Союз Бессмертия

- Сережа, довольно, — умоляюще простонал Трубецкой, — я больше не страдаю и клянусь не страдать еще лет десять. - Это в вас жалость и снисхождение говорят, князь, — Сережа был совершенно невозмутим, он хитро улыбнулся и ловко подпихнул под спину Трубецкого еще одну подушку, от чего тот почувствовал себя как в давешней могильной яме – сжатым со всех сторон. - Лучше бы ты в меня, право слово, нож вогнал, — Трубецкой сидел среди подушек, отмытый, выбритый и в одном исподнем. Было одновременно смешно и стыдно. Смешно от того, как Сережа решил его проучить, и стыдно от того, что жаловался, не переставая, всю дорогу. Пока они были в лодке, Трубецкой молчал – смотрел завороженно на то, как Сережа ловко гребет и как мышцы на руках очерчиваются даже сквозь одежду. Смотрел и думал, что сегодня сдерживаться не станет и приличным выглядеть не попытается. Раз уж между ними теперь все ясно, а Трубецкой теперь и не человек вовсе, а создание ночи, существо исключительно порочное и темное. А если так, едва они окажутся в безопасном месте, он потребует у Сережи все, о чем столько раз грезил бессонными ночами в своей спальне и позволял себе невиданную слабость и пошлость – ласкать себя в такт этим мыслям. Благо Сережа не должен был узнать об этом ни в коем случае. Теперь же Трубецкой сомневался, что ему следует и дальше держать свои секреты при себе. Мучительно хотелось увидеть Сережино лицо, когда он будет ему в постыдном и грешном признаваться. Шептать, касаясь губами уха, в ночном сумраке. Чужая кровь согревала тело и делала мысли до странности чувственными. О том, чья это кровь, Трубецкой так и не спросил, Сережа ведь говорил, что никого не убивает и не убьет, и довольно на этом. Ни к чему лишние терзания, когда гораздо приятнее думать про их поцелуй на краю ямы и о том, что теперь Сережа точно не откажет, чего бы он ни попросил. Желание не отказывать себе более ни в чем Трубецкого в итоге и погубило – он заигрался. Слишком хотел проверить, сколько Сережа его выдержит и насколько его на самом деле любит. Довольно ли этого будет на целую вечность? Еще на острове он полагал, что все понял, а по дороге в неведомое убежище засомневался. И, по своему обыкновению, начал жаловаться на все вокруг, не забывая при этом всем своим видом выражать абсолютную брезгливость. Он жаловался и на местность, в которой они оказались, и на окружающие их почти трущобы, и на доходный дом совершенно непривлекательного вида, в котором им предстояло провести несколько дней, пока все не уляжется. - Не чаял оказаться в подобном месте, — вздыхал Трубецкой, тщетно пытаясь не наступить в грязь, коей после дождей было в изобилии. — Не думаю, что ноги князей Трубецких здесь когда-либо ступали, и не хотел бы стать первым, кого коснется эта участь. - В этом и состоит вся гениальность замысла, — голос Сережи был абсолютно спокойным, и примирительные нотки едва не вынудили Трубецкого улыбнуться и забыть обо всех неудобных пустяках. - В том, чтобы заставить меня пожалеть о сделанном выборе? – Трубецкой опасливо покосился на Сережу: подобные высказывания были и в самом деле обидными, и Сережа был в полном праве разозлиться и бросить его прямо здесь. - В том, что никто здесь в тебе не узнает князя Трубецкого, потому что в глаза не видел или слишком пьян, чтобы видеть в принципе, — Сережа кивнул на валяющегося у стены одной из развалюх мужика. Трубецкой недовольно фыркнул и отвернулся. - Сперва меня похоронили не по-христиански, словно приблудного кота, а теперь я вынужден оказаться на самом дне жизни, —скрипучая лестница доходного дома была до того узкой и неровной, что если бы Трубецкой не обратился и не обрел способности видеть в темноте, то давно уже валялся бы внизу со сломанной шеей. Пахло сырым тряпьем и табаком. Во взгляде Сережи Трубецкому на миг почудилось что-то опасное, но понять, что именно, Трубецкой не успел – они пришли. Комнаты