Ошибка

Редеющие тучки уже отступали, бледное солнце стучалось в окна дворца, сокрытые искусными решётками, однако Гевхерхан Султан не могла уснуть, с тех пор задумчиво сидела возле спящего Селима. Необоснованное чувство тревоги посетило её, пока находилась в одиночестве. Оттого решила придти в покои султанзаде, дабы унять крики разума. После увиденного в саду султанше сделалось нехорошо: хоть она и так знала слишком много, но никак не могла предположить, насколько далеко готовы зайти матушка и брат-повелитель. Теперь же Гевхерхан осознала: она должна была насторожиться ещё тогда, когда сестра совсем недвусмысленно затронула эту тему. Однако, завидев, как Атике увлеклась Силахтаром, наивно успокоилась, ведь внимание её рассеялось, и та, кажется, почти забыла о недоразумении, свидетельницой которого — по её же словам — стала тогда на балконе. Потому не придала особого значения тому, что прежде заметное только ей заметил кто-то ещё. И всё же очень смутно понимала, почему так вышло. Впрочем, то касалось лишь их двоих и никого более, потому она по-прежнему не принималась осуждать то, что её не должно интересовать. В конце концов, кто помешает им? Разве что они сами. Неясны для неё остались только поступок брата-повелителя и отношения матушки и Силахтара, ведь увиденное ею тогда, вместе с Атике, было достаточно подозрительным, учитывая их острую неприязнь друг к другу в прошлом. — Гевхерхан, — та вздрогнула от неожиданности, когда обнаружила возле дверей Атике, — что-то случилось? Селим в порядке? — Ничего, — кратко бросила в ответ и беззвучно поднялась с тахты, что соседствовала с ложем. Собралась покинуть покои, однако внезапно почувствовала лёгкую хватку на своём предплечье. Сестра её, убедившись, что она не торопится теперь уходить, ослабила хватку. Позже и вовсе задумчиво заложила руки за спину, внимательно разглядывая лицо напротив, что исказило беспокойство. И, пожалуй, как никогда понимала её: Атике Султан был знаком тот тусклый, уставший взгляд, плотно сжатые губы и сведённые от тягости собственных дум брови. Вчерашний день закончился для неё ошеломительно, она вновь корила себя за опрометчивость. Ей было жизненно важно узнать, отчего же брат-повелитель выдал матушку замуж за Силахтара, отчего решился пойти против сложившихся традиций и правил гарема. Однако Атике застала падишаха входящим из султанских покоев, когда ещё только подходила к ним. И он был зол, очень зол; а любопытство искушало, к тому же существовал один вопрос, оставшийся без ответа, но нуждающийся в объяснениях. Лишь сейчас начинала понимать, чем являлись результаты слежки, а до наступления утра голова разрывалась от неупорядоченных мыслей. Султанша увидела, услышала разговор брата и матушки, который подтвердил все накопившиеся у неё подозрения — Валиде выразилась достаточно чётко и громко, так что те слова просто не могли иметь другой смысл. Не хотела того признавать, противилась тем мыслям, но, как назло, всё сложилось воедино слишком легко, беспощадно раскрыв правду. А состояние Гевхерхан до боли напоминало ей своё собственное. И Атике с точность могла утверждать: сестра знает нечто подобное. Точно знает, однако упрямо молчит. — Я хотела поговорить, но не нашла тебя в твоих покоях и… О Аллах, ты совсем бледная! — размышляя о том, как незаметнее придти к главному вопросу, прошептала она. — Что-то плохое случилось? Та устало подняла взгляд на неё, но вмиг встрепенулась: что-то необъяснимо в ней переменилось; своею твёрдостью и серьёзностью сестрёнка больше походила на Валиде Султан, чем на саму себя. От такого сравнения сама она едва заметно скривила лицо. Только когда слабое осознание болезненно свело скулы, Гевхерхан поджала губы. «Силахтар…» — очевидная догадка вынудила её невольно обронить имя сестры. — Не надо, — тихо молвила Атике, поняв с полуслова. Она, выдержав паузу для убедительности, более не могла сдерживать порыв: — Ты ведь ничего не скрываешь от меня, Гевхерхан? Но ответа не последовало. Та схватилась за виски и поспешила прочь, не задумываясь о том, что может надумать сестра. Её мучительно разрывали противоречивые чувства. Кажется, хранитель покоев был прав: нужно рассказать о происходящем падишаху. Только стоит ли вмешиваться? Возможно ли, что Валиде сама пожелала покинуть столицу, захотела уединения?.. Ведь сколько она знала матушку, Кёсем Султан всегда слушала только себя. Гевхерхан Султан замерла возле знакомых дверей и легонько похлопала себя по щекам, дабы не дать никому и малейшего повода заподозрить неладное из-за своей бледности и растерянности. Ясно понимала: если она не справится, убедить Мурада сможет только Атике, но её вмешивать в такие дела не хотелось. На удивление стража почти сразу отворила двери, значит, велика вероятность того, что не только её потрепала бессонница. Впрочем, то нисколько не удивляло. Падишах отречённо смотрел куда-то под ноги, однако на миг отвлёкся и заметил её. — Гевхерхан? — Повелитель… Мурад невольно закатил глаза, услышав это вновь. Ему до сих пор было непривычно такое обращение от неё, хоть и понимал: так положено ввиду его титула. Но на фоне Атике, которая зачастую забывала, что брат ещё и падишах, покорный тон Гевхерхан казался ему просто нелепым. Несмотря на то, что Мурад постоянно напоминал ей о том, почти каждый их разговор начинался именно так. Быть может, он не желал по-настоящему принять то, кем давно является, а может, это всё — результат увещеваний в детстве от Валиде, которая утверждала, будто любит их одинаково сильно, будто они равны, и в самом-самом начале его правления даже не заставляла братьев и сёстёр называть его своим падишахом. Однако он никогда не придавал значения тому, что достаточно скоро привык к покорнейшему «повелитель» от братьев. Лишь единственная особа ловко обходила все правила, впрочем, как и всегда, — Кёсем Султан, что называла его сыном-повелителем либо язвительно-обиженно, либо по-доброму усмехаясь; или когда что-то было очень нужно, и даже собственная гордыня не душила её! — Брат, — сразу же исправилась. — Присаживайся, — султан указал на софу, предложив занять место рядом с собой, — что-то случилось, раз так рано? Она замялась в раздумьях от том, как помягче рассказать обо всём. Непредвиденная смута поселилась в её душе, желание признаться больно закололо под рёбрами. Только Гевхерхан Султан стойко сглотнула горячий ком, что встал в горле, спрятала взгляд. Всё-таки ей было неловко смотреть ему в глаза после того, как невольно застала их. Она будто стала свидетелем чего-то страшного и опасного — обрекла собственную совесть на муки. Хотя, кажется, так и было. — Вы, видимо, разругались с матушкой, — он выпросительно выгнул бровь, оттого что не ожидал, что она осмелится затронуть самую щепетильную и болезненную тему всей семьи, — ты, наверное, её обидел, потому… — Гевхерхан, — терпеливо поторопил он сестру, не выдержав таких обсуждений. — Валиде нет во дворце, — всё же слишком сложно было сказать прямо, к тому же ей не положено знать о том отъезде столько подробностей, в противном случае брат-повелитель мог понять совсем иначе. Однако, заметив его волнение, султанша поспешила объясниться: — Мы с матушкой разговаривали вчера, как оказалось, перед её отъездом. Она поделилась со мной кое-чем…ей порой больно от твоих решений, ей кажется, будто ты совсем не ценишь её, — и то, наверное, не было ложью, разве что Валиде не говорила ей ничего подобного, однако Гевхерхан не желала оглашать истину: должно быть, и сам хранитель покоев что-то подозревал, раз не решился рассказать повелителю об этом сам, а любезно попросил её. Если всё ровно так, как она предполагала ранее, то Силахтару совсем не стоит видеться с матушкой, ведь даже то, насколько он близок с султаном, не убережёт от его же гнева. Мурад, внимательно выслушав отчего-то подрагивающий голос, разочарованно прикрыл глаза. Ещё вчера ему показалась странной та решительность: то, как отчаянно она обнимала его, позволила себе наконец просто наслаждаться моментом. А он почти поверил, что всё наладилось, что чувства его взаимны. Теперь ясно понимал: слёзы те были точно не от радости. Могла ли она так попрощаться с ним? Да, конечно, ей просто стало стыдно за него, за всё то, что неизбежно заставляет их пути пересекаться. Не хотела причинять боль, потому тихо уехала, отвергнув безмолвно? Или же… Хватило и мгновения для того, чтобы самая настоящая злость от собственных дум охватила падишаха: неужели она снова…не смогла? Может, ничего и не было между ними особого, он просто — поверил, а Кёсем Султан — удачно приняла роль жертвы, на руинах прошлого плана начала строить нынешний? Он ведь так и не разгадал, какие интриги она плетёт на самом деле… Падишах крепко сжал зубы, решив обязательно разобраться в этом, — но лишь когда успокоится, чтобы не усугубить своё шаткое положение в сердце матушки. Пусть он не привык быть осторожным, отныне Кёсем Султан вынуждала его хорошенько подумать даже перед тем, как сделать вдох. Уже хотел что-то сказать, правда, слова забылись — он чувствовал, что Гевхерхан молчит не просто так. И то молчание пугало его больше вероятности быть обманутым своей же Валиде. Она, прочитав всё в глазах напротив, спешно отвела взор в сторону балкона, будто и не заглядывала в них, будто ничего не поняла. — Ты хочешь мне что-то сказать, сестра, не так ли? — осторожно поинтересовался Мурад, словно боялся узнать нечто более гнусное, чем весть о предательстве. Та натянуто улыбнулась, чувствуя, что избежать неловкости не получится. И порыв этот был ей неподвластен. Верно молчала, хоть никто не заставлял, но время то нетерпеливо ускользало, а тяжесть в груди уже была невыносимой. Как-никак, не скажи она сейчас — их невнимательность сыграет в пользу недругов, да и не только… Гевхерхан обречённо поднялась с места, обронила напоследок: — Вам стоит быть осторожнее, брат, — после долго замешательства того, завидев, как брови его ползут вниз, а уста уже в смятении приоткрываются, тише добавила: — Не говори матушке, ей не стоит тревожиться. Это касается лишь вас, так что никто не узнает. Нет повода для волнения. Он сумел только понурить голову, размышляя о том, в насколько неподходящий момент спутались обстоятельства. Всё же последовал за сестрой, как и она, замер возле дверей, гадая, отвернётся ли та или поддержит. Но ничего более не было сказано ею.

