл — Нагито. Хаджимэ понимает, что выбора не остаётся. Медленно поднимается, кидает уставший взгляд на разлетевшуюся по деревянному полу кипу бумаг и позволяет себе махнуть рукой. Закрывает дверь за спиной и торопится в укрытие домика. Там его ждёт тишина. Фиговая — спасибо шумному соседству, — но всё же тишина. На душе становится на грамм легче. Всю дорогу в голове, в ушах эхом печатаются слова Комаэды. Строчка за строчкой въедаются в мозговую корку — да так, что не выскрести. Любовь для него — концепт до безумия странный. Он любил — любит? — родителей. Тёплой, семейной любовью. Он любил Чиаки — любовью тёплой, как первые летние лучики солнца. Он любит своих одноклассников — странной, быть может, извращённой через призму прошлого любовью. Но любит же. Когда дело доходит до Нагито, наступает ступор. Он не ненавидит его — по крайней мере, сейчас. Долго думал, много ходил из одного угла в другой, злился, но пришёл к решению. Но и любить толком не любит? Не книжной любовью так точно. Ну, не готов он бросаться в пожар сломя голову и спасать его несчастную тощую задницу. Не готов зачитывать ему стихи о бабочках в животе — потому что это, как минимум, странно. Как максимум, ему посмеются в лицо, что тоже крайне неприятно и гордость задевает. Тут уж не до героических подвигов. Но в то же время он часами сидел возле койки. Жертвовал сном и едой. Пытался быть рядом во время реабилитации. Поддерживал как умел и мог. Получал странное, но при том неподдельное чувство удовлетворения от общения. Это любовь? Симпатия? Дружба? Или всего лишь мимолётный огонёк, который потухнет при первой действительно серьёзной ссоре? Они ссорились. Много, часто. Но Хината понимал почти интуитивно, что могло быть гораздо хуже. Что даже при всех громких и неприятных словах, летящих в обе стороны, они не переходили грань. А если уж и касались — чувствовали себя виноватыми и просили прощения. Странные отношения. Да и они тоже далеки от нормального. Хината падает на кровать и заворачивается в тонкое одеяло, прожигая взглядом потолок. От таких мыслей в голове свободнее не становится. Он только, кажется, накручивает себя по новой, забывая о делах насущных и проваливаясь всё дальше и дальше в кроличью нору. Вместо самокопания он переносится мыслями в другое место. К Макото. Рядом с ним становилось легче — будто его титул, Абсолютная надежда, был впитан в само его нутро. Наэги буквально излучал душевное тепло, и Хината украдкой улыбался, чувствуя, как тревоги постепенно отступают. Именно по этой причине — в которой он так и не признался, — Хаджимэ проводил как можно больше времени в компании Макото. Как оказалось, его приветливый характер не ограничивался рамками рабочих отношений. Он оправдывал свою репутацию всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Не нагружал работой, лишний раз забирал её часть, постоянно спрашивал о здоровье и самочувствии. И — слава всем богам — осаживал Бьякую, когда тот входил в кураж. Тогами, хоть и ворчал, всё же уступал (под тихие смешки Киригири, стоявшей неподалёку). Иногда Хината с завистью размышлял о том, как бы ему хотелось работать в подобном коллективе. Он искренне интересовался у Наэги историей его класса, почтительно слушал и даже пытался говорить слова поддержки. (Не) всегда удачно, но Макото отвечал мягкой улыбкой — тёплой-тёплой — и благодарил его. — Знаешь, — как-то заговорил он, сидя на лавочке и потягивая кофе из стаканчика. Хината тут же перевёл на него взгляд. День выдался на удивление солнечным, поэтому