оказались на удивление чистыми, да и чего греха таить – после сырой камеры, застеленной гниющей соломой, Трубецкой согласился бы и на меньшее и был бы этому меньшему чрезвычайно рад. К тому же в своем новом состоянии он совершенно не чувствовал усталости. Следовало бы сказать об этом Сереже и извиниться. Ведь обещал стараться вести себя сдержанно, но слишком велик был соблазн проверить Сережино долготерпение еще раз. Сережа раздраженным не выглядел, и за это его следовало после смерти не в вампира обращать, а причислить к лику святых, чтобы люди вроде Трубецкого, вздорные и язвительные, могли просить у него о снисхождении перед господом. В ту минуту Трубецкой еще не знал, что скоро станет умолять о снисхождении самого вполне живого Сережу. Сережа поступил абсолютно бесчестно и подло – споро раздобыл горячей воды и все необходимое для туалета, не слушая никаких возражений, стащил с Трубецкого одежду, осыпав пол остатками могильной земли и очень решительно взял в руки мыло. - Вы, князь, давеча жаловались, что выглядите как бродяга, а я прекрасно помню о данных вам обещаниях. - Каких именно? – осторожно спросил Трубецкой. Стоять совершенно нагим перед одетым Сережей, который разве что сюртук скинул и закатал рукава рубахи, было мучительно стыдно. - Ну как же, — Сережа смотрел на Трубецкого серьезно, только глаза его смеялись. — Сделать так, чтобы вы, князь, никогда не пожалели о сделанном выборе. И если для этого нужно вам вернуть привычную жизнь, я сделаю все возможное. Трубецкой не успел спросить, давно ли они на вы и что затеял Сережа. Что он затеял, стало ясно уже через секунду – Сережа собирался помочь ему вымыться, побриться и лечь в кровать. И делал он это так ласково и так надолго задерживая руку на теле Трубецкого, что тот совершенно перестал соображать. Мыльные ладони легко скользили по его груди, спускаясь к бедрам, заставляя краснеть и отводить глаза. Сережин взгляд, напротив, оставался исключительно внимательным и надолго задерживался там, куда приличным людям смотреть не стоило вовсе. В конце концов Трубецкой не выдержал, застонал, выгнулся и попытался дотронуться до Сережи в ответ, но тот только легко шлепнул его по пальцам и продолжал свои чудовищные пытки. Трубецкой быстро догадался, что облегчения ему не видать как своих ушей, а Сережа нарочно играет с ним, заставляя тянуться за лаской, но получать только крохи и только когда Сережа этого захочет. Тело Трубецкого быстро сдалось и сделалось до того чувствительным, что даже прикосновения к волосам, а вернее попытки вымыть из них землю, заставляли мир плыть и крениться. Но и когда Трубецкой был вымыт, Сережа не дал ему возможности просить о снисхождении, наоборот, он лишь усугубил его мучения, с особой тщательностью вытерев его с ног до головы. Возбуждение, раздирающее Трубецкого и лишающее воли, не могло укрыться от Сережи, но он вероломно отринул всякую жалость, уделив особое внимание бедрам Трубецкого, сохраняя при этом раздражающе непроницаемый вид. Трубецкой попытался отвлечь себя вопросами, они ведь были во множестве – о том, как охотиться, как сдерживать себя во время укуса, как, в конце концов, выбирать безопасную жертву, но Сережа только отмахнулся и снова несильно ударил Трубецкого по пальцам за попытку дотронуться. - Князь, поверьте, вам не стоит беспокоиться о подобных мелочах, — Сережа улыбнулся, нарочно выпустив при этом клыки, - я буду счастлив снять с вас эту ношу и избавить от досадных неудобств. Кровь я буду приносить вам сам, чтобы вы не подвергали свою сиятельную особу лишним опасностям. Ни к чему вам думать о глупостях, я смиренно приму на себя заботу о любых ваших капризах. Трубецкой хотел было возразить, просить о жалости и умолять о прощении, но Сережа его опередил, сделав вид, что заметил капли воды на бедрах, и все мольбы потонули в сдавленных стонах, больше похожих на шипение. После настала очередь