***

Холодные ветра кружились в поместье Кёсем Султан. Они невидимым вихрем погружали особняк в непроглядную скуку и печаль, которую отчаянно глушила в себе женщина. Недавние события взаправду спутали мысли султанши настолько, что та с трудом узнавала саму себя. Оттого забыла и про дела государственные — совершенно безрассудно и по-ребятчески. Не вела себя столь неразумно даже будучи новоприбывшей в гарем султана Ахмеда, напротив — ей некогда было страдать, позабыв обо всём мире, что же говорить, если собственный сын вскружил ей голову, обрёкши пребывать в нынешнем состоянии. Благо, ей хватило остатков взбалмошного разума на то, чтобы, ещё находясь во дворце, через верных людей осведомить Эстер Хатун, дабы та привезла в Бурсу некоторые бумаги, с которыми она так и не разобралась. Если стоит отвлечься, то почему бы не делать то с пользой? День наступил учтиво, осторожно, оставив позади пасмурное утро, однако погода лишь сильнее испортилась: мелкий дождь то оседал на листьях деревьев поместья, покрывал траву полотнищем бусинок различного размера, то прекращался, оставляя за собой одно смятение. И продолжалось так довольно длительное время, что раздражало женщину. Казалось, Валиде Султан выиграла в суете дворцовой жизни прекрасную возможность отдохнуть: она всегда предпочитала праздному времяпровождению смену дел на более тихие, не вызывающие особого напряжения. Верная подруга Эстер помогала ей разобраться с кучей документов чуть быстрее, раскладывая их в стопки по важности. От неё тоже не скрылись изменения в Кёсем Султан. — Простите мне моё любопытство, Султанша, — начала она, пытаясь заполнить хоть чем-то мертвенную тишину. — Кажется, что-то случилось: наверняка обстоятельства особые, если вы решились покинуть дворец именно в момент, когда все мы остро нуждаемся в вас… Валиде Султан подавила нервный смешок: — Мой сын-повелитель обезумел, дорогая, в том нет никакой загадки, — говоря такие слова, госпожа была уверена, что та никому не расскажет. Порой ей действительно так казалось. Происходящее между ними лишь больше убеждало её в том. В сознании с особым трепетом хранился каждый его взгляд, прикосновение, нежные слова… Да, вероятно, и сама она начинала терять рассудок, ведь из раза в раз самозабвенно позволяла ему завладеть мыслями, врасти в сердце окончательно и бесповоротно. Завидев, как Эстер старательно ищет что-то на её лице, повинуясь необъяснимому порыву, кратко рассмеялась: — Пусть дарует Аллах моему льву серьёзность, — но вмиг приняла беспристрастный вид, — ясным умом Всевышний его уже наградил. Наверное, именно то пуще остального тревожило женщину: она вроде была убеждена в серьёзности его намерений, только некстати вспоминала нрав большинства султанов. И пусть Ахмед не был одним из тех, кто пользовался дарованной властью над гаремом в полную силу, пусть она не сумела полюбить его всем сердцем — что с горечью поняла позднее, когда посмела взрастить в себе по-настоящему пламенные чувства, — однако ж Кёсем Султан прекрасно помнила, как разочарование свербило в груди при вестях о том, что падишах принял в ночью другую. Ей оставалось лишь гадать, сумела ли она достойно воспитать сына. Валиде Султан не раз объясняла ещё юному, раздражённому из-за капризов одалисок, кому довелось побывать в его покоях, Мураду, что даже повелитель мира должен быть добр, внимателен к противоположному полу и ценить его, что никто не станет любить человека, который плохо к нему относится. Но хладность сына-повелителя к Айше, прежде до боли в сердце дорогой для него, отталкивала госпожу. Конечно, она уже давно не наложница и не хасеки, только вероятность, что её настигнет та же участь, думалось, всё-таки есть… Столько времени скрывала малейшие признаки своей диковинной любви, так тщательно в последнее время ограничивала себя в контактах с Мурадом, будто предчувствовала нечто нехорошее. Подавляла внутри себя всё, что могло вспыхнуть моментально и ужасающе. А ведь даже не подозревала, что делает ещё хуже, не знала, когда иссякнет воля. Сокрытие чувств привело Кёсем Султан к тому, чего она боялась больше всего. Всё же не смогла, сбежала. Сбежала, словно какая-то воровка, наивно полагая, что это — единственный выход, дарующий спасение. Теперь их разделяли воды, разделяли земли и тучи. Только одно было невозможно учесть: всё напрасно. Она может уехать, уплыть, скрыться, затеряться где-то, однако ей не сбежать от него: он же в сердце. И вот что страшно: ей то неподвластно.

***

Гарем, полный сплетен, не мог остаться равнодушным к замужеству самой Валиде Султан. Всюду слышались множественные восклицания — то поздравления, то возмущения. Лишь Лалезар, на которую резко навалились дела гарема, проходя временами мимо, ставила девушек на место. И всё же калфа находилась в плену противоречивых чувств: её удручало, что Кёсем Султан взяла с собой в путь Мелике, но после того, как она взглянула на ситуацию с другой стороны, улыбка невольно озаряла её лицо каждый раз, как только та допускала мысль о том, насколько важные дела ей доверили. Ей доверяли явно не меньше. Хаджи Ага, будучи верным своей госпоже всегда, полагая, что падишах по-прежнему зол на матушку, что посмела предать любовь к его отцу, старательно скрывал от него всевозможные документы, которые могли бы помочь Мураду найти место, куда отправилась его Валиде: дабы не случилось ничего страшного. Впрочем, сам он тоже находился в неведении, однако причина тому, кажется, была предельно ясна: султанша поняла, кто уведомил султана о её позднем визите к новоиспечённому супругу, потому не сочла нужным поделиться тайной со старым другом. Днём позднее Хаджи и Лалезар в страхе переглянулись, узнав о намерениях своего повелителя, ведь тот собирался поехать в вакф, и было нетрудно догадаться, зачем. Послав весточку только вернувшейся Эстер Хатун через верных людей своей султанши, Хаджи надеялся на то, что Кёсем Султан по-прежнему надёжно прячет свои тайны. Не стала бы же она оставлять всё на поверхности, если хотела скрыться?

***

Это оказалось сложно. Слишком сложно… Она бросила его в самый неподходящий момент, тогда, когда невыносимо нужна! Он прогадал: в вакфе также не оказалось ничего, что могло бы помочь. Мурад устало зажмурился, вспоминая все свои безрезультатные попытки отыскать хоть какую-то подсказку на пути к ней. Не могла же матушка и впрямь уехать в Египет, как однажды попросил в порыве отчаяния? А между тем он думал, что готов отправиться за ней лично даже в Персию. Только бы знать, где она… За небольшое время падишах умудрился запутаться абсолютно во всём: больше не понимал ни своих чувств, ни происходящего в жизни, где не было Кёсем Султан. Вокруг всё опустело, сделалось безжизненным, а эти глупые людишки как ни в чем не бывало суетились. Дворец был полон жизни, но та казалась ему противной и ненужной без единственной женщины, пред которой было так страшно пасть. Мурад пал, сдался — и что же теперь? Отныне она, вероятно, даже не возжелает наградить его каким-нибудь пренебрежительно-равнодушным взглядом, каких в её собрании великое множество. Разве будет нынче ей толк от неразумного сына, толкнувшего её ко греху? Помнится, матушка как-то упрекала его за непомерное упрямство, приговаривая, мол, в таком нужно знать меру, иначе все отвернутся, никто не захочет иметь дело с таким человеком. Все словно действительно отвернулись от него. И хоть временами его заставало врасплох что-то подобное, сейчас Мурад чувствовал это как никогда остро. Да, совершенно точно, после побега Валиде все ополчились против него: Силахтар хоть и был по-прежнему близок, держался отстранённо; Гевхерхан молчала, только молчание то было обиднее любых слов; Ибрагим лишь настороженно поглядывал на брата-повелителя, Касым — с укором; Баязид совсем не появлялся в его жизни, а Атике… Кажется, сложное прошлое, связывающее их и по сей день, настойчиво пробивалось сквозь года терпения. Отовсюду слышны были различные догадки, порой такие глупые. Скабрёзный шёпот окружал. Тот словно был невидимой шальной рекою, берущей исток из гарема, стремительно растекающейся в разные стороны. Тонкие червячки грязи заползали в каждый коридор, в каждые покои. Та грязь была взвешена в воздухе, а мощная струя слухов о побеге Валиде Султан, о её желании расторгнуть брак почти затопила весь дворец. И не было сил терпеть поток обвинений в сторону матери и в свою сторону, ровно как не было сил предпринять что-то. Таким беспомощным он чувствовал себя впервые. Её отсутствие было воистину ужасным испытанием. Вернувшееся в жизнь вино никак не скрасило и не облегчило промозглую пустоту в душе. Голова грозилась разорваться от тяжёлых дум, взгляд давно бесцельно метался по собственным рукам, крепко вцепившимся в серебряный стакан. От мучительного забвения спас тихий родной голос и заботливое прикосновение к плечу, какое-то странное, другое, совсем не то, не долгожданное… — Мурад, — нет, не она, — Валиде не была бы рада тому, что ты вновь принялся травить себя, — поучительно сказала Гевхерхан, зная, как повлиять на брата, а после, удовлетворённо кивнув, приняла наполовину осушённый стакан с напитком. Зелёные глаза, окаймлённые нездоровой краснотой, со странной надеждой нашли её взгляд, полный сострадания. Она уже было отшатнулась, испугавшись такого состояния султана, но вовремя взяла себя в руки. Нашла в себе силы, поставив стакан на стол, нерешительно коснуться его ладони, но не нашла сил для того, чтобы ответить хоть что-то на слетевшее с уст пылкое: «Только не молчи». Просто склонила голову. Тогда грубая ладонь выскользнула из невесомой хватки, сам он тяжело вздохнул. Заговорил только после долгого молчания, которое теперь было куда менее мучительно, чем неловкость сего. — Это будет звучать очень плохо… — невесело признался, будто то было чем-то тайным, будто о том нельзя было догадаться, просто взглянув на него: — Я не могу без неё. Султанша понимающе отвела взгляд, считая, что меньше всего сейчас хотелось бы брату получить какой-либо на то ответ. Однако суть такого откровения стала ясна, как только тот настойчиво заглянул в глаза, полные смущения. — Скажи что-нибудь, сестра!.. — смешались в громком шёпоте настойчивость и безысходность. Мурад порой задумывался о том, что могла думать на этот счёт Гевхерхан. В моменты встреч, разговоров с ней пытался уловить настоящую гамму эмоций на лице, извечно укрытом светлой печалью. То определённо было ему не под силу, иначе бы не осмелился спросить. — Что ты имеешь в виду? — недостаточно убедительно для незнания слетело с её уст. Но султаншу, привыкшую к условностям, напугало собственное «ты». — Ты же видела нас, Гевхерхан, — устало протянул, чувствуя, как вино начало сжимать голову, опутывать крепкой паутиной мук. — Ты..? — слов более не нашлось. Она молчала, задумчиво рассматривала подол своего платья, словно там, в невидимых никому кармашках, были припрятаны ответы на все вопросы. Вот только как ответить брату-повелителю, если трудно осознать происходящее самой? Всё-таки то для неё было не столь удивительно, как могло бы оказаться в ином случае. Конечно, когда люди привязываются друг к другу слишком сильно, так болезненно, случается много бед. Потому и мучался брат-повелитель, губил себя тоской. Однако как отказаться от сильнейшей связи человеку, что и не желает избавиться от неё? Мурад не изъявит желания точно. Это было для неё очевидно. — Я не стану лгать. Меня ваши…отношения не приводят в восторг. Однако в глазах нашей матушки ты всегда был исключением. Что я ещё могу сказать, брат…

