Баллада о царицынском муже и корсарской жене

— Задерживается, — заметила Тамара, казалось, ничуть этим не обеспокоенная, и покрыла Толиного короля червовым тузом, отхватив уже третью за это утро победу. В отличие от Зои, сестра с братом в лагере Первой армии скорее скучали, лениво поглядывая на штабеля желторотых рекрутов, которых набрали уже после войны, и сводя их с ума грозным видом воинов, что проливали свою кровь за страну и победу вместе с Алиной Старковой. «Она пала от руки Дарклинга?». «А что сталось со Следопытом?». «Правда, что Святая не ела селедки, потому что могла от той окочуриться?». Дурачье! На базаре, полном толкающихся крестьян и сплетничающих торгашей, и том столько не пустословили. — Отчего бы кому-нибудь из вас его не пригласить? — спросила Зоя, оторвавшись от рапортов. Тамара уже сдавала карты для новой игры и, видят святые, по Зоиной указке никуда не собиралась. Пусть они и прикрывали друг другу спины на войне во имя благой цели и царствования нового, лучшего монарха, возвратившись, снова подбоченились и больше спорили, чем были заняты делом. Ее солнечное святейшество наверняка вся извертелась в своей воображаемой усыпальнице, даром что намеревалась сколотить союз гришийских добродетелей. — Видит сам Яромир Непреклонный, королевскому генералу лучше знать, почем наш царь не явился на созванное тобой собрание, — поддразнила Тамара. Ответить Зоя не успела: вошел Пенский, генерал Первой армии, вечно угрюмый и даже не пытающийся скрыть свою к ней неприязнь. — Генерал Назяленская, — обратился он и, хотя и со скрипом, но отдал ей честь. Он был ветераном не одной войны, мужчиной, несущим долг, как благословение, и наперекор многим сослуживцам видел в Николае короля с умом и достоинством, пусть и был свидетелем тому, как розовощекий златовласый царевич намедни писался в штанишки. Обществом громовой ведьмы, порождению всего, что отрицала его вера, Пенский явно брезговал, но ради короля терпел. Тоже ей — послушный мальчик. Подобру-поздорову Зое бы быть Николаю благодарной, но она и без благословения народного любимца и его живой Святой жила припеваючи и потчевала себя хорошим красным вином, не купленным, а домашним, и прекрасной уткой с изюмом. Зоя жила при дворе, солдаты ее уважали. Она не собиралась вспоминать, что за этим уважением стояло. Любимица Дарклинга. От этой мысли Зоя отмахнулась, как от мухи, кружащей вокруг кружки пшеничного кваса, что король давеча оставил томиться на столе. Зоя видела, как после полуночи, когда даже совиное уханье стихло, а солдаты унеслись во снах к тятенькам и душной печной теплоте, Николай один-одинешенек слонялся без сна по палатке командования и все тер и тер бесновато руки, пока промеж венозных черенков не проступили пятна, точно от шлепка. Рубаха на груди была не распахнута — разорвана, так что слетели крепко пришитые пуговицы. Сквозь войлок пробивался страх, так знакомый Зое по ее собственным кошмарам, что в поздний час и ее выгнали из палатки в ночь до того темную, что казалось, будто, пройди она еще с полшага, уже никогда не найдет дорогу обратно. Вспомнилась пучина Неморя — безмолвная, густая, затягивающая заблудших отшельников и величественные галеоны. Вспомнился Новокрибирск, чай с бергамотом в покрытой голубой глазурью чашке. Зоя устыдилась, что ненароком подглядела за королем в момент его слабости, но сильнее — того, что могла тогда заглянуть в палатку, не как генерал, но как его военный товарищ, обсудить с Николаем хоть вытканный ковер под их ногами, снова почувствовать в воздухе запах свежезаваренного кофе и неуклюжее дружеское тепло. Вот только друзьями они не были. Союзниками, пусть даже единомышленниками, но не друзьями. — Его величество, верно, еще не появлялся? — нетерпеливо спросил Пенский, возвращая Зою обратно в палатку командования. Сюда она, памятуя о генеральской выправке и позабыв про все остальное, явилась, едва рассвет каплей малинового варенья разбавил чернильную ночь, но Николая уже и след простыл. В сонных разговорах пробуждающего лагеря Зоя услышала, что солдат, несший вахту, заприметил кого-то у пруда да взял на мушку, пока не углядел, что был это не кто иной, как король Николай. Железные, должны быть, у их царя яйца, журили они, позабыв про субординацию, раз сиганул в воду, куда не сунулась бы даже цапля. И это в конце-то марта, только-только лед сошел! И коли разыскать короля Тамара не пожелала, отвечать и вести с Пенским дальнейшие беседы Зоя с легкой руки предоставила ей, а сама, не говоря ни слова, вышла вон из палатки, позволяя ветру приласкать ее и унести одиночество, душившее ее среди карт, с которых сверкало синевой Истиноморе и на которые Николай всякий раз глядел, как иные смотрят на свое потомство. Вот почему она не удивилась, когда узнала, что этим утром он нашел утешение