бритья, приступить к коему самостоятельно Сережа, разумеется, не позволил. Трубецкой тщетно надеялся, что хоть во время этой экзекуции получит возможность прийти в себя, но Сережины прикосновения снова были тягучими и ласковыми, а в сочетании с касанием холодного лезвия и вовсе доводили до исступления. Сердце колотилось как оглашенное, и Трубецкой не выдержал – дернулся и почувствовал, как бритва полоснула по коже. Сережа только сокрушенно покачал головой, и вместо того, чтобы промокнуть порез салфеткой, резко склонился к самому лицу Трубецкого и медленно слизал со щеки выступившую кровь. Перед глазами снова помутилось, но Сережа отстранился так же быстро, не дав Трубецкому дотянуться губами до своего виска, а поцеловать его хотелось так мучительно и невыносимо. Дальнейшее Трубецкой помнил с трудом и урывками, Сережа надевал на него исподнее, снова дав волю рукам, а сам князь только часто и неровно дышал, сдавшись на милость победителя. И вот Трубецкой сидел, переодетый в чистое, среди ужасающей горы подушек и молил о пощаде. Возбуждение и не думало покидать его тело и мысли, слишком внимательно и подло Сережа с ним обошелся, чтобы можно было просто успокоиться и направить свои думы к иным сферам. Трубецкой отвел взгляд и сделал это совершенно зря. Он тут же заметил у изголовья будто нарочно поставленный там флакон с маслом, и это стало последней каплей. - Прости меня, я не хотел, — Трубецкой с усилием выдохнул. — Вернее хотел, но ты меня уже слишком проучил. Ты же знаешь, какой у меня скверный характер, и мне хотелось убедиться, что ты не испугаешься, не уйдешь и не бросишь меня. И мне все равно, где мы оказались, с самого начала было все равно. Перестань, пожалуйста, меня мучать, ты хуже, чем палачи из крепости. Я больше никогда не пожалуюсь и на все готов, чтобы искупить свою вину. - Я знаю, — рассмеялся Сережа, усаживаясь рядом, — ты меня тоже прости, не мог отказать себе в удовольствии, ты слишком красивый, когда забываешься и перестаешь себе принадлежать. Даже красивее, чем я себе представлял. Я не планировал доводить дело до конца, думал только позлить тебя немного, но слишком увлекся. - Представлял? — Трубецкой и в самом деле удивился – трудно было вообразить Сережу за подобными фантазиями. — Знаешь, я тоже представлял, и слишком часто. Может быть, пора нам перейти от фантазий к действиям? Раз уж ты обо всем побеспокоился и довел меня до такого жалкого состояния? Ответа Трубецкой дожидаться не стал, потянулся к Сереже, приник к его губам жадным поцелуем и прервался лишь для того, чтобы стащить с него рубаху. - Зря только одевал меня, — Трубецкой отругал себя за капризный тон и с опаской покосился на Сережу, но тот только улыбнулся в ответ. - Неправда ваша, князь, мне вся эта процедура доставила огромное удовольствие, и я с радостью повторю в обратном порядке. - Нет уж, я сам! – Трубецкой решительно стянул с себя все до нитки, не оставляя Сереже шанса наказывать его и дальше. — И прекрати так ко мне обращаться, пожалуйста, я все осознал и раскаиваюсь. Сережа только кивнул, он, кажется, и сам был доведен до предела, а все его спокойствие было только искусной игрой. И все равно он медлил, опасаясь переступить окончательную черту, по крайней мере, так почудилось Трубецкому. Но он тут же понял, что ошибся. Сережа откровенно залюбовался и только поэтому застыл на мгновение. Трубецкому сделалось невыносимо жарко от этого взгляда. Он любил, когда на него смотрели с трепетом и восторгом, любил покрасоваться перед случайными любовниками, но никогда и ни с кем он не чувствовал себя так, как с Сережей. Сережа глядел на него словно путник на долгожданную воду, как на сокровище настолько ценное, что заплатить за него можно разве что собственной жизнью, и теперь все эти банальные сравнения вовсе не казались банальными. Трубецкого наконец перестало волновать, как он выглядит и достаточно ли сейчас хорош – для