***

Стамбульское утро вновь выдалось пасмурным, но дождь больше не шёл. Повсюду воцарилась тишина. Даже в хмельной голове султана Мурада сделалось тише: мысли наконец умолкли. Правда, перед тем он целую ночь ворочался, не сомкнул глаз, всё пытался понять хоть что-то. И понял. Только забыл самое главное… Падишах долго не мог собраться, но, в конце концов, взял себя в руки: выдал наказание для негодников, порочащих имена членов династии, раздал приказы государственным деятелям, чтобы не сидели без дела. Отложив подписанный указ и взяв следующий документ, требующий проверки и подтверждения, он выдохнул скопившуюся внутри тяжесть. Вопреки не лучшему своему состоянию, решил разобраться с делами, скопившимися за время пребывания в отстранённости от всего мирского. Правда, даже сейчас тяжело было что-то сделать с той зияющей дырой, леденившей нутро, прожжённой самой Кёсем Султан. Однако ему, кажется, стало ясно желание матери постоянно что-то делать, решать сложные вопросы. Быть может, она делает это изо дня в день, как и он сейчас, лишь для того, чтобы не поникнуть совсем? Всё же строки плыли, а иногда и вовсе будто отбивали каждым словом незамысловатый ритм. Когда же эта зависимость от неё стала настолько сильной, что в её отсутствие мир искажался, становился страшным, ужасным и противным, словно после отказа от опиума?.. Нет, вино тоже до добра не доведёт. Кёсем Султан оказалась права: всё, кажущееся прекрасным, на следующий день становится до тошноты мерзким; мерзким становишься в собственном понимании и ты сам, когда после понимаешь, насколько низко пал. Когда она говорила о..? Впрочем, неважно. Тело ломило так, будто лихая лошадь сбросила его во время бега. В глазах то и дело мелькала уже привычная темнота. Дрожь не отпускала, лишь временами становилась слабее или сильнее. Когда в дверь постучали, и зашёл ага, дабы оповестить повелителя, тому стало ясно: сосредоточиться хоть немного не получится. После утвердительного кивка в покоях появился Силахтар. Поклонившись, тот спешно засеменил к нему. И как же смешон был по обыкновению серьёзный друг! Он говорил слова, в значение которых вникать никак не хотелось, его рот забавно открывался и неловко закрывался, глаза, вечно тёмные, казались блеклыми, и их, наверное, можно было легко выдавить пальцами; они резво бы выпрыгнули, даже не лопнув, — какое прочное стекло! Густые брови хмурились, бледное лицо изображало нечто, похожее на недоумение. Когда тот начал подходить ближе, Мурад едва сумел сдержать смешок. И если есть такой человек, способный приободрить его в сложное время, то, очевидно, имя ему — Силахтар. — Повелитель, простите мне мою дерзость, вы в порядке? — действительно обеспокоенно спросил хранитель покоев. Последовала тишина, которую тяжело было не нарушить осторожным замечанием: — ...Я говорил о Фарье Бетлен. После её прибытия на родину правительством было принято решение о её казни. Согласно вашему приказу, соглядатаи контролируют положение дел в Трансильвании. Хмель словно тотчас выветрился. Мысли медленно складывалось воедино. Силахтар неспешно переставал казаться несуразно-смешным. Мурад наконец вспомнил то, к чему пришёл ещё вчера: он сам — не единственный, кто видел Валиде перед отъездом. Конечно, она заходила к Гевхерхан. Но ведь он собственными глазами видел, как ранее матушка зашла к его другу. Да и его странное поведение… Он должен что-то знать! — Я знаю, о чём ты говорил, — заговорил султан прежде, чем встать из-за письменного стола и, заложив руки за спину, удивительно твёрдым для его состояния шагом подойти к собеседнику. — Или же ты думаешь, что я стар, глух и немощен? — Что вы, повели… — тот перебил его. — И где, скажи, Кёсем Султан? Отчего она столько дней не попадается мне на глаза? Наверняка затаила обиду. — Что вы, повелитель… Тогда в голове у хранителя покоев тревожно забилось осознание, к чему идёт их разговор: обманчиво спокойный тон молодого падишаха, противоречащий нервному состоянию, был не к добру. Неужели Гевхерхан Султан не сказала своему брату о случившемся? Неужели придётся говорить самому? — Так где же? — Не могу знать, султанша ведь свободная женщина, — он догадывался, что услышит. — Султанша — твоя законная жена, друг мой, — Мурад слабо улыбнулся, положил тому на плечо ладонь, что тотчас сжалась. — Я вверил тебе её потому, что могу тебе доверять, Силахтар. Видно, ты уже понял, что брак ваш выгоден мне с политической точки зрения. Тем не менее нам стоит объясниться, — последовала многозначительная пауза, — а значит это лишь то, что я не позволю вам большего. Ага, услышав последние слова, почти заинтересованно заглянул прямо в глаза повелителя мира. И он уже не раз размышлял над своим интересом, внезапно проснувшимся к их связи. Но здравый смысл отступил давно. Любопытство… Всё же стоило меньше общаться с Атике Султан. Однако же он нашёл объяснение многому, когда увидел поцелуй Кёсем Султан с её собственным сыном. Вместе с тем Силахтар не верил в то, что их могло связывать что-то серьёзное. Конечно, чувства своего господина были для него более ясны, чем чувства султанши, но казалось ему, она всё-таки не может любить его как мужчину. Ему не представлялось возможности узнать эту женщину настолько хорошо, вопреки их извечной негласной борьбе. Каждый раз она представала перед ним другой, удивительной, ещё более сложной загадкой. И, стоит признать, его даже растрогало то состояние, в котором находилась Валиде Султан во время их послед…предпоследней встречи. Правда, единственное логичное предположение заключалось в том, что госпожа вновь затевала большую интригу, где нуждалась в поддержке сына-повелителя настолько, что не побоялась взять такой грех на душу. Впрочем, о грехах судить точно не ему. Когда Мурад, придерживая Силахтара за плечо, повёл его в сторону софы, очевидно, собираясь посадить и сесть рядом, у того внутри что-то закололо, предупреждая о возможной опасности. Так и случилось. — Я доверяю тебе, ты знаешь. Но так же ты знаешь, как тяжело завоевать моё доверие. А теперь скажи: что делала в ту ночь моя матушка у тебя? Он, не сумев подобрать никаких слов, даже не попытался объяснить случившееся. Ему вдруг вспомнилась она — совершенно разбитая, обессиленная, с дрожащими от волнения руками. Когда пришла в себя, Кёсем лишь в неожиданном порыве гнева сказала ему, что в который раз повздорила с сыном и не намерена больше терпеть к себе такое отношение, а потому уедет. И попросила… Только поверит ли падишах во всё это: сама Валиде Султан, гордая и непоколебимая, почти плакала при нём? Конечно же, нет. Осознание собственных мыслей ужасно засмущало его самого. Оказалось, настолько, что тот не заметил, как густо покраснел. Именно в тот момент хранитель покоев обнаружил на себе знакомый сверкающий взгляд. К несчастью, ему вдруг стало понятно, почему тогда, при разговоре с матерью его обладателя, ему привиделся могучий лев. Хуже становилось от того, что догадки о настоящих чувствах султана находили подтверждение в каждом его жесте, вдохе и, казалось, в одном его пребывании в нынешнем состоянии. — Значит… — будто боясь произнести устрашающую догадку вслух, начал Мурад. — Нет, повелитель. Я понял, что вы имеете в виду, — резво начал опровержение тот. — Я никогда бы не осмелился. Мурад повёл головой. Его действительно начали терзать сомнения, не приходившие в голову ранее. Да, он упрекнул тогда матушку за поздний поход к его другу, однако на самом деле и вовсе не держал такого в мыслях. До сего момента. — Что же тогда смутило тебя? Делать было нечего. Оставалось лишь рисковать расположением государя. Казалось, сейчас ага потеряет всякую милость свыше. — Простите, повелитель, вы спросили меня об этом с таким странным…интересом. Будто хотели получить ответ на совсем другой вопрос, — осмелев, тот принял обычный свой невозмутимый вид: — Мы ведь оба понимаем, что это был за вопрос. Но падишах всего-то усмехнулся: — Ты как никто другой тонко чувствуешь меня, Силахтар. Что ж, многое стало ясно. Обоим.

