Союз Бессмертия

Тьма осталась с Трубецким и после того, как он пришел в себя и судорожно, с хрипом вдохнул. Тьма и тяжесть, только теперь она упиралась не в грудь, а во все тело. Его словно сковало по рукам и ногам. Трубецкой почувствовал подступающую панику, задергался, но ему что-то мешало. Жесткая мешковина, в которую он был завернут. Трубецкой помнил все — Сережу, запах крови, давление рассекающего его плоть лезвия, — но сейчас, когда огромная тяжесть нависала со всех сторон, ему захотелось кричать и биться, позабыв все остатки самообладания. Он вовсе не чувствовал облегчения от того, что все вышло, и он, кажется, похоронен и забыт своими тюремщиками. Он рассчитывал очнуться в гробу, услышав сверху стук лопаты, но в действительности все оказалось куда хуже – ему предстояло выбираться самому. Не к месту припомнились комья земли в Сережиных волосах. Однако если Сережа смог, значит, и Трубецкому не составит труда. Нужно было только выпутаться из воняющей плесенью тряпки, заменившей ему и саван, и последнее пристанище. И успокоиться. Это оказалось сложнее всего – все инстинкты надрывались что есть мочи, заставляя задыхаться и парализуя тело, а тяжелый гул в ушах мешал сосредоточиться. К счастью, никто не догадался засунуть его тело в мешок, иначе пришлось бы в буквальном смысле прогрызать себе путь на свободу. Грубая тряпка разошлась, едва он совершил несколько неосторожных движений, в прорехи посыпалась земля, забивая рот и нос. Удивительным образом это послужило спусковым механизмом, разгоняя смертный, бессильный ужас, и Трубецкой что есть силы заработал руками, пробираясь наверх. В каком-то смысле это напоминало второе рождение, то, как тяжело и медленно он выбирался из тесного земляного чрева, а едва оказавшись на поверхности и вдохнув сладкий ночной воздух, испытал такую радость, что тут же позабыл обо всех ужасах своего недолгого заточения. Даже о продирающем до костей холоде, который поселился в его теле и никак не хотел отступать. - Я уже начал беспокоиться, — сказал Сережа, стоявший чуть поодаль. - Мог бы и помочь, — пробормотал Трубецкой, хватаясь за протянутую руку и окончательно выбираясь из своей земляной тюрьмы. Ноги не держали, и ему пришлось буквально вцепиться в Сережу, чтобы не упасть. - Мы все приходим в этот мир в одиночестве, так что прости, но ты должен был все сделать сам, — Сережа крепко обнял Трубецкого, наплевав на то, в каком он сейчас виде. — К тому же ты, конечно, больше не человек, но, если бы я по неосторожности всадил в тебя лопату, тебе было бы очень больно. - Я рассчитывал на гроб, — честно признался Трубецкой, теснее прижимаясь к Сереже и тщетно пытаясь об него согреться. — И на крест. Это все-таки мои первые похороны. - Честно говоря, зрелище было удручающее и очень короткое, — Сережа освободил одну руку, чтобы попытаться избавить Трубецкого от запутавшейся в волосах и налипшей на лицо земли, но это намерение не возымело особого успеха. Разве что Трубецкой зажмурился от прикосновения теплых пальцев к промерзшей коже. - Ты следил? – Трубецкой почувствовал неожиданное удовольствие от мысли, что Сережа смотрел, как его закапывают. Возможно, даже грустил, вообразив, что он действительно умер. - А как же иначе, я же должен был убедиться, что тебя зароют там же, где и нас. - Меня нашли с ножом в груди и объявили самоубийцей? – Трубецкого не особенно волновал ответ на этот вопрос, ему хотелось отвлечь Сережу, который заметно помрачнел от воспоминаний о собственной казни. - Нет, более того, о твоей смерти еще никто за пределами крепости не знает. Зато объявили твой приговор – смерть через отсечение головы. Думаю, о