Сережи он будет теперь хорош всегда. Сережа поднялся с постели, чтобы последовать примеру Трубецкого и раздеться, верно не хотел превращать все в глупую возню. Но Трубецкому и этой возни хотелось до ломоты в костях, неловко стаскивать друг с друга одежду, путаясь в рукавах и застежках, и не чувствовать ни неловкости, ни стыда, только нетерпение и жажду. Трубецкой хотел сказать об этом Сереже, но сам застыл и окаменел, глядя, как тот буднично и совершенно безыскусно раздевается. От того, что Сережа не пытался ни соблазнить, ни убедиться, достаточно ли он красив, он именно таким и стал – самым красивым. Ничего Трубецкой не хотел сильнее, чем прижаться к Сереже обнаженной кожей, ощутить его всего, целиком рядом с собой и целовать до боли в губах, давясь воздухом и торопясь почувствовать, что их ничто больше не разделяет. Сережа не дал торопиться, подмял Трубецкого под себя с неожиданной силой и целовал, медленно, словно изучая и запоминая. Плечи, выступающие лопатки, мягко вел ладонями вдоль позвоночника, спускаясь ниже, к бедрам. Трубецкой вздрогнул и застонал, когда Серёжины ладони мягко раздвинули его колени, а клыки вонзились в кожу чуть ниже затылка. В этом было что-то звериное и одновременно очень нежное. Сережа кусал его за загривок и слизывал выступившую кровь, а его руки ласкали именно так, как Трубецкой всегда мечтал, терпеливо, но настойчиво. Больно не было, от укуса по телу разлилась знакомая уже истома, и Трубецкой сделался расслабленным и податливым, впервые не стараясь увидеть себя со стороны и принять выгодную позу. Он бесстыдно стонал в подушку. Масло из флакона слабо пахло лавандой, а Сережины пальцы внутри двигались ритмично и неторопливо, заставляя рефлекторно подаваться бедрами, стараясь насадиться глубже. Трубецкой посмеялся над собой за мысли о возможной Сережиной неопытности и о том, что придется его коварно соблазнять. Сережа сам мог соблазнить кого угодно, несмотря на свой сдержанный характер, но мысли о том, когда и кого он соблазнял прежде, не задержались в голове, слишком хорошо было от Сережиных ласк, и Трубецкой безоговорочно поверил, что для Сережи он особенный и никто и никогда больше не займет его место, и никого другого Сережа не будет так целовать. И шептать, задыхаясь, о том, как сильно любит, никому другому не станет. Трубецкому казалось, что он плывет в теплой истоме, теряясь в своих ощущениях, в долгожданном отсутствии всяких сомнений и ему хотелось, чтобы это длилось вечно, но собственное тело предало, и Трубецкой с трудом узнал свой голос в жалобном «Пожалуйста». А Сережа сразу послушался, словно и сам не мог больше терпеть. Сделать проникновение медленным и аккуратным Трубецкой ему не дал – едва почувствовав давление, подался бедрами, раскрываясь и заполняя себя Сережей до краев, задышал тяжело и рвано и застонал от облегчения, от того, что они так близко и все преграды между ними исчезли, словно их не существовало вовсе. И все его страхи сделались в один миг глупыми и нелепыми. Ничего в мире не осталось, кроме ритмичных движений, Сережиной горячечной тяжести, сбитого дыхания и мерного скрипа кровати. Трубецкой не заметил, когда Сережа успел пропихнуть ладонь ему под живот и начать ласкать возбужденную плоть в такт резким толчкам, ему и без этого было слишком хорошо. Но Сережа оказался перфекционистом, и простого «хорошо» ему было недостаточно, он хотел заставить Трубецкого бесстыдно и громко стонать, вцепляясь зубами в подушку и самого себя позабыть от удовольствия, и когда он излился Сереже в ладонь, жалко всхлипнув, свет окончательно померк. Сережа дошел до разрядки немногим позже него, но Трубецкой едва не достиг пика повторно, от одной только мысли о том, как Сережа глубоко вбивается в его расслабленное тело, крепко держа обеими руками за бедра. - Ты ведь позволишь мне оказать тебе ответную услугу? – голос все еще дрожал от пережитого удовольствия. Когда Сережа