***

Тишина надоедливо въедалась в уши, оттого Валиде Султан недовольно захлопнула книгу. Спать ей на удивление совсем не хотелось. За пять дней, проведённых вдали от сына, она поймала себя на мысли, что стала чувствовать себя гораздо лучше; самообладание постепенно возвращалось к ней. Подобная реакция организма не на шутку удивила её, ведь даже когда она, глубоко обидевшись, однажды полностью перестала общаться с ним, никакого облегчения не было. Сейчас же голову занимал по-прежнему один человек, но думы те не были столь пугающи и тревожны. На данный момент то, как течёт жизнь в Топкапы без неё, являлось для госпожи более волнующей темой. И хоть проблемы со здоровьем почти оставили её на время, руководство пытками перешло к совести. Пелена сладкого забвения отступала. Как поздно вспомнила она о том, что мать… И тревожило её сердце не только состояние Мурада. Ведь из-за этого порыва запамятовала объясниться с Баязидом — а сделать это следовало давно. Как же там Атике, неужели до сих пор плачет по Силахтару? Не обидел ли кто-то Гевхерхан? Как трудно без неё Ибрагиму? Не учинил ли ссоры с братом-повелителем Касым?.. Проблемой насущной было всё же другое: чем себя занять. Привыкшей к дворцовой суете Валиде Султан быстро наскучило постоянное вышивание, чтение и прогулки по саду поместья; ей мучительно не хватало ярких событий или хотя бы нелепых сплетен. Плавное течение жизни было ей не по душе и лишь усиляло внезапные вспышки гнева из-за осознания собственного бессилия перед желанием вернуться. Но султанша зареклась: не посмеет покинуть Бурсу раньше, чем он сам сюда приедет. Заберёт её. Ей было неведомо, отчего такие думы занимают голову. То, впрочем, нисколько не беспокоило Кёсем Султан: настолько очевидным и естественным казался тот факт, что сын-повелитель непременно явится сюда. Просто потому, что так должно быть. Потому, что уже давно знала, что скажет при встрече… Совсем заскучав, она покинула свои покои, спустя столько времени решила внимательно осмотреть свой особняк. Он был куплен ею давно, во времена, когда Мурад только принял на себя благородный титул, занял Османский трон. Однако именно в этот особняк женщина вложила больше, чем в остальные. Он хоть и встречал на пороге султаншу крайне редко, был по-особому важен для неё. На третьем этаже веяло мраком и холодом. Несмотря на идеальный порядок и роскошную обстановку, тут было пугающе пусто в силу того, что покои, располагавшиеся здесь, не были никем обжиты; сама госпожа предпочитала второй этаж, первый был выделен прислуге. В тиши коридора ни то что шаги, даже дыхание казалось слишком громким. Но слабый свет, исходящий из-под закрытых дверей одних из покоев, встревожил её ещё сильнее. Она хотела было сразу попасть в них, выяснить, кто посмел расположиться там без дозволения, только нечто необъяснимое будто приковало Кёсем Султан к полу. По случайности — далеко не счастливой — именно тогда двери распахнулись, открыв взор на выходящего из них человека. Он, застигнутый врасплох, замер, а позднее, собравшись с мыслями и воспользовавшись недоумением султанши, мягко схватил её за запястья, повёл вглубь помещения; плотно закрыл за собой двери, пока та задыхалась от возмущения и собственной глупости, только на вид была беспристрастна. Нет, всё-таки не стоило рассказывать хранителю покоев о своих планах на будущее, не стоило… Крепкие ладони по-прежнему не позволяли женщине покинуть его, пытались уберечь от опрометчивости. Падишах, убедившись в её благоразумии и спокойствии, разжал хватку. Взгляд его неторопливо обрисовывал силуэт, что не покидал голову на протяжении всех тех мучительных пяти дней, которые вынудили их быть в разлуке. Найти место, куда отправилась Валиде, оказалось не так просто, как ожидал Мурад. Впрочем, время лишь сыграло ему на руку и притупило бездумную ярость: хоть тот по-прежнему негодовал из-за сложившейся ситуации, но всё же отбросил страшные мысли. Она была слишком искренней, едва сумела сдержать эмоции. Разве способен лгать человек в таком состоянии? Что же это было — искусный обман или неподдельные чувства? Каждый жест, каждое слово её было наполнено мягким трепетом, что заставляло султана верить матушке. Верить до ужасного исступления, до боли под рёбрами. Верить и надеяться на то, что сам он не слишком наивен… В следующее мгновение султанша ощутила нерешительное прикосновение холодной ладони к щеке. Теперь прежнее стремление увидеть сына без промедления утихало. Она ведь не заметила ранее, что он даже не удосужился приказать разжечь камин в этих покоях. Или же не хотел быть найденным ею раньше срока, потому тихо сидел здесь?.. Вздор! С чего бы ему так глупо себя вести… Да и как верные слуги до сих пор не доложили ей о приезде падишаха? В любом случае, нашёлся бы кто-то, бесстрашный перед угрозами лишиться головы, как и прежде, верный ей. Значит, прибыл он совсем недавно. Время замерло, обрекая ту глушить в себе отчаянное желание обнять Мурада прямо сейчас, позабыв про обещание себе отказаться от сомнительной связи. Очевидный вопрос крутился на языке, однако женщина терпеливо молчала, внимательно следила за его глазами. Молчал и Мурад, когда она почти невесомо коснулась его ладони своей, отчего-то очень горячей, дабы осторожно отстранить, а после отступила назад. Только вот падишах упрямо приблизился к ней; несмотря на приглушённый свет, исходящий от ничтожно малого количества свечей, заметил огонь, коим вспыхнули её щёчки. Валиде Султан не отстранилась, продолжала испытывающе смотреть на сына-повелителя: весь вид его, от плотно сомкнутых, но всё-таки дрожащих губ до метающихся глаз, говорил о волнении и непринятии. Тот напряжённо сжал челюсти и почти полностью сократил расстояние между ними. — Ты же…не обманула меня? — тихий шёпот едва не обжёг лицо. — Ты не могла лгать так долго, я бы догадался… Ты, — падишах резко зажмурился, не в силах выслушивать догадки разума, — никогда не хотела, чтобы мне было больно, так не истязай же меня своим молчанием! Что всё это значит? Что значит целовать меня, а потом сбегать? Что значит… — султанша прервала его обезоруживающе уверенным, хоть и тихим голосом. — Ты так убеждён в этом, Мурад? — осознание того, насколько тщательно и тяжело она восстанавливалась, пыталась найти саму себя в этой непроглядной бездне чувств, толкало её на слишком смелый поступок. Всё получилось по-другому, совсем иначе: изначально в ней горело болезненное желание рассыпаться ему в признаниях о невыносимой любви. Заметив его недоумевающий взор, та продолжила претише: — Что я никогда не желала тебе познать ту боль, которую познала я? Ты так уверен? — до слуха её донеслось едва слышное разочарованное, переполненное грустью «валиде», и Кёсем Султан с трудом уняла ноющее в груди сожаление, уже мысленно начала проклинать себя за затеянное. — Мне правда интересно, на что ты надеялся? Ты надругался надо мной, унизил, — с напором двинулась в его сторону, надеясь поскорее забыться в порые гнева, однако тот никак не подступал, — после всего, что было тогда… Думал, я прощу, сумею забыть, не захочу отомстить? Подумал, что я опущусь до такого, что закрою глаза на очевидное? Это невозможно — вот мой ответ. Ты забыл, Мурад, забыл, кем являешься, кем мне приходишься! Я всего-навсего попыталась понять твои странные чувства, когда узнала об их существовании, и то зашло совсем не туда, куда я ожидала… Сейчас, глядя на тебя, понимаю: ошиблась, решив, будто ты не примешь близко к сердцу, узнав правду. Но такова уж истина! Я не ждала, что ты воспримешь то всерьёз, у меня и в мыслях не было подобного исхода, потому и покинула дворец! Мне жаль, очень жаль, что во мне нет той храбрости. Ты слишком дорог для меня как сын… Падишах молчаливо рассматривал зелёные глаза, в которых совсем на поверхности плескалась горькая ложь. Нет-нет… Охваченный раздражением и непониманием, он с трудом держал себя в руках. Тысячи порывов витали в голове, но ни один не был им исполнен. Он держался стойко и холодно, наверное, лишь потому, что не до конца понимал смысл сказанного матушкой. Кажется, сказались на нём так бессонные ночи; быть может, просто не желал вслушиваться в эту ахинею, не понимал, зачем неприкрыто врать, тем более когда правда давно известна. И не только им. Гордость ли это, или страх поведать о своей слабости? Почему же Валиде делает больно и себе, и ему? Слова её тяжестью наполнили нутро, извлёкши смутно знакомое, уже давно запылившееся чувство. Он не хотел, не хотел, однако… Необъяснимое желание загнать султаншу в её собственную ловушку внезапно посетило Мурада. Ведь вероятно, что лишь разоблачение поможет ему найти ответ на многие вопросы, раз она надумала избегать его. Когда взгляд нашёл опечаленную султаншу, что собиралась уходить, султан, превозмогая свои душевные терзания, натянуто ухмыльнулся и приблизился к ней, совершенно бледной и ошарашенной, не готовой к такому. Ладони его с особыми подобострастием легли на женские плечи, мягко заскользили вниз, по предплечьям, снисходительный, оценивающий взгляд опалил Кёсем Султан (отчего ей сделалось ещё хуже), остановился на мгновение на шее, пленённой знакомым колье, и приобрёл слабый оттенок одобрения. Наигранно любезная, обманчиво доброжелательная улыбка озарила его лицо. — Дражайшая Валиде моя, — сладко пропел, плавно наклонившись к её уху, невольно чуть сильнее сжимая предплечья той, — мне и в голову не приходило, что вы столь наивны. Неужели вы взаправду подумали, будто ваш родной сын, ваша кровь и плоть, посмел полюбить вас так пламенно, самозабвенно и безнадёжно, что лишился рассудка и бросил себя в пучину греха? — Мурад с ехидной улыбкой возвратился к матери, которая обмерла от удивления. — Ах, кому же из нас должно быть стыдно? Мне стыдно лишь за то, как сбивчиво вы вздыхали той ночью, как покорно целовали меня! Я не слеп и не глуп и прекрасно понимаю, почему сейчас у вас горят щёки… Постыдитесь же, матушка, а лучше объяснитесь! Говорите, будто в вас нет той храбрости? Но разве не храбро с вашей стороны так самонадеянно полюбить меня совсем по-другому, не так, как дозволено? Разве из нас двоих самонадеян я?! Какой позор, какой позор, что же будет, когда в гареме узнают, да что там, упаси Аллах, во всём дворце… — его лицо приняло совсем не доброе выражение, в очах на мгновение вспыхнуло пламя. Заканчивать было ещё рано: — В таком случае, не думаю, что для вас окажется оскорбительной моя маленькая просьба почтить своим вниманием меня в ночь с четверга на пятницу. Так и быть. Я, право, обезоружен этим вашим наивным взглядом. Та слабо дёрнулась и скривилась от его слов. — Ну, полноте, не изводите себя понапрасну, — уже заметив, как злость и обида почти до неузнаваемости исказили лицо матушки, он решил больше не медлить: — Ведь если вы уверовали в пылкость и искренность моей любви, это может означать лишь то, что вы крайне проницательны, моя дорогая Валиде! Тишина клубилась вокруг них тёмным дымом. Обволакивала, ограждала от всего и сдавливала в одном из своих кругов пыток, не позволяя отпрянуть друг от друга. Она угрожающе касалась шеи своими холодными когтями, царапая до крови, стремилась к ушам — въедалась, заползала глубоко-глубоко, не ведая, что на сей раз не достучится до сердца. Странное волнение пленило госпожу, и даже обидные слова не тревожили её так сильно, как последние. В её сознании отчего-то слабо сверкнула мысль о том, насколько опасно находиться рядом с ним, вот так — совсем близко. Слишком непредсказуемо… — Ты… — почти задыхаясь от переживаний, едва сумела проговорить Кёсем Султан, — ты не в себе! — Не в себе! — рассмеялся падишах. — Так и есть, ты заметила это только сейчас? — он ослабил хватку, потихоньку понимая, что, кажется, перестарался. И в последующих словах не было ни злобы, ни обиды. — Полюбуйся: вот в кого превратила меня любовь к тебе! В безумца! Я могу думать лишь о тебе, твой образ постоянно у меня перед глазами… Я помешался и не могу больше скрывать! Этого ты добивалась? Это хотела услышать? От накрывшего с головой стыда и смятения она спрятала глаза. Слова его были столь отчаянно громки, что наверняка без труда их услышала даже прислуга, которой было велено хорошенько проветрить покои Валиде Султан и снова взбить подушки, дабы ту не мучала бессонница. Конечно, со временем, когда осознание настигло её, она поняла, что этого стоит ждать, что это неотвратимо. Однако не могла вообразить, что будет снедать её из-за его признания. Вина зазвенела в голове множеством колоколов, звон коих порождал головокружение. Ей непредвиденно захотелось снова вернуться к той таинственности, когда сам он хранил ту тайну так же бережно, как до сих пор хранит она; чтобы о существовании их греха догадаться можно было только заметив долгие взгляды, вызывающие трепет в груди, беспокойство, вложенное в каждый миг на расстоянии, но так искусно скрываемое за обидой и гордостью; захотелось вновь ощутить осторожное прикосновение холодной ладони к своей щеке, забыть про собственные слова — и бросить душу в самый огонь, сгореть до тла, сойти с ума вместе с ним. Однако необъяснимые, совершенно противоречивые чувства бушевали в ней сейчас: заметив слабые попытки падишаха приобнять, женщина со злостью сжала и тут же отпустила его руки, не позволив к себе прикоснуться. — Не смей, — начала дрожащим голосом, — слышишь, не смей! Ты действительно безумен, Мурад, если думаешь, будто то возможно! Мы и так позволили себе слишком много… — наконец отпрянула, возжелав поскорее покинуть султана. — Аллах-Аллах, одна мысль о таком скверна! Валиде Султан решительно направлялась к выходу из покоев, когда он твёрдо заслонил собой двери, тем самым остановил её. — Значит, — невозмутимо продолжил, будто не заметив возмущений султанши, — ты отрекаешься от меня, так? Отречься от моих чувств — значит отречься от меня, Валиде. Теперь, когда данное слово душило хуже сомнений, она отчаянно подавляла в себе множество опрометчивых воздаяний к истинному. А ведь даже не замечала до сего момента, почему именно порой так неприятно от каждого его слова. И как бы то ни забывалось ею, неизменно в голове была лишь одна мысль, уже давно укоренившаяся, своими корнями оплетающая всякие глупые поползновения. Совладав собой, Кёсем Султан решительно двинулась к сыну, но передумала, тотчас отпрянула, горестно вглядываясь вглубь зелёных глаз. В ней всё ещё горело желание вразумить его. — Мурад, — от слабого шёпота падишаха невольно покинуло едва успевшее зародиться раздражение, — я прежде всего твоя Валиде, не забывай, потому я никогда не откажусь от тебя, но… Пусть мне доподлинно известно, как тебе тяжело, есть то, чего нельзя допустить ни в коем случае. Ты и сам всё знаешь, — печально усмехнулась: — как это нелепо… Какие трагедии, какие представления… Что же мы творим?.. Мурад всё-таки отошёл от двери и в следующее мгновение позволил себе вполне невинный жест, от которого женщина всё равно сумела смутиться: ладони его мягко обхватили её плечи, немного приблизив. — Поздно, — вполне спокойно начал, — мы не в силах изменить что-то, нам уже давно некуда отступать. Разве не этого мы добивались всё это время? Мы просто не оставили себе шансов вернуться к прошлому. Или ты полагаешь, будто такое возможно не замечать, будто мы сможем устоять перед собственной сущностью? Тот чувствовал, как султанша расслабляется в его хватке. Однако рассредоточенность её взора быстро объяснила ему происходящее. Чуть сильнее приобнял матушку, не позволяя потерять сознание. — Валиде, — обратился он к ней по давней привычке, не имея права назвать её по имени, — посмотри на меня, Валиде!..