в водах пруда, укрываясь в его малоподвижных благодушных потоках. Вода исцеляла его и даровала покой и силы, ведомые одним только стихиям. На миг она призвала своего верного спутника и неразлучного друга, и он тотчас обнял ее за плечи и играючи взметнул кудри, затем покрутился, красуясь перед ней, точно девица в бальном платье, и исчез, напоследок не преминув пошалить. На этот раз выкрал он не почтовые открытки и ленты в непослушных волосах, а пару-тройку угольных чертежей из дневника людского царя. Те закружились в воздухе, как воздушный змей в одному ему ведомом танце, но Зоя успела отловить их и в самом деле погрозила бы убегающему ветру пальцем, да только Николай уже показался из воды и теперь взирал на нее в безветрии, пойманную с поличным. Она предусмотрительно отвернулась, когда покатые плечи солдата и грудь с порослью золотистых волос появились над водой, точно горный хребет, отбрасывающий свою могучую тень до самого берега. Даже не глядя на него, Зоя видела, что кикиморов любимец сиял задорной ухмылкой. — Не переживай, Назяленская. Если тебе вдруг стало дурно от мысли, что ниже пояса я не одет, спешу заверить, что эту часть своей славной анатомии я являю только по взаимному согласию, — отозвался он и прошагал к тряпицам, сброшенным наземь в рощице камышей. Зазря Зоя тоже двинулась туда. Николай, может, и был одет, но штаны вымокли и облепили бедра до того тесно, что благовоспитанная девица, какой Зоя, к сожалению или к счастью, уж точно не была, могла принять это за личное оскорбление. Мышцы под веснушчатой кожей змеились, напрягались в такт дыханию. Святые угодники, ведь для Зои это было не в диковинку — нагой мужчина, естественная, ничуть не постыдная реакция плоти. Любовники, солдаты Второй армии, с которыми они, чтобы не скопытиться от холода, делили спальные мешки в северных лагерях, которые подглядывали за ними в банях и проигрывали в карты последние штаны. И отчего, спрашивается, при виде Николая Зоя испытала первобытный ужас и томление такой силы, какую не ощущала с тех пор, как первой пожелала мужчину? Раздражение от осознания, что в животе томился клубок нежности и щекочущего жара, сменилось стыдом: Зоя не станет фантазировать о своем короле, ни сегодня, ни когда-либо еще. Даром что всякий раз, как она смотрела на Николая, слышала голос тети, рассказывающей малютке о героях и теплоте домашнего очага. Так безыскусно, так просто. А Николай уже натянул на плечи рубаху, пальцы одел в перчатки, как в куклу-петрушку, размял, приловчился и присел туда, где мох укутывал берег мягким покрывалом. Выражение его лица, видно, давно переменилось, сделалось задумчивым, и вдруг показалось, он и вовсе забыл, что Зоя стояла рядом. Но тут он раз-другой похлопал по месту рядом с собой и сказал: — Садись, Назяленская, не стесняйся. Если припомнишь, твоему королю пришлось на славу похлопать крыльями и полакомиться прелестным барашками, чтобы заиметь повод с утра до ночи щеголять в модных перчатках на зависть нашей славной заклинательнице. Клянусь, судить за то, что сжульничала, чтобы подглядеть в дорогой моему сердцу дневник, не стану. Зоя вспомнила о чертежах, о дневнике, который на ветру шелестел червонными страницами. Негодяй налетел с новой силой, всколыхнул полы кафтана, лизнул трепыхающуюся меж смоляных волн синюю ленту, подтолкнул Зою вперед, ближе к королю. Николай все ухмылялся, словно в самом деле думал, что ей было невтерпеж узнать его тайны, подобраться поближе, прикоснуться к тому, о чем грезили глупые юнцы. Вот же самодовольный индюк! Зоя собиралась было возразить, но Николай уже взял слово — командир на поле боя, король, взирающий на подданных с высоты дворцового балкона. — Ничего страшного, Зоя. Можешь взглянуть. — И вовсе я не собиралась ни на что смотреть, — фыркнула она и протянула ему чертежи, нетерпеливо дергая рукой, желая поскорее избавиться от напоминания о том, почему все вокруг его любили. Николай был гениальным. Самовлюбленным, раздражающим, но гениальным. — Жаль. Один на редкость способный друг говорил, что из меня вышел бы недурной архитектор, не будь я обязан со всем усердием отвечать безделью младшего принца, — Николай любовно разгладил закрутившиеся углы, пальцами прошелся по изображениям диковинных конструкций так ласково, словно касался женщины. В глазах, как верткий зверек, промелькнула тоска по чему-то родному, но давно ушедшему. Зоя знала этот взгляд. А еще вдруг показалось, Николай надеялся, что она посмотрит. Мимолетное разочарование изогнуло губы — Зоя его хорошо отличала. Она вспомнила нарисованных цыплят — незатейливых, угловатых. Девочку, мечтающую заслужить похвалу матери. Мальчика с великой душой, полного света и надежды. Запах грубых листов остался на Зоиных ладонях: мускусный аромат горячего песка, корица, черный