Наэги, недолго думая, предложил провести перерыв на свежем воздухе. Захватив с собой пару сендвичей — с любовью сделанных Ясухиро, — они дошли до внутреннего двора, где и расположились на самой дальней лавочке. Подобная мысль пришла в голову не только им: многие сотрудники Фонда прогуливались по дорожкам, кто-то доедал обед, готовясь вернуться обратно в здание. Возле стеклянных дверей стояли Аой, Тогами и Киригири, о чём-то беседуя. Судя по выражению их лиц, вёлся активный спор, о содержимом которого оставалось только догадываться. Однако Хината не преминул пожелать девушкам удачи — он и сам не до конца понимал, как у них хватает терпения иметь дело с этим придурком. — В последние дни ты стал выглядеть получше. Хаджимэ скромно улыбнулся. — Спасибо. Тут… воздух лучше. — Правда? — Наэги вскинул брови и засмеялся. — А я-то думаю, что не так? Хината ответил вялым смешком. Шутка получилась не очень. Хотя он был благодарен Макото за попытку, лучше бы он просто смолчал. — Уверен, что хочешь вернуться? — немного помолчав, продолжил Наэги. Его лицо стало на порядок серьёзнее, вдумчивее. Хаджимэ покачал головой. — У меня нет выбора. Я нужен ребятам. — Мы бы могли устроить тебя тут. Знаешь, Кёко уже давно на тебя глаз положила. — Он улыбнулся. — Всё говорит, как бы тебя привлечь. — Да брось ты, — отмахнулся Хината. — А то я её не знаю. Новые сотрудники для неё — головная боль. — Ей нравится новое окружение. — Только новому окружению не нравится она. — Твоя правда. Не многие задерживаются здесь достаточно долго, чтобы узнать её получше. Ситуация за стенами всё ещё нестабильна. Многие уходят… туда. — Наэги опустил глаза, сжав пальцами стаканчик. — Но выбора у них нет. Кёко с трудом отпускает их. Хаджимэ сочувственно кивает, не совсем понимая, что именно ему стоит ответить на неожиданное излияние чувств. Он и «друзей» своих толком поддержать не мог, а тут почти незнакомый человек. — О, только не пойми неправильно, — тут же спохватился Макото. — Я это совсем не из жалости рассказываю. Просто подумалось вдруг… Он замолчал. Его взгляд, дёрнувшись, остановился на Тогами и Киригири. Задержался. Потеплел. — С дорогим тебе человеком часто бывает сложно. Работа эта явно не по плечу только одному. Но старания всегда приносят свои плоды. — Их взгляд пересёкся. — Если этого хотят оба. Хаджимэ распахивает глаза и, пытаясь отдышаться, садится на кровати. За окном уже давно темно — от дневной духоты не осталось и следа. Когда он успел заснуть? Хината трёт глаза, щёки и свешивает ноги на пол. Будто в прострации шагает к двери и выходит на улицу. Уж больно давят на него четыре стены — он только недавно об этом задумался. Столько сидел внутри, что аж тошно. Особенно в такие моменты. В ночном воздухе есть что-то отрадно-свободное. Освобождающее. Хаджимэ вдыхает его полной грудью, закашливается. Но продолжает брести дальше. Он не понимает, куда именно — должно быть, изначальным планом была лишь короткая прогулка. Только через некоторое время он оказывается на пляже. В ушах стоит шум волн, бриз закрадывается под свободную футболку, морозит кожу. Хаджимэ жалеет, что не оделся теплее. Взгляд скользит по песку, пальмам, тёмной, будто бесконечной, глади воды. …останавливается на одинокой фигуре. Нагито. Сидит, прижав колени к подбородку, и внимательно смотрит за линию горизонта. Хината хочет удивиться — да только не находит в себе сил. Головой понимает, что лучше уйти. Особенно после сегодняшнего — вчерашнего? — разговора. Но ноги сами несут его вперёд, а