***

Мурад не надеялся ни на что в столь поздний час, но догадывался, что Кёсем Султан точно не сумеет уснуть этой ночью. Сейчас, когда матушка устало растирала виски, то ли не желая смотреть на него, то ли действительно не замечая присутствия сына, всё внутри рушилось, с оглушительным грохотом сыпалось под ноги султана, позволив наконец узреть результат своих пламенных признаний. Оттого он с трудом осознавал, что делает. Ночь укрывала Бурсу тяжёлым полотнищем туч и дождя, в покоях Валиде Султан проворно трепетали языки пламени камина, что согревали стылые души умиротворением — отнюдь не на пользу. Тяжёлое грузно оседало в недрах разума, не оставив попыток осознать всю абсурдность ситуации, но он бесшумно подошёл к расположившейся на широкой оттоманке султанше и присел рядом. То, как были обставлены покои женщины, позволяло невооружённым глазом увидеть, кому они принадлежат. Пожалуй, от покоев Валиде Султан в Топкапы они отличались лишь более глубокой роскошью да меньшим размером. Думал, что это окажется куда сложнее. Долго сомневался после донесения служанки, что была тайно приставлена им к Валиде, идти ли к ней. Как-никак, в нынешнем её состоянии виновен именно он: разве можно было так бездумно волновать матушку, зная о её болезни? Падишах считал, что Кёсем Султан не пожелает видеть его, в сей же миг прогонит. Однако был сражён тем, как скоро султанша оттаяла. Слова теперь были не нужны, ведь ранее было сказано даже больше, чем стоило поведать. Сейчас, облокотившись спиной на мягкие подушки оттоманки, падишах очень хорошо это понимал, а матушка, умостившая голову на его груди, лишь безмолвно подтверждала то. Мурад уже успел соскучиться по её аромату, её теплу, так необходимому для него. Хоть и пребывая в некоем смятении от удивления, ловил каждое её движение, каждый вздох, словно это могло помочь понять его Валиде. Созерцая её такой тихой и нежной, неспешно осознавал, кто вечно прячется за холодной маской несокрушимости и бесчувственности. Впрочем, он уже успел убедиться в том, что выжить по-другому во дворце Топкапы просто невозможно. Кёсем Султан, будто только-только подумав о происходящем, смутилась, потому хотела было отстраниться, но Мурад вовремя приобнял её за талию, не желая отпускать. До него долетела знакомая жасминовая мелодия, и улыбка невольно заиграла на омрачённом прежде разногласиями лице. Однако женщина вмиг стала серьёзной и нервно выпрямилась в спине. Взгляд её опасливо обрисовал ставшее напряжённым лицо. — Мне надо кое-что сказать… — тихо отозвалась после долгого молчания. Она уже давно сомневалась, что чувство стыда хоть вяло теплится в душе. Только оно кишело в ней не раз, но гордыня настойчиво не позволяла обращать на то внимание. Однако нынче понимала: ей никогда не было так стыдно, как сейчас. — Если сможешь, прости меня. Я правда пыталась: делала всё, что было в моих силах, чтобы уберечь нас от такой участи, сынок… Этого оказалось недостаточно. Пусть и предполагала, что исход будет именно таким, отныне я не посмею взглянуть на тебя. Да и у тебя есть Айше, дети. В конце концов, я даже не упоминаю очевидное… — Валиде, — с толикой обиды поджал губы, а в следующий момент холодные ладони осторожно пленили её ладонь, — поверь, это ничего не меняет!.. В моём сердце есть место только для тебя одной. Султаншу тотчас застало врасплох смущение. Она отпрянула. Спустя долгие годы одиночества Кёсем Султан настороженно вспоминала о существовании в ней тепла, что вязкостью своей вынуждало чувствовать себя слабой перед сыном. Ей, впрочем, не нужны были никакие образы и убеждения — она по-настоящему была сильна. Она не желала того одиночества, но нашла в нём не только боль и скорбь — безграничную свободу, с которой непросто было расстаться. Женщина пребывала в изумлении, прислушивалась к себе, когда поняла, что лишь перед ним не хочется быть неприступной и холодной, лишь с ним хочется быть предельно честной. Не допуская и мысли о таком ранее, теперь она опасалась собственного состояния, ведь никогда не верила лишь словам, однако сын умело находил лазейки, ведущие прямо в сердце, искушал своим отчаянными речами. — Нет, — на выдохе произнесла, — это не доведёт до добра, Мурад. Мы ведь… — султан, будто догадываясь о том, что будет сказано, чуть сильнее сжал женскую ручку, прервав поползновение Валиде Султан. А в ней что-то надломилось вместе с тем молящим, но тяжёлым взглядом, с той неприкрытой властью, коей был пропитан его жест. Всё подсказывало: стоит бежать, не оглядываясь, спасаться, пока не поздно. Это стоило сделать давно, когда от одних мыслей о нём нутро затрепетало, ожило, увядшие жасмины наконец засохли, улетели, гонимые морозными ветрами, когда новые, молодые ростки любви пробили каменное сердце. Что же делалось с ней сейчас от мыслей о том, что он обо всём знает… Страшное осознание посетило госпожу: она просто не может отказать падишаху. — Мурад, — намного тише вырвалось прямо из глубин души, — нет, ты должен понимать… Он внимательно следил за бегом зелёных глаз, которые что-то старательно считывали, тяжело сглотнул, надеясь: она не заметит — и всё получится. Как бы ни старался, прощалось ему такое только в детстве — то ли Валиде не замечала, то ли специально позволяла влиять на свои решения, давала почувстовать вкус власти, дабы потом, когда детство пройдёт, пришлось ему довольствоваться горьким вкусом разочарования. И пусть ему не хотелось добиваться её обманом, он чётко понимал, что матушка непреклонна, и по-другому не получится. — …Я прекрасно понимаю, что ты пытаешься сделать, — стылая кровь вновь сменила бушующую. На долю мгновения на измученном произошедшим ранее лице мелькнуло негодование. Кёсем Султан дёрнулась, словно дурные мысли вынудили её отпрянуть; печально усмехнулась, понимая, что опасения её, к прискорбию, были правдивы. Голос, в котором доселе сбито играла мелодия недоверия, стал совсем беспристрастным: — Ты не берёшь никакие уроки от жизни… Разреши это как-нибудь, пора заканчивать. В конце концов, мы нарушили уже всё, что было можно и нельзя. Не думай, будто Аллах простит нам наши прегрешения. Ладонью он ощутил, как изящная рука выскальзывает из хватки. И предусмотрительно сжал её, не позволив матушке покинуть его. Пусть султан уже испытал множество раз раздражение от резких перепадов настроения матери, он был настроен как никогда решительно и не позволял гневу окончательно затмить рассудок. Даже если то невозможно, он сделает всё, чтобы завоевать её. — Интересно получается, Валиде, — оскорблённо начал Мурад. — Это ты говоришь мне, чтобы я сделал что-то со своими чувствами? Хорошо, представим, что я так и поступил. А что будешь делать ты, м? Что? — она нахмурилась, отвернулась от сына, так и не сумев найти ответы на его вопросы. Падишах, заметив то, смягчился, продолжил почти шёпотом: — Свят лишь Всевышний. Все люди грешны. Ты знаешь свои грехи, я знаю свои... Ничего не случится, если к ним добавится ещё один, так ведь? Тогда женщина, поддавшись своим внутренним терзаниям, вспыхнула, хотя до последнего надеялась решить это без ненужных споров. Ведь хватает у него наглости!.. — Ты, видимо, ничего не понимаешь, не понимаешь, о чём говоришь, Мурад! О чём ты вообще говоришь?.. Это невозможно! Да и если б…как можно? Неужели тебя совсем не смущает, что я — твоя мать?! — дышала она рвано и глубоко, желая потушить пожар, коим вспыхнула непредвиденно вся. Только тщетно. — Как можно… — Совсем, — он мог ответить обидно, мог напомнить, что недавно её это не сильно-то волновало; правда, знал ещё и то, что только заденет её гордость, ничего не добившись. Потому лишь твёрдо ответил и вмиг ощутил исходящее от неё раздражаение с примесью разочарования: — совсем, Валиде. Нисколько не смущает!