кофе. Море. Даже вдали от соленых морских глубин складки одежд Николая, кожа, помнящая поцелуи солнца, хранили запахи дальних плаваний и безрассудных путешествий. Казалось, Зоя могла разглядеть приставшие к шее крупицы соли. Какие глупости! Прославленный мальчишка-капитан не был в море очень, очень давно. — Почему я? — вырвалось у нее прежде, чем Зоя осознала, как наивно, как нелепо это прозвучало. Она выпрямилась, подобралась. Гордый изгиб плеч бросал вызов. — С чего бы Пенскому, любимому генералу твоего отца, избраннику народа, считаться с распоряжениями бесчестной ведьмы, или кем там эти простофили считают гришей? Николая вопрос, казалось, позабавил, хотя в нем не было ничего смешного. Зоя ждала. — Быть может, тебя, Зоя, это удивит, но некоторые все же считают меня вполне сносным королем. Вот же дуралеи, согласись? На его поддразнивание Зоя не ответила. Вместо этого повторилась, как вопросил бы тот, кем Николай пожелал ее видеть. — Почему ты назначил меня генералом? Самодовольная улыбка Николая так и не коснулась глаз, когда он ответил: — Если позабыть про твои недурные способности и безупречную военную подготовку, преданность общему делу, голову рационалиста, суровый нрав и, что самое главное, то решающее обстоятельство, что ты не носишь тараканьи усишки… — Николай взглянул на нее так, что волосы на затылке поднялись дыбом. — Кто знает, может, вы кажетесь мне увлекательной задачкой, командор, а я не славлюсь тем, что оставляю задачи нерешенными... Приглушенный плеск втянул обратно, скользнул вдоль ушной раковины знакомым звуком живого настоящего. Зоя моргнула раз-другой, пока обретали форму зеркала в резных деревянных окладах, незастеленная постель, бесценные молчаливые изыски старинной комнаты в керчийской гостинице, еще помнящей прежние уклады. Вид на цветочный рынок, колокольный перезвон гордых тюльпанов. — Уже полдень, — сказала она, не потрудившись обратить на собеседника взгляда. Стряхнула с себя воспоминания, лениво потянулась на софе, зная, что он ловит изгибы обнаженного тела, малоприметные отметины судьбы и одного ее мужчины. Всколыхнулись парные воды в позолоченной ванне, и скоро Зоя поймала Николая в отражении зеркала. Прекрасный и полностью ее, он двигался так, будто был сотворен из морской воды. С кошачьей грацией, властью, данной ему словами любви. Порой Зое думалось, это она любила его без памяти, так что душа наливалась нежностью и долгожданным светом даже от солнца в его кудрях, даже от незатейливого слова, брошенного в порыве спора. Конечно, Зоя никогда не позволила бы ему это узнать. Вот и сейчас она только повела плечом и продолжила листать собрание тоскливых сочинений, когда улыбка Николая стала шепотом на ее шее. Сонный ветер дразнил язык корицей и солью, мягкий изгиб губ опьянял, как зацветшая в садах сирень. — В таком случае по законам гостеприимства мистер Бреккер теперь обязан угостить меня гюцпотом на обед, — говорил, целуя, Николай. Его пальцы потянулись к собранию и, прежде чем Зоя успела ему помешать, скользнули под страницы, выудили знакомые чертежи, годы спустя обросшие мелочами новых, совместных планов. Полукруглая веранда со стеклянным куполом. Камины с изразцами в виде морских коньков. Дача в Удове, обещание будущего для них двоих. — Можешь взглянуть, — повторила она его слова, сказанные, казалось, давным-давно. Тоном снисходительной властности, так, словно эти чертежи принадлежали ей, а не ему. Зоя стянула их сразу, как только представилась возможность. Мускус, корица, черный кофе, какой можно было отыскать только за границей. Семейное гнездо, которое Николай планировал уже тогда, когда не знал, с кем его совьет. Зоя знала, что была счастливицей, но оберегала это счастье так, как умела, а Николаю и того было достаточно. Она разгладила губами мягкие морщины улыбки на его коже. Вспомнила тоску во взгляде, страх одиночества, страх потеряться во тьме. Она знала: Николай тоже это помнил, такое не забывается. Как ладони матери. Как вынутый из снега нож, по черенок весь красный в крови. — О чем ты беспокоишься, мое ненасытное до дум создание? — спросил Николай с искренней теплотой. Голос окутал верой, упоением от дня, который они встретили, занимаясь любовью, прокладывая начало жизни, незнакомой им прежде. Вот о чем говорила Алина, устраиваясь в объятиях мужа. Вот что видели они в одаренном мальчике с медными локонами матери, непослушными, как у его отца. — О том, что твой безрассудный оптимизм на редкость заразен, — проворчала Зоя. — О марципановом печенье. О настойке крысеныша Бреккера. О том, как я люблю тебя, балбеса. — Так уж и быть, о последнем можешь поразмыслить еще минутку, — отозвался Николай и поднялся на ноги, ведомый мальчишеским задором, оставив Зою любоваться ямочками на его пояснице и тем, о чем не принято говорить вслух.