том, что его привели в исполнение, сообщат только через несколько дней. Разумное решение – если бы тебя объявили самоубийцей, могли поползти слухи о том, что тебя на самом деле убили, например, во время допроса. И ты немедля был бы назван в определенных кругах мучеником. - Я и есть мученик – похороны отвратительные, выгляжу как бродяга, ты мне выбраться не помог, еще и оказался черт знает где… - Это остров Голодай, — отозвался Сережа, наконец отпуская Трубецкого. — И к слову о голоде… Он склонился над стоявшим у его ног мешком и извлек оттуда небольшую флягу, которую тут же протянул Трубецкому. - Пей, — коротко велел Сережа, — сразу согреешься, и будем отсюда выбираться. - Это кровь? – Трубецкой почувствовал себя глупо – что это еще могло быть? Он осторожно открутил крышку и потянул носом. В тот момент, когда металлический запах коснулся его ноздрей, он почувствовал его. Голод. Это не было похоже на обычный человеческий голод, внутренность свело, и во рту стало тесно от прорезавшихся клыков. Трубецкой машинально провел по ним языком и поморщился от боли – они были на удивление острые. - Пей, не бойся, — терпеливо повторил Сережа, — сперва всегда так, все скручивает и кажется, что сейчас чувств лишишься, но со временем перестанешь отличать это от обычной жажды. Трубецкой послушался, вернее, его тело послушалось, руки сами торопливо поднесли флягу к губам, рот наполнился соленым, и глотал он так жадно, что едва не захлебнулся. Проснувшиеся инстинкты оказались сильнее манер, но Трубецкой надеялся, что это тоже пройдет. Сережа прошлой ночью ведь не загрыз его до смерти, но то Сережа – он всегда был излишне терпеливым. - Теперь тебе должно стать лучше, — Сережа забрал из рук Трубецкого опустевшую флягу и пододвинул к нему мешок. — Здесь одежда, чтобы ты больше не напоминал себе бродягу. Выберемся отсюда – примешь ванну. И не говори, что я о тебе не забочусь. Трубецкой только фыркнул. На самом деле ему было совестно – Сережа пошел у него на поводу, обратил, одежды принес, крови… Кровь. Трубецкой опасался, что от нее сделается дурно, но стало наоборот хорошо, спокойно и тепло, и ужасно захотелось уснуть – точно он голодал несколько дней, а потом слишком обильно отужинал. - Даже креста не поставили, — Трубецкой снова горестно вздохнул, просто из вредности. — А я ведь князь. - Тебе, Серж, грех жаловаться, — Сережа совсем не выглядел недовольным, и Трубецкой снова поразился его терпению, жаловаться без конца было стыдно, но это отвлекало, и, чего уж греха таить, ему нравилось смотреть, как Сережа смиренно сносит его претензии, и что-то внутри как будто подзуживало продолжать, чтобы убедиться в том, что терпение это не имеет пределов. - В конце концов, у тебя есть приличная одежда, еда и я, а у меня есть лодка. Нам пришлось отсюда вплавь выбираться. - Нам? – Трубецкой замер. - Нам, — подтвердил Сережа. — Одевайся скорее, давай помогу. Он ловко стянул с Трубецкого то, что осталось от его арестантского облачения, и предпринял еще несколько безуспешных попыток избавиться от земли, которая была повсюду. Все это привело только к тому, что Трубецкой едва не позабыл о том, что ему нужно одеваться: Сережины руки слишком нежно касались его обнаженной кожи и задерживались на ней слишком долго. - Мне, Рылееву и Каховскому. Оказалось, что они тоже. Впрочем, я не мог знать – я и не виделся с ними толком до казни. На казни, к слову, произошла забавная штука – нас троих дважды вешали. Веревки оборвались. По мне, так это была случайность, палачи наши были исключительно бездарны. Но Рылеев убежден, что это смерть нас принимать не хотела. Поэт, возвышенная душа. Трубецкого