***

Дождь стихал, напоминая о себе лишь изредка, когда подвывал ветер. Деревья устало покоились после вчерашних буйных ветров. В Бурсе наступало холодное утро. Только что проснувшийся падишах семи континентов мира, давно пленённый острыми, запретными чувствами, задумчиво гладил бороду, рассматривая пустующее рядом место. И как же хотелось ему видеть здесь её, хотелось проснуться от нежных касаний к лицу или от певучего голоса, от сладкого шёпота или от неудачной попытки бегства из его объятий… Мурад протёр глаза, огляделся — и у него перехватило дыхание: он помнил тихий смех матушки, когда нёс её сюда на руках; помнил нечто новое, неприкрытое в её очах; прекрасно помнил каждый угол этой комнаты, ведь рассматривал обстановку, поглаживая её по макушке. Помнил, буквально ощущал сейчас тот страшный жар, что зародился между ними тогда… Однако ложе пустовало без виновницы его сумбурного состояния. И мог бы тот подумать, что сны, посылаемые Шайтаном, вновь застигли его врасплох, вот только действительно находился в одной из комнат покоев Валиде Султан. Он подскочил с ложа, осознав, что не помнит ничего, кроме самых невинных, но, впрочем, не таких уж безгрешных моментов… Наспех застёгивая верхние пуговицы ночного кафтана, падишах с неохотой взглянул на верхний кафтан, что обещал обязательно потратить драгоценное время. Обувшись и разгладив ладонями мятые после сна штаны, направился к дверям. Однако резко замер: странное спокойствие заполнило каждую клеточку тела прежде, чем он их открыл. Лестница, ведущая вниз, даже не соизволила встретить его обыденным лёгким скрипом… Он с облегчением выдохнул. Кёсем Султан как ни в чем не бывало сидела за резным деревянным столом, что-то усердно писала. Она уже успела облачиться в чёрное платье; плечи госпожи несмело прятал шифон с бисерными вышивками, длинные волосы были собраны в привычно сложную причёску, голова также привычно была увенчана короной. Только колье, подаренное им колье, хоть и подходило к образу безоговорочно, должно было дополнять его, однако почему-то забирало всё внимание на себя. Всё его внимание. Мурад успел вновь встревожиться, заметив траурное одеяние на женщине, но всё же понимал, что могли означать подобные её выходки. Взял себя в руки, осторожно направился к ней, хоть та по-прежнему не замечала его. Оказавшись за спиной матушки, он, овеянный той нежностью, что яро билась под рёбрами, растерялся лишь на пару мгновений — и склонился над ней, положив ладони на хрупкие плечи, невесомо коснулся губами шеи; растворился в тех жасминах, погрузился в райские реки, заведомо зная, что рай его не вечен, что в любой момент она может отказаться от этой глупой затеи — состоять в отношениях с собственным сыном. Султанша вздрогнула от неожиданности, но довольно скоро поняла, кто так бесцеремонно опаляет её шею горячим дыханием, и потому ловко перевернула исписанный лист, надеясь, что чернила успели высохнуть. Всё-таки то, как завершился их вчерашний разговор, смущало её: неужели можно так бесстыдно прервать гневную тираду, без позволения поднять на руки и унести в ложницу?! Благо, возмущения её были не напрасны, падишах умолял лишь уснуть вместе, как в детстве, в знак примирения. Но от такого сравнения ей становилось дурно. — Мурад? — прозвучал строгий голос с вопросительными нотками. — Доброе утро, я, по правде говоря, ожидала от тебя гораздо позднего пробуждения. — К добру ли? С самого утра ты вся в делах, с самого утра не можешь уделить мне и минуты своего дражайшего внимания… — беззлобно упрекнул он её, ласково скользя по плечам вниз. Кёсем Султан, осторожно отложив пенсне, развернулась к сыну, смотря на него пронзительно, уничтожающе, будто тот сказал нечто неприличное. Брови взлетели, когда та заметила отсутствие кафтана, однако не смутилась. — Брось, — усмехнулся, — после всего, смотришь на меня так, словно и не было ничего; словно я раб, что посмел перечить вам, Госпожа моя. — После чего, Мурад? — почти рассмеялась она, а он стушевался, осознав кое-что. Впервые за долгое время Кёсем лицезрела лёгкий, едва заметный румянец на щеках сына. И как же он был мил ей! Преодолев некоторые сомнения, султанша встала из-за стола и, стоило ей развернуться, оказалась совсем близко к падишаху. Не сразу заметила, что тот смотрит прямо на неотправленное письмо, вскоре начала действовать, понимая: нельзя допустить того, чтобы Мурад прочёл его. Ни в коем случае. Валиде Султан заложила руки за спину, как любил делать он сам, чтобы незаметно забрать лист. — Я говорила тебе ещё вчера: это не любовь, а одержимость. Думается мне, это обернётся худо, — кажется, хотела сказать ещё что-то, однако один лишь его шаг, окончательно сокративший расстояние между ними, заставил мысли выпорхнуть из головы. Он был настолько близко, что она слышала скорое сердцебиение. — Ты твердила это всю ночь, Кёсем. Неужели думаешь, что я не способен запомнить с первого раза? — слабая ухмылка заиграла на его губах. — Нет, — султанша тяжко вздохнула, отшатнулась от него, сама загнала себя в ловушку, теперь оказалась между сыном и столом, — никогда не называй меня так, — невооружённым глазом было заметно её напряжение. — Отчего же? — и на тот вопрос у неё пока что не было ответа, однако внутри что-то болезненно трепетало от его бесстыдно-раскованного «Кёсем» — будто каждый день к ней так обращался! Когда рука его нежно коснулась талии, приобнимая, женщина едва не потеряла бдительность, ведь что бы ни говорила, с прискорбием находила его действия крайне приятными. Пусть ей не по душе была его вспыльчивость, когда султан оставался ласковым, заботливым, позволяла себе ненадолго забыться. Кёсем Султан недоверчиво подняла глаза, предчувствуя нечто другое, — и вся вспыхнула от воспоминаний о прошедшей ночи. Она не позволила ему ничего больше, чем простые объятия, лёгкий поцелуй в висок. Однако навязчивые мысли о возможном исходе всего того страхом сжимали разум. Опомнилась она слишком поздно. Письмо. Ладонь её бесшумно легла на лист, крепко прижав к столу, как только рука падишаха застремилась чуть ниже, очевидно, намереваясь схватить тот. Не зная, как правильнее поступить, Валиде Султан, пораздумав совсем не много над нелепостью происходящего, решилась: — Мурад… — странно вязкий, словно чужой, чуть хриплый голос привлёк его внимание; ладони нежно заскользили по его шекам, приглаживая бороду. Султанша рисковала, предоставив ему в то мгновение доступ к важнейшему документу, но сам падишах был слишком удивлён, чтобы осознать то. Пальчики нарочито игриво потянулись к пуговичкам на его рубахе — первой, второй — расстёгивая их, чуть оголяя сильную грудь. В ней всё ещё кишели сомнения, и как бы там ни было к такому готова не была. Совсем не верилось, что, так отчаянно желая вчера положить конец их связи, сегодня она собиралась дать говорящее подтверждение другим своим словам, сказанным в его объятиях почти в шутку. Однако выбора не оставалось: цена, которую они заплатят при раскрытии той тайны, куда более велика, чем позор глупостей, преднамеренно вытворяемых ею. Но в эти глупостях, от невинных капризов до полного безрассудства, она видела свою уязвлённость… Уязвлённость, в которую должен был уверовать сын. Валиде Султан со слабой улыбкой отдёрнула руки, словно обожглась, однако не отпрянула. Почти виновато отвела взгляд, заметив его расположение к такой незначительной, с первого взгляда, игре. В следующий миг подалась вперёд, тотчас осторожно схватила письмо за спиной, обдумывая, куда его деть. Сначала нерешительно, позднее с напором накрыла своими губами губы Мурада. Вторая рука её, хоть и спешно, но с сомнением прижала сильную ладонь к талии — дабы тот ничего не заподозрил. Он, довольный той слабостью, что питал прежде её голос к нему, мягко целовал женщину, ещё плохо веря в происходящее. Когда уверенность в своих действиях и обидное осознание нахлынули на него, резко сжал матушку в объятиях, вынудив её шумно выдохнуть, растеряться окончательно. И всё происходило так стремительно, что не осталось времени жалеть о том, что наделала: султан вновь направлял её к столу, не позволяя отступить ни себе, ни ей, подкрепляя уверенность ярым желанием узнать, что порождает сейчас сомнения в сердце. Она была как никогда покорна, ласкова; он — как всегда, не слишком аккуратен, несмотря на странное предчувствие. Оба пытались не вызывать подозрений в своих действиях, только взгляды безжалостно раскрывали истину: никто и не собирался закрывать глаза; они внимательно следили друг за другом. Всё смешалось в этом поцелуе: отчаянная борьба, недоверие, жар страсти… Вмиг усадил её на край стола — и теперь с упоением наслаждался предоставленной властью, по-прежнему не понимая эту женщину. Ведь не кажется же ему, что нечто подобное уже было и закончилось очень нехорошо? Накренив голову, заметил, как Валиде передаёт заинтересовавшее его ранее письмо из одной руки в другую, вероятно, предполагая, что ещё заблагорассудится сделать ему. Ладони устремились вниз по талии, предупредив об увиденном, плавно огладили бёдра сквозь мешающую ткань, распаляли женщину. Тотчас руки её внезапно обвили его шею. Падишах же, преисполненный пылкостью, не заметил теперь свёрнутый, ловко зажатый между пальцами лист, гадал, куда же та его спрятала. А султанша, ощутив сладость прикосновений, повиновалась страшной силе, что сжимала нутро в неожиданном порыве, и, проклиная всё, не чувствуя более всякой вины, прильнула к нему. Мурад на долю мгновения отстранился, с удивлением окинул матушку непонимающим взглядом. Она, очевидно, поняла, что он давно догадался. К чему же всё это? Тогда её обожгли собственные мысли: а ведь двери в покои не заперты, любой, кто войдёт сейчас, увидит… Госпожу совсем не прельщала возможность того, что кто-то может уличить её, грязно искушающую сына взять свою Валиде прямо на письменном столе… Но в ней слабо теплилась надежда: до этого не дойдёт. Неприятное осознание того, что может случиться, прочти сын-повелитель злополучное письмо, вынуждало её быть куда более убедительной, чем в прошлый раз. С щемящей болью в груди ей пришлось учесть все «оплошности», на которые он совсем не любезно указал однажды, пришлось наспех думать и угождать ему в предпочтениях. Одни лишь думы о том, что ублажает сейчас собственного ребёнка разжигали в ней смертельное пламя, которое вырывалось иногда едва слышными вздохами. Вместе с тем Кёсем Султан горько понимала, как низко пала, раз вынуждена скрывать свои тайны так. Однако на удивление всё складывалось совершенно по-другому, она не чувствовала более ни страха, ни отвращения (но никогда не признается себе в том, что сегодня дело было не в письме вовсе). Всего на миг воспоминания очернили происходящее, она изо всех сил сдерживала нарастающую тревогу. Кёсем знала, что точно пожалеет. Знала, что ошиблась, приняв скоропалительное решение. Только понимание то будило в ней желание. Оттого и смущалась. То безысходное состояние, словно между двух огней, лишь сильнее распаляло. А в голове взрывались кряду различные мысли, а мысль о том, что столь откровенна может быть с ним одним, сгущалась, смешивалась с дурманом, овеявшим пеленой дыма разум, отдавалась резвым ритмом в висках. К лицу приливала кровь. Было стыдно признаться самой себе: нравится, нравится… Это отзывалось в ней неправильно. Это доставляло удовольствие. Это казалось невероятным… Его прикосновения будто проникали глубоко под кожу, вызывали непонятное привыкание, неописуемую потребность быть любимой им всегда. Кёсем Султан слишком поздно догадалась о том, что теперь зависима от его кипящей жизнью и чувствами сущности, вынуждающей становиться беспечной и беспринципной. В глазах уже темнело, дрожь пыталась сковать тело — теперь губ было ему мало, поцелуи вернулись к шее. А её неописуемо взволновало то, как далеко они зашли на этот раз: падишах, до сего момента прекрасно понимавший, ради чего сие затеяно, тоже сбился с толку, ненавязчиво и нерешительно, будто ища одобрения, уже приподнимал пышные юбки платья. Казалось, всё очевидно, только то нетерпение, с которым она отвечала на каждое его действие, порождало в нём сомнения: ранее думалось ему, что султанша, как и в прошлый раз, опомнится, однако того не произошло, не произошло даже когда ладонь его устремилась вверх по одной из изящных ножек. Яркой вспышкой озарили его печальные последствия происходящего. Ведь не может точно знать, ради чего она сейчас так исступленно касается губами его лба, обнимает, прижимает к себе, позволяя поцелуями спускаться ниже, почти к самым ключицам… Не может рисковать только наладившимися отношениями ради мгновения страсти. Мурад отстранился, тщетно пытаясь придти в себя после произошедшего, разглядывал её. Сердце забилось сильно-сильно и резко пропустило удар. Она боялась лишний раз вздохнуть, осознав, что усердия оказались напрасны: сыну ничего не стоило выхватить это несчастное письмо у неё прямо сейчас. Госпожа почти безразлично отвела взгляд влево, пытаясь заглушить в себе порыв выбежать из этих покоев, уехать из этого поместья, скрыться от его осуждающего взгляда с такой же силой, с какой хотелось ей забыться, вернуться в его объятья, почувствовать ласку и раствориться в ней. Неловко поправив платье и причёску, в которую он внёс толику небрежности, сбивчиво молвила: — Не гневайся на меня, не надо. Я объяснюсь… Султан вновь оглядел матушку и вновь не мог понять её поведение: поначалу была холодна, а позднее заставила усомниться в том, что вообще может быть равнодушной к нему; сейчас же та покорность не казалась ему напускной, он даже не мог предположить, насколько важная тайна вынуждает её, вечно гордую, оправдываться. Бережно проведя напоследок ладонями по талии, он убрал их, окончательно отпрянул и подал руку, желая тем самым помочь ей спуститься со стола: пусть тот был и невысок, ему по-прежнему хотелось иметь возможность лишний раз прикоснуться к ней. Кёсем Султан, пристыженная его взором, не торопилась покидать прежнее место, разорванные объятия вынуждали принять поражение, теперь она недовольно сжимала то самое свёрнутое письмо в хватке, пропитанной гневом и отчаянием, даже не стараясь скрыть его. — Ты… — Нет, — очи её тотчас жадно впились в искажённое недоверием лицо, она незамедлительно прервала сына: — нет. Но, Мурад, я не прихожу к тебе в покои, не проверяю каждое письмо, написанное тобой, ведь там может быть что-то личное. Потому и ты не должен вмешиваться в мои личные дела! Закончив свои возмущения, Валиде Султан одним движением спустилась со стола, показательно не приняв его руки, с видом глубокой обиды отошла и отвернулась от него. Всё ещё не могла опомниться: наваждение, несмотря на опасность сложившейся ситуации, никак не отпускало. Он растерянно смотрел ей вслед, не веря своим глазам, не веря сердцу, что сжалось в болезненном спазме. Однако довольно скоро осознал, что сейчас ссоры никак не помогут. Впрочем, сил ссориться у опустошённого такими выходками падишаха не было. Уже через несколько мгновений осторожные объятия, пропитанные ложной виной, настигли её со спины. Мурад, по-прежнему сомневаясь, прижал женщину к себе, не позволив покинуть покои. Ведь было то, от чего никак нельзя отказаться, никак нельзя допустить новых интриг матушки. И он точно знал, как лучше осуществить задуманное. — Хорошо. Не буду. Ты права… Как всегда, права, слышишь? Я действительно так считаю, — кажется, именно это всегда хотела слышать от него Валиде? Устало положил голову на её плечо, стараясь не вдыхать дурманящий аромат жасмина. — Ты в порядке? Я виноват перед тобой… Что сможет смягчить мои душевные муки, Валиде? — Молитвы, — ответила с прежним напускным холодом. — Молись, Мурад. Если повезёт, когда-нибудь ты замолишь этот грех. Султан, поняв, что ничего не выходит, поспешил отстраниться, и для неё это стало причиной боли в области сердца. А её саму словно окунули в воды зимнего Босфора. Слишком позднее и слишком острое понимание смысла его действий скрутило все внутренности. — Ты напрасно обижаешься на меня, — бросил куда-то в воздух, — в происходящем с нами нет моей вины. — Как и моей, — словно опомнившись, после долгого молчания она наконец подошла к сыну, — и ты это знаешь. Прежде, чем я дала тебе согласие, предупреждала: ты не будешь препятствовать моим делам так же, как и я не буду вмешиваться в твои. Он нервно рассмеялся, сжимая кулаки за спиной, начал: — Согласие? Вы говорили о том всерьёз? О каких «делах» теперь идёт речь? Знаете, что мне очень напоминают наши отношения, Султанша? Я скажу: брак, заключённый ради выгоды. Политической, например. Моя сестра, Фатьма Султан, может рассказать вам, Валиде, каково это, — с укором изъяснился. — Мурад!.. — теперь падишах внимательно наблюдал, как на вспыхнувшем от стыда лице вырисовываются плавными линиями разочарование и сожаление. Женщина, борясь с собственной гордыней, устремилась к нему. — По-твоему, я способна на такое? Да это было бы куда лучше, чем то, что разрывает меня на части! — в сердцах зашептала. — Я понимаю причину твоих сомнений, но не жди от меня пламенных признаний. Просто поверь… Не выдержав напряжения, что поселилось между ними, он торопливо приблизился, и, абсолютно бесцеремонно выхватив свёрнутое письмо из ослабшей хватки дрожащих рук, остановился совсем близко. — Поверить стоит тебе, жизнь моя, — Кёсем Султан с прискорбием и с осознанием того ужаса и невероятности складывающейся ситуации отозвалась на его слова, внимая речам, взглянула в родные глаза, — я же понимаю, что толкает тебя на такие глупости: есть то, что ты не можешь мне доверить. Я давно заметил, что ты уже не доверяешь мне так, как раньше. И даже не задумываешься, как мне тяжело. Больно. Султанша из последних сил вцепилась в его ладонь, надеясь выхватить злосчастную бумажонку, однако хватка сына была слишком крепкой для неё. — Я не доверюсь тебе, Мурад, пока ты не доверишься мне! — ядовито предупредила в надежде на удачу. — Просто отдай, там нет ничего значимого для тебя! Прежде, чем безысходность пленила её, обидное «тогда без доверия» больно укололо госпожу. Та на негнущихся ногах отпрянула, словно укол тот был произведён кинжалом. Ей вновь показалось, будто всё это уже было, будто кинжал тот не раз предательски вонзался в плоть. А взгляд, его сверкающий злобный взгляд, изучающий смертный приговор, лишь подтверждал то. Странная боль, разлившаяся по телу, усилилась. Оттого она осела на тахту, не в силах стерпеть головокружение, но всё же пыталась разобраться в мутных воспоминаниях, чувствуя, как не может сопротивляться пробирающей внутренности дрожи. — Клевер-клевер-клевер… — претихо шептала, и от собственного голоса, отчего-то непривычного, чужого, тело сковывали неприятные мурашки, — он говорил… Нельзя забывать: клевер… — нервно закусила губу, ведомая чем-то неясным, не посмела продолжить. Словно хранила тайну, за знание которой смерть была бы святым даром, долгожданной милостью, а не наказанием. Мурад же был слишком заинтересован содержанием тайной переписки Валиде, чтобы заметить накрывшую её пелену забвения. «На душе у меня совсем не спокойно, Паша… Ты понимаешь меня так точно, как, пожалуй, может один Хаджи. Потому осмелюсь написать тебе о том и прошу принять нужные меры: меня давно тревожит влияние Гюльбахар на моего милого шехзаде Баязида, с её приездом он словно стал другим человеком! Тот гнев, та неприязнь…она скрываема им, но сочится из взгляда. Я, конечно, замечала, как в детстве он остро реагировал на мои попытки сдружиться; со временем то прошло. Однако теперь ни в чём не уверена, ничего не могу утверждать точно… Сомнения терзают меня изо дня в день, и я не требую от вас категоричных действий, лишь поручаю оберегать его от дурного влияния и мирно наблюдать!» — прочитав, неверяще выпустил лист из рук. Страшные сомнения, истязавшие нутро прежде, исчезли. Тот смел подумать об очередных прегрешениях матушки, мысленно свалил на неё обвинения в заговоре, посмел даже подумать об измене ему, но… Баязид. Его брат… Теперь совсем другое тревожило падишаха. Он с небывалой решительностью оказался рядом с ней, и только тогда почувствовал хоть что-то — обиду, невыносимую горечь. Как можно подозревать ребёнка, которого сама вырастила?! Ладони его крепко сжали плечи понурившей голову матери. Мыслей в голове было так много, что зацепиться за нужную было почти невозможно. И у него не получилось. Мурад, сдавленно выдохнув, ослабил хватку, так и не найдя в себе смелости задать правильный вопрос. — Кому ты это писала? — вырвались слова, пропитанные странным чувством, о котором тот когда-то даже и не вспоминал, всегда подавляя его. — Кому? Какому из своих «верных пашей», Валиде?! — её молчание слишком быстро порождало в нём ярость, что стала она острее, когда пришло осознание: его Валиде, невыносимо упрямая женщина, в который раз даже не соизволила взглянуть на него! И спустя несколько подобных попыток, не увенчавшихся успехом, Мурад вдруг вспомнил об одной её нелепой просьбе и оскалабился. Сильнее, но теперь с осторожностью, сжав хрупкие плечи, зычно, со всем опаляющим внутренности гневом, обратился к ней: — Кёсем, ты, может, объяснишь мне, что это значит?! Падишах знал, чего ожидать. Знал, что она отзовётся, и тогда ссоры точно не избежать, потому как и матушка будет разгневана не меньше, чем он ныне. Знал и не сомневался. Но сердце больно защемило, когда в ответ на его слова в смятении боязливо поднялись зелёные глаза. Тот готов был поклясться: явно происходит что-то совершенно иное, чему никто из них не нашёл бы объяснений. Казалось, ужаса, что исказил лицо госпожи, он не видел ни разу в жизни. Не сразу поняв, что Валиде Султан смотрит не на него, вмиг остудил пыл, испугавшись последствий собственной задумки. Однако неверящий взгляд, полный животного страха и удивления, был направлен куда-то за него. Мурад сам отчего-то напрягся и нехотя посмотрел себе за спину: настолько отчётливо было понятно, что султанша смотрит прямо в глаза кому-то, а не в пустоту. Женщина отчаянно замотала головой, удивляясь своей наивности. Вдруг сумела вспомнить тот самый момент, который вроде бы жил в её памяти и не давал покоя, но никак не хотел всплывать на поверхность. Теперь же, когда туманная дымка рассеялась, когда перед ней предстал совсем другой образ, она растерялась, понимая: лучше бы Мурад тогда ранил её тем кинжалом; лучше бы, догадавшись, что это не сын, не знала, кто именно… — Я думала над этим, — нелепо зашуганно прошептала ему, пытаясь сделать вдох, — это точно был не он. Я поняла почти сразу. Ты не сумел обмануть меня. «Ты всё же поверила, Кёсем» — злобно раскатилось по покоям. — Нет. «Ты во всём виновата, только ты одна» — сухо констатировал голос. — Нет, — одними губами произнесла, чувствуя, как утрачивает способность говорить. — Нет! «Ты знала, чем это закончится. И даже не соизволила исправиться. Ты хотела этого, признайся!» — Замолчи! — неверяще закачала головой. — Замолчи… — вместо того вырвался лишь сдавленный, воистину нечеловеческий хрип.