в изнеможении откинулся на спину, Трубецкой прижался к нему всем телом, уткнувшись носом в разгоряченную шею. Если и остались у Трубецкого какие-то сомнения, то касались они исключительно плотских вещей – Сережа ведь мог не захотеть сам отдаться и поменяться местами. - Я бы не сделал с тобой ничего, что не позволил бы тебе сделать со мной, — Сережа слабо улыбнулся. - Ничего? – Трубецкой немного отстранился и теперь смотрел на Сережино горло, на бьющуюся жилку под подбородком. Сережа ведь не знает, должно быть, как это хорошо, когда клыки касаются кожи, когда даешь себя попробовать, и все тело окутывает ласковым теплом. - Кусай уже, — Сережа безошибочно понял, чего хочет Трубецкой, и это было до того хорошо и правильно, что он не стал больше ничего спрашивать, приник губами к подставленной шее и застонал от удовольствия, когда в рот хлынула Сережина кровь, такая густая и сладкая, что весь окружающий мир в ту же секунду выцвел и побелел, отступая перед яркостью ощущений. Только боязнь сделать что-то не так заставила Трубецкого торопливо отстраниться и так же торопливо слизать бегущие алые струйки, не давая ни капле пролиться на простыни. Ранки затягивались быстро, и Трубецкой не удержался, укусил снова, заставляя Сережу глухо стонать и прижиматься горлом к его рту. В конце концов Сережа тоже не выдержал, не смог оставаться безучастным наблюдателем, крепко прижал Трубецкого к себе и тоже впился в его шею, глотая густую кровь. Мир заволокло алым. Они целовали друг друга в перепачканные губы, прижимаясь так тесно, что пальцы оставляли на коже багровые следы, которые тут же сходили, укусы затягивались, чтобы появились новые, кровь, которой было слишком много в них обоих, расцветала пятнами на простынях, но это уже не волновало. Хотелось продолжать бесконечно, проникать глубже, под кожу, жадно глотать, а после нежно сцеловывать последние капли, тесно переплетаться, обнимать Сережу всем собой и самому чувствовать судорожные объятия, неумолимое давление клыков, отдавать всего себя снова и снова. Кровь смешивалась, размазываясь по разгоряченным телам, становясь одним и навеки их связывая крепче любых человеческих обещаний и клятв. В окна проникала серая рассветная хмарь, когда они наконец оторвались друг от друга, обессиленные и счастливые. Трубецкой подумал, как глупо было выводить Сережу из себя, никакое его терпение не шло в сравнение с тем, что он получил сейчас. Словно и Сережины мысли он попробовал вместе с его кровью, и они, так же как кровь, были пропитаны огромной, бесконечной любовью, для которой не имели значения ни его вздорный характер, ни глупые причуды. - Хорошо, что ты обо всем побеспокоился, — пробормотал Трубецкой, косясь на открытый флакон. - Это не я, это Ипполит забыл, — Сережа говорил, уткнувшись Трубецкому в макушку, и от движения его губ по спине бежала колючая дрожь. - Ипполит? Он жив? – это было, пожалуй, единственным, о чем Трубецкой избегал с Сережей говорить – самоубийство младшего брата, должно быть, стало Сережиным главным кошмаром, гораздо хуже всего остального. - Не то чтобы жив, — мрачно хмыкнул Сережа, и Трубецкой резко вскинул голову, чтобы взглянуть в Сережино хмурое лицо. - Так он тоже? Кто его обратил? Я начинаю думать, что в моем окружении живых людей не было вовсе. - Его обратил я, — Сережа вздохнул. — С год назад он узнал случайно, и я, веришь ли, думал, он испугается или пожалеет меня. Но не таков наш Поль, я всегда ему говорил, не следует молодому человеку зачитываться Байроном и воображать себя мятущейся душой. Он сам захотел, чтобы я его обратил, буквально сразу. А я не хотел, отказался. Но ты же знаешь Поля – если ему что взбрело в голову, не успокоится, пока не получит желаемое. Но я держался и довел его этим до полного помутнения рассудка. Он себе вены вскрыл, да еще подгадал так, что я его нашел умирающим, и никакого выбора у меня не осталось. - Твой брат – чудовище, — Трубецкой не выдержал и рассмеялся, уткнувшись лбом Сереже в плечо. - Еще какое, и самое занятное в том, как быстро он освоился. Словно из всех только он и должен был стать вампиром. Я теперь даже рад, что так случилось – если бы не Поль, мне пришлось бы плохо, но он хорошо подготовился – комнаты эти снял, оставил денег, раздобыл одежду. Ума не приложу, что бы я делал один. - А сейчас он где? Я бы не отказался высказать этому юному созданию все свое восхищение – так ладно манипулировать тобой не всякому под силу. - Умчался спасать кого-то, — Сережа запустил пальцы Трубецкому в волосы и начал рассеянно перебирать пряди. Трубецкой привычно зажмурился от удовольствия. - Я в его дела не лезу, не хочу превратиться в назойливого старшего брата, захочет – расскажет. - Да в тебе талант воспитателя, — Трубецкой нарочно продолжал лежать, спрятав лицо в Сережином плече, чтобы тот не видел его улыбку. — Но я надеялся, что был единственным, кого ты обратил. - Ты был единственным, кого я хотел обратить. И единственным, кого я хочу видеть рядом всю оставшуюся вечность. Трубецкой промолчал. Кажется, он задремал, сам того не осознавая. Именно так, как говорил Сережа – застрял между сном и бодрствованием, позволяя истоме и усталости поглотить себя полностью и ощущая неведомый прежде покой. Он впервые был свободен от всего – от своих страхов, условностей, своей жизни, от всего мира. Ничего не было, кроме Сережи, ласково перебирающего его волосы. И ничего он больше не хотел. - А ты уверен, что не нужно остаться? Попробовать еще раз? – пробормотал Трубецкой сквозь марево сна. - Я понял, что сейчас это невозможно. Может быть, позже, лет через сто… Сережа не договорил, их обоих окутала предрассветная тишина, и слова перестали иметь значение. Остались только покой и огромная любовь, похожая на ласковое море. В мыслях Трубецкого море было алым. И очень красивым. **** Женева. Швейцария. 1925 год. - Ты уже видел? – Сережа глянул на Трубецкого из-за развернутой газеты. Известия были не слишком свежими, но они так и не оставили привычки читать российских газет, хоть и получая их с опозданием. - Не томи, что там? – Трубецкой взял кофейник, и из гнутого носика в изящную чашку полилась алая струйка. - Поэт Сергей Есенин найден повешенным, предполагают самоубийство, — Сережа фыркнул, и Трубецкой помимо воли улыбнулся. Ему показалось, что не было ста лет, которые они провели бок о бок, и все в Сереже оставалось таким же новым и волнующим. - Я знал, что ему скоро надоест. Рылеев не самый терпеливый человек, к тому же не захотел бы сочинять по указке. - Но вешаться! - А что тебя удивляет, — Трубецкой с деланной беспечностью отхлебнул из чашки и выпустил клыки, зная, что Сереже нравится видеть его таким – с окровавленными губами. - Зачем изобретать новые способы, если есть проверенный и безотказный. Может быть, это сентиментальность в нем говорит – скучает по временам, когда все мы были восторженными и юными. И когда я еще рассчитывал, что состарюсь и буду похоронен с почестями. - Только не снова. Серж, ты собираешься когда-нибудь прекратить об этом вспоминать? – Сережа возмущался не всерьез, а чтобы подыграть Трубецкому, и это было, пожалуй, лучшим поводом, чтобы припоминать свои обиды снова и снова. - Разумеется, я не собираюсь прекращать. Никогда. Ни похорон приличных, ни свадьбы, только бесконечные скитания. - Ну про свадьбу ты, положим, зря, — Сережа нахмурился, раздумывая. — Думал, лет через сто и свадьба тебе будет. - Через сто? В прошлый раз ты оказался прав, может, и сейчас тоже. Только учти, это должна быть лучшая свадьба! - Разумеется, нельзя же дать тебе сразу два повода для вечных страданий, мне и одного-то много, — Сережа картинно закрылся газетой, а Трубецкой улыбнулся. Все-таки ему повезло, что рядом с ним Сережа – самый терпеливый и, возможно, самый прозорливый тоже. Трубецкому очень хотелось в это верить.