передернуло – Сережа рассказывал это словно бы забавную шутку, но на деле ему наверняка было вовсе не смешно. От представшей перед глазами картины возбуждения поубавилось и Трубецкой перестал жаться к Сереже, безропотно позволив помочь себе одеться. - А теперь они где? - Не знаю, мы разошлись, как только выбрались на берег – ни к чему нам вместе. Излишний риск, найдутся, когда придет время. - Я понятия не имел, что они тоже, — Трубецкой запутался в рукавах, задумавшись о своих знакомцах – в них, как и в Сереже, ничто не выдавало вампиров. - Ты мог бы и теперь не догадаться, я сам понял все, только когда мы из ямы выбрались. Таких, как мы, можно узнать, только если они клыки покажут. С одной стороны – неудобство, а с другой – так лучше, меньше риска быть разоблаченными, даже собственными собратьями. - А Миша? – Трубецкой спросил и тут же себя за это проклял, знал ведь, как Сережа с Мишей были близки, даже ревновал частенько, пока не понял, а вернее, не заставил себя понять, что Миша для Сережи как еще один брат. - Миша умер, — глухо отозвался Сережа. — Я ему открылся, когда нас уже арестовали, предлагал и его обратить, чтобы он мог спастись, или дать ему сбежать, но ты ведь знаешь Мишу. Он был рад, что я не умру, но о себе сказал, что раз Господь ему такой путь приготовил, то пройти его нужно не ропща. Я не решился настаивать, больше того, если бы меня о том же спросили, и я бы не захотел, смирился и шел до конца. - Хорошо, что я не такой, как вы, — Трубецкой почувствовал себя куда увереннее, одевшись. Он резко притянул Сережу к себе и впился в его рот жадным поцелуем. От смятения и с непривычки он так и не потрудился спрятать клыки, оцарапал Сереже губы и почти сразу, сквозь неприкрытое удовольствие от его близости, ощутил стальной привкус крови. Сережа от неожиданности тоже выпустил клыки, по подбородку Трубецкого побежали теплые струйки, но он даже не подумал остановиться, от крови, своей и чужой, внутри будто вскипело что-то, жадное и горячее, и в ушах зашумело. Сережина кровь была удивительной, от нее разум заволакивало душной истомой, Трубецкой краем ускользающего сознания понял, что без труда отличает ее вкус. И с Сережей, кажется, происходило то же самое, он вцепился в плечи Трубецкого и целовал в ответ жадно и требовательно, точно силясь забыть обо всем произошедшем. Чтобы ничего не осталось, кроме их окровавленных губ и разливающегося по телу жара. Трубецкой боялся, что начнет задыхаться и поцелуй придется прервать, но этого не произошло, он длился и длился, кажется, целую вечность. Губы были скользкими от крови, но этого ни одного из них не останавливало, вся жажда, вся их многолетняя тяга друг к другу была в этом поцелуе, и всего было мало. Недостаточно было прокушенных губ, недостаточно остановившегося дыхания, близости, пальцев, стискивающих до синяков, хотелось, чтобы весь мир провалился к черту и они остались только вдвоем, навсегда, тесно приникнув друг к другу. Сережа прервал поцелуй первым. Облизал губы и оглядел Трубецкого непривычным жадным взглядом, от которого внутри все потяжелело и захотелось повалить его на землю и запустить руки под одежду, прижаться крепче. Трубецкой догадался, что и сам смотрит на Сережу так же, жадно и ожидающе. - Пойдем, а то рассветет скоро. Для поцелуев нужно место поудобнее, — Сережа попытался улыбнуться и взял Трубецкого за руку. Даже от этого прикосновения тело готово было предать и наплевать на то, что любовные ласки на краю могильной ямы будут неуместными. - Наверное, когда живешь дольше, время перестает иметь значение. И люди тоже, учишься терять и расставаться без особенным