***

Время словно не соизволило продолжить свой бег с тех пор. Валиде Султан делала слабые попытки понять, где находится, что происходит, сколько осталось до заката, устало всматриваясь в размытый силуэт, склонившийся над ней, который медленно приобретал в её глазах истинные черты. Чуть позднее она сумела разглядеть знакомые стены, потолок, мебель — и узнала свою опочивальню: над головою падающим небом простиралась тёмно-синяя ткань балдахина; подле, слева, на изящном столике нёс службу канделябр со свечами; справа стояло большое зеркало, а возле него, по обе стороны, скромно таились свечи-великаны, что освещали некоторую часть ложницы; аккуратная полочка с самыми ценными для женщины книгами умостилась на стене напротив ложа, около двери, ведущей в главную комнату; там же пристоилась тахта. Где-то ещё, правда, висели одинокие лампадки, но сейчас они не горели. И она непременно зажгла бы их. Темнота была не люба ей. В жизни Кёсем Султан темноты с избытком. Только вот встать с ложа представлялось чем-то невероятным, ведь голова, тело будто налились ядовитым свинцом. Впрочем, сделать то не намеревалась, а только желала понять, что всё это значит. — Валиде? — остро зазвенел в ушах встревоженный голос. — Погодите, я сейчас распоряжусь, и лекарь вернётся. — Нет, — только и сумела прошептать, когда начала осознавать, какие увещевания будет слушать, и о чём они будут, — останься. Мне хорошо. С тобой. Госпожа тихо выдохнула, прикрыв глаза, плохо понимая, что именно сказала. Кажется, ей даже не было дела до тех слов, они вырвались сами собой, как случается то, когда мыслей так много, что не можешь остановить их поток. Они ведь, как назло, нахлынули вольной волной, совсем внезапно сменили тяжёлую пустоту. Однако как ценны были несколько простых, но искренних слов для султана: всякие сомнения были ими позорно выставлены за порог разума. Он мгновенно схватил бледную ладонь и прижался к ней лбом. Раскаяние не заставило себя ждать. — Я заставил вас пережить столько волнений… Я не хотел, не хотел, Валиде! Мне жаль, правда жаль… — его перебил едва слышный смешок. В непривычно спокойной тишине они оба глядели друг на друга с воистину детским изумлением. — Довольно. Хватит провожать меня в последний путь, Мурад, — вдруг оживилась Кёсем. Ладонь её неспешно покинула его, сопровождаемая почти твёрдым теперь голосом. — Жизнь не была бы таковой без переживаний и огорчений, сынок… Снова повисло молчание, уже не такое дружелюбное, когда та поняла, как глупо и трагично звучало её «сынок», опороченное их неправильными чувствами друг к другу. Только падишах не мог понять, что так смутило султаншу. — Письмо… — наконец решилась начать. — Мы разберёмся с ним. После того, как вам станет легче. Брови её взметнулись вверх. Госпожа, конечно, размышляла, что когда-то помешательство настигнет и её, только не могла предположить, что так скоро. Ещё рано впадать в безумство. Нет, пока разум по-прежнему пребывал в шатком здравии — иначе бы даже не размышляла над этим. Неужели он изменился за то небольшое время, что всё-таки не смогло разлучить их? — Что произошло? — Вы потеряли сознание, а после лекари решили дать вам успокаивающую настойку для крепкого сна. Должно быть, помогло?.. Падишах слабо улыбнулся, стараясь избавить их положение от неловкости, которая, вопреки тому, предательски ухмылялась где-то совсем рядом, за спиной. В ответ его матушка также выдавила из себя улыбку. И как нелепо у них всегда это получалось: поначалу не выбирают слов, а после молчат потому, что не могут усмирить затаившуюся обиду и задетую гордость. Когда его пальчики осторожным движением очертили щёку ничего не понимающей Валиде Султан, та прильнула, и даже вынужденно натянутая улыбка перестала быть таковой: теперь в той играли трудноразличимые ноты умиротворения и удовольствия. А вместе с виной в нём проснулась странная нежность, невыносимый порыв защитить её от целого света. Кёсем, чуть привстав, мягко обхватила запястья сына, когда сумела покончить с взявшейся откуда-то нерешительностью. Ласково сжимая их, она пыталась разобраться во множестве затей, прозябающих без осуществления в собственной голове, пока нутро таяло и превращалось в нечто горячее и вязкое. — Останься со мной, — родной шёпот делал с ним невероятное, совершенно необъяснимое: исчезал груз совести, душа в восторге парила где-то высоко, среди ангелов, порицающих сие действо, сердце будто освобождалось из оков, а разум засыпал под тёплую колыбельную резвого сердцебиения. Не было нужды повторять. Наверное, никогда прежде их не навещали столь безоговорочное понимание и гармония. Догорающие свечи лениво тянули язычки ввысь, тьма давно окружила их, где-то за окном выл одинокий, убитый горем ветер — то казалось правильным, ведь вместе, под тёплым одеялом, они не ощущали ни холода всего света, ни преследующего повсюду чувства запретности. Вместе, вопреки сложностям их взаимоотношений, было легче. Было…привычнее? Не выдержав на себе пристального, восхищённого, но отрешенного взгляда, женщина просто усмехнулась: — Если ты вновь собираешься признаваться мне в любви, то не стоит. Он, скрыв большее сожаление, чем то, что уже давно красовалось на лице, с такой же беззлобной усмешкой произнёс краткое «не собирался» и продолжил наблюдать за бегом зелёных глаз напротив, что пытались выяснить причину его уныния. Сквозь непрошенные мысли о восхищении матерью бушевали мысли о том, насколько дорог ей Баязид, раз решилась повторить давно знакомый ему манёвр. Гнев, правда, был в нём тих. Вместе с тем беспорядочно врывались в голову размышления о случившемся с ней тогда приступе. Его действительно сильно испугало то зрелище. И хотя лекари сказали, что, учитывая серьёзное потрясение, пережитое госпожой, такое имеет место быть, ему казалось, что причина у произошедшего была сложнее. — Как ты себя чувствуешь? — Мурад перешёл на давно привычное «ты», по-прежнему удручённо наблюдая за ней. И произошло то, как обычно, непроизвольно. Ненароком он позволял себе такое всегда. В конце концов, если делать это в подходящий момент, происходящее между ними становится чуть таинственнее и сильнее сближает. Она вопросительно выгнула бровь и тотчас напряглась. — Намного лучше. Ты хотел поговорить о том письме, не так ли? — Валиде, — устало выдохнул, — нет. Поговорим об этом завтра, когда нам обоим будет спокойнее, — противный голос разума злорадно зашептал: «Если будет спокойнее». — На самом деле… То, что было между нами сегодня… Прости меня. Кёсем Султан лишь неопределённо кивнула — долго не могла найти подходящих слов. Потому просто обняла его, прижалась к широкой груди. Всё-таки последствия таких порывов до сих пор оставались для неё крайне непонятными: она словно забывала те моменты, не помнила их, пока что-то не начинало служить надоедливым напоминанием; более не чувствовала никакого страха рядом с ним, то было единственный и последний раз — недолгое время после того, как это случилось впервые. Казалось, в том нет ничего страшного… Сердце считало так, и не осталось в ней ничего, что могло бы заставить усомниться в его правоте. Так или иначе они всегда были виноваты вместе. — Ты напугала меня, — честно признался. — Я всё думаю о том, что с тобой случилось. И не могу ничем себе это объяснить. — Что случилось? — Мурад не глядел на неё, не мог смотреть в глаза. Однако было нетрудно уловить непонимание в родном голосе. Всё-таки не лучшей задумкой было посвящать её в волнующие подробности. Только — неужели она не помнит?.. Скопившиеся из-за подозрений убеждения крепчали. И всё больше казалось ему, что разум султанши старательно скрывает кое-что не только от него, но и от неё самой. — Ох, не бери в голову, я совсем запутался, — падишах вовремя спохватился, тотчас повернулся в сторону матери. — Ты запутался… — с явным подозрением протянула та. Сощуренные очи внимательно обежали напряжённое лицо. — Я заметила, что с тобой что-то не так. Но Мурад и впрямь запутался. Заплутал где-то среди бесконечных терзаний. Взгляд его сделался серьёзным, что мало помогало. Мурад молчал. Не просил её о помощи, не кричал её имя, не искал более в ней спасения. Ведь давно его нашёл. Но всё равно тонул. Теперь — по-другому: захлёбывался не в одиночестве, а в оголившихся чувствах; не ощущал меры, той грани, за которой пряталась и манила к себе смерть, далеко не в опасных развлечениях. Сколько же стоило рассказать ей, единственной, кто мог понять и простить, несмотря ни на что, да только слова острым комом обжигали горло. Невозможно объяснить всё! — Ты не представляешь, как мне тебя не хватало, Валиде… Султан не ждал в ответ усмешки или упрёка. Он знал, что Валиде смолчит, только наверняка вновь задумается о том, почему этим откровениям нет конца. Если бы он мог объяснить!.. Однако она лишь повела головой и, кратко вздохнув, неловко коснулась ладонью его щеки. Одни догадки были хуже других. — Лев мой, сколько раз ты обещал мне покончить с вином? Когда же в ответ не последовало ничего, кроме треска последней догорающей свечи, тяжёлое дыхание опалило женские ключицы: тот прижался к ней лбом, не в силах совладать с собой. Ладонь её вмиг накрыла мягкие волосы. Сердце зашлось. И стремглав разнёсшийся по телу трепет от происходящего заставил ту невольно вздрогнуть. — Да при чём же оно… — хотелось скрыть настоящее, хотелось казаться важным и безжалостным, как всегда. Не получалось. Теперь притворяться — глупо, бессмысленно, бесполезно. Смешно. Она поймёт. На покрытую мурашками кожу упала слеза. Давным-давно маленький шехзаде плакал в её объятиях, будучи отруганным отцом-повелителем из-за незначительной, казалось, мелочи. Он прижимался к ней точь-в-точь. Подрагивал и бормотал что-то несвязно и отчаянно. Наверное, невозможно забыть, каково это — быть матерью. Ей нельзя забывать: как бы то ни отрицал, что бы ни пытался доказать, Мурад всё то же впечатлительное дитя, которого так много раз ломали. Сломала на сей раз она… Маленький Мурад едва ли не бился в истерике в тайне, рядом с ней, однако извечно выходил из её покоев будто другим — выходил гордо, не обращая ни на кого внимания. Даже красные глаза не выдавали в нём ребёнка. В Топкапы не терпят слабости с младенчества. Нынче он почти беззвучно всхлипывал, краснея от стыда, но не скрывая от неё ничего. Ему казалось это унизительным — плакать перед женщиной, перед матерью. Ей же, напротив, не виделось в том ничего плохого. Потому что знала, какие усилия нужно прикладывать, чтобы скрывать ото всех то, что умеешь чувствовать, что где-то глубоко в душе ты ещё жив. — Я вспомнил недавно: когда-то ты говорила, что все откажутся от меня, если… Госпожа слушала и невольно вспоминала помпезность и высокопарность его признаний, с ужасом осознавая, что никогда не сможет ответить ему тем же. Лишь сейчас поняла, как много они значили для сына. А ведь сама не видела в них смысла: зачем говорить, если можно доказать делом? Только стоило помнить: он по-прежнему её ребёнок, остро воспринимающий всё вокруг. Делалось жутко и грустно. Потому, пересилив себя, тихо окликнула его; несмело возразила: — Не говори так. Я не откажусь. Никогда, — порывисто отняла его голову от себя, заставив глядеть в глаза, но вскоре стушевалась. Опомнилась. Заботливо поскользила пальцами по лбу, убрала спадающие пряди волос. — Я люблю тебя, ты же знаешь?.. Сильнее всех люблю. Всегда любила. Падишах в растерянности почти отпрянул, пока не понял, что Кёсем Султан его целует. Бесстрастно, будто только для того, чтобы утешить. (Впрочем, утешить получилось.) Даже такой её поцелуй, почти холодный, почти ни к чему не обязывающий, вселял надежду. Ошарашенный, он ответил с большим сомнением. Сердце легко поддалось её исцелению, надрывы начинали заживать. Пусть то и больно, но должно было уберечь его от неминуемо скорого конца. Всё-таки властвовать над болеющим сердцем было невозможно. Ладонь погрузилась в распущенные волосы, а сам он в отчаянии принялся оставлять влажные следы на губах и щеках, не в силах насытиться приятным осознанием: она рядом, она никогда не оставит. Она — его. Сегодня — точно.