перед глазами вспыхивает лицо Макото. «Но старания всегда приносят свои плоды». — Заболеешь, — окликает его Хаджимэ, засовывая руки в карманы джинсов. Нагито не вскидывает головы — никак не реагирует. Хината мнётся, не решаясь сделать следующий шаг: держит дистанцию. — Какое тебе дело? — бесцветно спрашивает он и холодно усмехается. Длинные, белые ресницы, едва дрогнув, опускаются вниз. — Мне казалось, тебе всё равно. — Возможно. — Ведёт плечами, но всё же ступает дальше. Неуверенно, но это уже что-то. В голосе мелькает сомнение, причина которого неизвестна ему самому. — Но тебе бы быть внимательней к своему здоровью. — Мне плевать, Хаджимэ. — Его губы изгибаются в кривую улыбку, едва заметную в тусклом свете луны. — И тебе тоже. — Что на тебя нашло? — Хината замолкает. Не понимает, наверное, не поймёт никогда. — Пойдём обратно. Комаэда качает головой и щёлкает языком. Раздражается. Но молчит. Упрямо молчит, когда Хаджимэ оказывается совсем рядом. Отказывается произносить и слово, когда чужая рука осторожно ложится на плечо. Приоткрывает глаза, вновь усмехается. Горько, кисло-неприязненно. — Поговори со мной. — Разве мы недостаточно разговаривали? — Комаэда качает головой, но попытки отодвинуться не делает. — Не подумай неправильно, мне искренне нравится вести с тобой беседы. Но они бессмысленны. Каждая из них. — Не каждая. Нагито вопросительно вскидывает бровь. — Правда? Лестно слышать, что ты находишь в них смысл. — Ты сказал, что любишь меня. Краски тут же схлынули с лица Комаэды насколько это вообще возможно. Желание язвить мигом пропадает — должно быть, он не был готов к этому разговору так скоро. Обычно, у них было как минимум несколько дней: взвесить «за» и «против», обдумать слова, провести мысленные дебаты — и лишь потом они возвращались обратно к теме. В этот же раз Хината… поторопился. Нагито пытается собраться с силами — по лицу видно. Между бровями залегает морщинка, лицо становится на порядок хмурым, недружелюбным. А в следующую секунду — щелчок! — и он равнодушен и абсолютно спокоен. — Сказал, — повторяет он аккуратно, будто прощупывает почву. — Однако это ничего не меняет. — Не меняет?! — вспыхивает Хаджимэ. — Ты прикалываешься надо мной? — Даже и не думал. — Ты же… — Сглатывает вязкую слюну, вставшую в горле комом. — Ты же признался. Мне признался. А теперь говоришь, что это ничего не меняет? — Говорю. На душе Хинаты гадко, будто кто-то туда плюнул и не преминул растереть плевок ногой. В самую сердцевину загнал, испоганил. Лучше бы Нагито его просто ударил. Или накричал. Даже тогда он бы не чувствовал себя настолько поруганным. — Я не понимаю… Просто не понимаю… Ты же… Ха-ха… Ты же любишь меня. Ты ведь не соврал мне? — Ты же Абсолютный, — ровно замечает Комаэда, — так и проверь мои слова. — Не хочу. — Хаджимэ качает головой и опускается на песок, всё так же придерживая Нагито за плечо. Будто тот мог в любой момент сорваться с места и скрыться во тьме ночи. — Не сейчас. Нагито пожимает плечами и давит улыбку. К горлу подступает ком: Хинату сейчас вывернет наизнанку. Внутренности сжимаются в тугой комок, готовый взорваться в любой момент. Разметать его мелкими ошмётками по всему пляжу. — Дело твоё. Ты закончил? — Я всего лишь хотел поговорить. — Правда? — Он смеётся. Игриво, с нотками презрения. — Разве ещё осталось хоть что-то, что мы не обсудили? — Но ты… Я… — Я не в настроении слушать твоё бормотание. — Комаэда отворачивается, резко обрывая разговор. Его лицо становится на порядок мрачнее. Не соврал: настроения на шутки у него тоже нет. — Я хотел поговорить о Чиаки. — О-о? Неужто сейчас прозвучит долгожданное признание? — На что ты намекаешь? — Ты так бережно хранишь воспоминания о ней. Её фото. Слова. — Он слегка поворачивает голову. Впивается взглядом в лицо Хаджимэ, изучает. — Но она мертва. Слова ударяют по самому больному — Хината вздрагивает. Лицо перекашивает, сердце сжимает в тугой комок. Оно пропускает удар, дыхание спирает в глотке. Хаджимэ выискивает в глазах Нагито издёвку — не находит. Он говорит… искренне? — Она не… — Но продолжить не получается. Сознание противится, не даёт закончить предложение. Мертва. Мертва. Мертва. Он видел её. Когда-то давно. Смазано, рвано, без лица. Без тела. Нанами эфемерна. Но мука — нет. Она живёт глубоко внутри, дремлет. Комаэда бередит её снова и снова, тычет его носом в очевидное. Мерзко-неприятное, но правдивое. — Сколько можно бегать? Хината смаргивает слёзы обиды. Ярости. Он не убегает. Никогда не убегал. Сколько раз он смотрел на фото, надёжно спрятанное в ящике стола? Сколько раз просил Макото воссоздать ИИ? Разве это не считается? Разве он убегает? Да что он вообще понимает? Пальцы невольно сжимаются сильнее — Нагито морщится. — Хаджимэ. — Нагито говорит тихо, устало. Будто в нём уже давно закончился запал спорить. Будто и для него самого это было слишком. — Я не издеваюсь над тобой. Ты и сам прекрасно это знаешь. Не плачь. — Я не плачу. Комаэда тихонько смеётся и медленно поднимается на ноги. Сейчас он стоит близко-близко. Хаджимэ вздрагивает, и в голову врезается мысль: кажется, он слышит чужое сердцебиение. Глупо и невероятно. Смешно. Однако… Охваченный тревогой, грустью, злобой и бог-ещё-знает-чем, он перестаёт мыслить здраво. Сглатывает, с опаской глядя на Комаэду. — Конечно. Нагито вскидывает руку и аккуратно касается щеки Хаджимэ. Большой палец невесомо очерчивает острую скулу. Прикосновение наполнено чем-то, что Хината не сможет возненавидеть, даже искренне этого возжелав. Он отпускает себя. Закрывает глаза, с замиранием сердца ощущая, как дрожат ресницы. Он… ждёт чего-то? — Так и будешь стоять? — мягко усмехается Комаэда, опаляя губы Хаджимэ горячим дыханием. — Я… — Покажи. И он повинуется. Здравый смысл ускользает прочь, тело подаётся вперёд будто по инерции. Его губы касаются губ Нагито. Неумело, но всё же нежно, вопрошающе. Хината напрочь забывает дышать, утопая в моменте. Он хочет ещё. Удивительно. Рука ложится на талию Комаэды, едва сжимая. А Нагито… отвечает ему. Не пытается отвернуться, сбежать. Его пальцы всё так же оглаживают лицо Хинаты. Он… улыбается, кажется? Время ускоряет свой ход. Быстрее и быстрее. Торопится вперёд, в никуда, возможно? Они не знают. Хината забывает обо всём. Обо всех. Неужели он целует человека, которого так ненавидел? А ненавидел ли он его вообще? По телу пробегает дрожь, и он медленно отстраняется. Лицо горит. Внутренности пылают в пожаре. Хината вот-вот взорвётся. Мозг окончательно замкнуло. Его мысли превратились в тугой, путаный комок. — Нагито, я… — Не надо. — Он тут же обрывает его. — Не говори ничего. — …Думаешь, я об этом уже жалею? Вместо ответа Комаэда отводит взгляд, стыдливо опустив голову. Доводилось ли Хинате видеть его настолько неуверенным в себе? Он усмехается и вновь целует его. Сначала в уголок. Затем, поймав его губы своими, запечатляет короткий, почти неощутимый поцелуй. Вновь отстраняется. Встречается с Нагито взглядом. И целует ещё раз. — Не жалею, — шепчет он между вздохами. — Никогда… никогда не пожалею.