сантиментов, понимаешь, что все преходяще, даже привязанности, даже близкие. Все. - Все, кроме меня, — Трубецкой стиснул Сережины пальцы крепче и позволил вести себя к пологому берегу. - Кроме тебя, — Сережин взгляд, к облегчению Трубецкого, потеплел, — хорошо, что ты решился. Я все сделаю, чтобы ты не пожалел. - Я не пожалею, ты просто будь рядом и, — он чуть помедлил, — я постараюсь не быть таким невыносимым. А то ты рано или поздно сам в меня вобьешь осиновый кол. Или про колья тоже неправда? - Неправда, — охотно пустился в объяснения Сережа, он, казалось, был рад отвлечься от своих скорбных мыслей. — Чтобы убить, нужно отсечь голову, а тело сжечь дотла, так что я намучился бы с тобой. - Я думал, ты скажешь, что никогда даже мысли не допустил бы о моей смерти. - И это тоже, но ты ведь сам спросил. Я рассчитываю провести с тобой вечность, а для острастки всегда можно проткнуть тебя ножом, все раны затягиваются за считанные минуты. - И когда ты успел стать таким жестоким? – Трубецкой знал, что Сережа просто подыгрывает, и если кто и обладал достаточным терпением, чтобы выносить Трубецкого и его дурной характер вечно, то только Сережа. — Эта одежда, она ведь моя, откуда ты ее взял? - Из твоей гардеробной, — невозмутимо ответил Сережа. — Не мог же я оставить князя Трубецкого без его нарядов, пришлось выбрать все необходимое на свой вкус. Помнишь, ты мне говорил, что я всегда желанный гость в твоем доме и могу приходить, когда пожелаю? Вот я и пришел. И ты даже не представляешь, каких трудов мне стоило не делать этого раньше, до высылки. Всегда хотел пробраться ночью в твою спальню. - Жаль, что не пробрался, — Трубецкой с трудом отговорил себя сознаться во всех стыдных фантазиях о том, как Сережа будит его среди ночи поцелуем и торопливо стаскивает с него исподнее, чтобы сделать все самое грешное и непозволительное. Вместо этого он тряхнул головой, отгоняя непрошеные мысли, и заговорил о насущных вещах. — А что еще я теперь могу? - Видеть в темноте, — Трубецкой тут же обругал себя за несообразительность – фонаря при Сереже не было, однако видел он прекрасно. — Управлять предметами, но для этого нужно тренироваться, то, что я пока могу, — сущее баловство. Открывать замки и двери заставлять распахиваться, смотрится эффектно, но не более того. Можешь не спать, но мне спать нравится. Без этого с непривычки путаешься во времени, к тому же ощущается занятно – одновременно спишь и бодрствуешь. Сережа прервался для того, чтобы столкнуть в воду лодку. Сделал он это раньше, чем Трубецкой успел предложить свою помощь, и ему ничего не осталось, кроме как забраться внутрь; грести, к стыду своему, Трубецкой тоже не умел, но Сереже его услуги не понадобились – греб он споро и умело. Трубецкой даже залюбовался его напряженной шеей, и очередной глупый вопрос сорвался с губ помимо воли. - А если я тебя укушу, что будет? - Ты точно не наешься, — Сережа посмотрел на Трубецкого давешним тяжелым взглядом, от которого кровь прилила к щекам. — А больше ничего, наверное. - Ты вкусный, — невпопад ответил Трубецкой. - Ты тоже, — Сережа смутился и сильнее налег на весла. Остаток пути они проделали в молчании, и Трубецкой никак не мог отделаться от мысли, что непременно укусит Сережу и его попросит укусить, даже если это глупо. Но ничего приятнее их поцелуя и соприкосновения оцарапанных губ с ним в жизни не случалось. Разве что то блаженное удовольствие, которое он испытал, когда Сережа укусил его в камере. Трубецкой решил про себя непременно проверить, будет ли так же, если Сережа укусит его в теперешнем неживом состоянии. А для остальных вопросов у них впереди была целая вечность.