***

Той тёмной беспокойной ночью никто не искал госпожу. Вся прислуга теперь шепталась о приезде повелителя. Никто не сомневался более, что мир вновь поселился между султаном Мурадом и его матушкой, и не вознамерился его нарушить даже с восходом солнца. Никто не удивился тому, с кем провела ночь госпожа. Удивляться было нечему. Наступивший день не был к ним столь мил. И хоть пробуждение под песнь птиц казалось не таким уж и плохим, означать могло лишь то, что нужно возвращаться. В одной из комнат Валиде Султан спозаранку вёлся спор. — Нет, — уставшая от сего действа женщина закатила глаза в ответ на очередное возмущение. — Я говорила, Мурад, мы больше не можем здесь оставаться! Тем более… — она совсем не ожидала, что договорить и не успеет. — Валиде, — перебил её сын. Он уже успел пожалеть, что рассказал о том, что вверил на время своего отсутствия столицу Баязиду. Так получилось. Отказ Силахтара на такую просьбу и его холодность настораживали, но ведь не было в его окружении человека, которому он доверял бы больше. Потому ему было простительно. Матушка была исключением из всех правил: нельзя ничем объяснить безусловное доверие к ней, которое, вопреки тому, было очень шатким. Впрочем, его несколько забавляла её тревожность. Как бы там ни было, она обладала сильным влиянием в империи и, думается, нынешнее нахождение Кёсем Султан в Бурсе ничего не могло изменить. Было бы хорошо, если б эти думы наполняли душу спокойствием, а не сомнительным чувством, схожим с завистью. — Ты переживаешь напрасно, Валиде, ничего не случится, если мы… — Напрасно?! — теперь сама прервала его речь. Тот лениво вёл переговоры, сидя на тахте, наблюдая за ней, суетящейся возле зеркала, недовольной тем, как закрепили корону служанки и прочим, прочим, прочим… Однако резко встал, заприметив, как раздражённо и заносчиво на него взглянули в ответ, не позволил ей чувствовать своё превосходство. Может ли ещё глупее быть ссора? Когда султанша отвернулась, решил не медлить, потому как понимал, что это вздор, бессмыслица. Бесшумно приблизился к матери, остановился рядышком, заложив руки за спину. Выжидал. Правда, она будто не замечала на себе острый взгляд: подошла к столику, где всё ещё стояли шкатулки разных размеров, принялась что-то в усердно искать то в одной, то в другой; вернулась к зеркалу… Находясь так близко, можно было заметить некую неестественность тех действий, их отрывистость. В голову закрадывались предположения, которые вмиг им отвергались. Он мягко коснулся предплечья, что заставило её вздрогнуть. Из ладони, разжатой от неожиданного прикосновения, на пол упала брошь. Султанша с облегчением выдохнула, увидев пред собой сына. — Мурад!.. — но она не была зла или обижена. Была растерянна. И теперь стало ясно — была далеко в своих мыслях. О том поведали ему зелёные глаза. — Не пугай больше так меня. Падишах с подозрением осмотрел свою Валиде с ног до головы, что лишь сильнее взволновало её. Он понял то, смутился. Безмолвно поднял упавшее украшение, основой которого была золотая ветвь. Веточки потоньше переплетались друг с другом, образовали круг, листья причудливо скручивались улиткой, словно вторили веточкам, лепестки цветов были изящными завитками, а сердцевина представляла собой россыпь мельчайший красных камней. Четыре цветка миндаля были неразлучимы и дополняли друг друга. Вложенная в подрагивающую ладонь брошь оказалась на ближайшей полочке. А Кёсем вновь оказалась рядом с ним, ничего в ней не переменилось. Его по-прежнему не отпускало ощущение пугающей недосказанности между ними. Её отчуждённость и робость вынудили задать самый глупый вопрос, ответ на который очевиден: — Что-то случилось? К удивлению, молчание очень скоро было нарушено шёпотом: — Послушай… — ринулась к сыну, тотчас взяла его ладони в свои. — Нам нужно поговорить! После ночи, прошедшей в утешениях друг друга, ей вдруг стало совсем ясно: никто из них к такому не готов. Всё оказалось запутаннее, чем представлялось. Если раньше её порой посещала слабая вера в возможность сего, теперь было совершенно очевидно, что рано или поздно им наскучит терпеть это. Терпеть друг друга. Однако вчерашние откровения лишали всякой решительности. Действовать твёрдо было опасно, невозможно, как и продолжать мучить себя и его. Мурад заботливо обнял матушку: не смог вынести грустный блеск почти всегда нечитаемых глаз. В груди что-то зашевелилось, своим шуршанием поглотив все звуки вокруг. Оно пустило разряды боли и сожаления, когда среди того шуршания стали едва различимы отрывки её речей: «Мы же ломаем друг друга… Вредим, сынок… И разочароваться в любимом человеке — самое страшное… Аллах наказывает нас… Разве есть у нас надежда? Но…» Но он ощутил родные руки на своих плечах и — помутнение отступило. Снова близко, так предсказуемо и безнадёжно. Снова внезапно нагрянувшая слабость в теле, снова самообладание на исходе. Вновь сбивчивое дыхание и волнительный шёпот. — Ты говорил, что мы ничего не потеряем, если попробуем, помнишь? — голос не дрожал, но чтобы вызвать испуг у повелителя, наверное, хватило одного выражения лица госпожи. — Я не хочу, как раньше. Больше не будем причинять друг другу боль, хорошо? Однако недосказанность не пропала. И сколько раз думалось им, что всё сокровенное уже рассказано, что скрывать больше нечего. Только нечто, вопреки всему, раз за разом невольно или нарочно утаивалось. Наступит ли время, когда между ними не останется никаких тайн?

***

Вечера в Стамбуле становились суровее. Темнеющее небо было удивительно спокойно, погода давно стала безветренной. Атике Султан недовольно поёжилась, устало вглядываясь в стройные кипарисы, что возвышались в этой части сада. Когда во дворец прибыл гонец с вестью о том, что повелитель и матушка возвращаются, она вспылила и не сразу поддалась на уговоры сестры выйти встречать их вместе со всей семьёй. Ей до сих пор было неясно решение брата, а невозможность расспросить прямо, резкое отсутствие той извечной уверенности в своих действиях раздражали. В конце концов, Валиде не была ни в чём виновна. Потому всё-таки согласилась. Юная султанша мерно разгуливала вдали от Гевхерхан, Касыма, Ибрагима и Баязида, что так ждали скорого прибытия членов династии. Несмотря на расстояние, хорошо было заметно напряжение последнего. Вообще-то, Атике не понимала, почему они ждут здесь, а не у главного входа во дворец, впрочем, прихоти Валиде Султан зачастую казались ей странными. Но ждать долго не пришлось: через пару мгновений послышался стук подъезжающей кареты и ржание лошадей. Подходить ближе не хотелось, да никто, вроде, и не заметил её отсутствия. Той даже издалека было видно развернувшуюся картину: вот остановился вороной с падишахом в седле, чуть позади остановилась позолоченная карета. Однако кое-что всё же вынудило её подойти ближе. Брат-повелитель ловко спрыгнул с коня, а из кареты вышел хранитель покоев… Он замер. Госпожа в волнении значительно сократила расстояние, затаилась за кипарисом, не в силах отвести взгляд. Неверяще она наблюдала за выходящей из той же кареты Кёсем Султан, что приняла руку Силахтара. Они замерли, кажется, забывшись. И хоть не было возможным увидеть лицо аги, повернувшегося к ней спиной, та была готова поклясться: в глазах матери промелькнуло нечто, похожее на благодарность; она едва заметно улыбнулась ему…