Баллада о царицынском муже и корсарской жене

Стоял славный вечерок, и на васильковом гребне волнующейся луговины возле Тривки бушевала полномасштабная театральная кампания. Из крепких разноцветных досок, некогда служивших владелице керамзинского приюта мольбертом, соорудили всамделишную сцену, перед ней царской ложей развернулся шатер для высокопоставленных гостей, а юные лицедеи уже вовсю разыгрывали спектакль. Может, малость переигрывали, чутка фальшивили, но как старались, какие чувства и настроения вкладывали! И не без причины: пожаловала нынче с дружественным визитом в Керамзин новая королева, да не одна, а со своим Триумвиратом и знаменитыми стражами. И одним поистине удивительным спутником — не то прославленным капитаном, не то командующим, не то бродячим артистом, а может, и бывшим королем. Воистину, отставным королем, которого до сих пор именовали не иначе как «ваше высочество». Никаких «благородий» и «сиятельств», и даже «светлостей». К неудовольствию некоторых министров и знатных господ, народ и поныне за милую душу встречал Николая Ланцова в уездных городах, преклоняя колени и моля о покровительстве и защите, а иной раз протягивая какого ребятенка для благословляющего поцелуя монарха, коим он ныне не являлся и не то чтобы очень уж об этом сожалел. Простой люд любит его, но Николай знал, что народная преданность Зое — лишь вопрос времени. Пусть она и не сыпала любезностями, не признавала компромиссы и оставалась страшно ершистой, но была, быть может, самой преданной дочерью их матери Равки, а оттого достойнейшей покровительницей и держательницей короны. И это не говоря уже о том, сколько лет они с Николаем вдвоем пытались умасливать их капризную державу и держать ее в благодушном настроении, подходя к ней то так, то этак, ради нее готовые отправиться хоть на заклание. Это сейчас набожники поклонялись Зое скорее как избавительнице, еще одной живой святой, нежели королеве, уверовали и вдруг узрели очередной искрящийся лик на иконостасе — ее величество сие обстоятельство чудовищно сердило, и Николай, хотя и разделял Зоино безбожничество, порой не мог удержаться и дразнил царицу данным ей в народе именем. Но еще он не сомневался: стоит людям разглядеть Зою получше, и они полюбят ее за верность, за искренность, за несгибаемую волю военачальника и силу женщины, столько лет бывшей самой себе верой и правдой, клинком и рукой помощи. За огромное сердце, в коем есть место милосердию, и нежности, и страсти — к делу, которому преданна, к людям, за которых, коль что, станет сражаться до изнеможения, до последней капли крови. Они полюбят ее совсем как он — впрочем, утверждение, стоит сказать, было спорное, ведь буйность чувства, что Николай испытывал к царствующей королеве, к этой поборнице справедливости и редкостной любительнице в одиночку приговорить всех его друзей сельдевых, он сам не сумел бы описать, и это притом что он, Николай Ланцов, был на диво речист и славился выдающимся умением отыскивать сотни звучных риторических фигур к тоскливейшим словесам. — В стране назревают очередные бунты, Апрат плетет свою паутину, мир обвиняет нас во всех грехах, а ты сияешь, как волшебное зеркальце. Густой аромат масляных красок и сосен подсказал, что маленькая заклинательница решила почтить его своим присутствием. Он обернулся: древнее светило, казалось, все еще холило и лелеяло свою избранницу, потому что Алина вся, от белесых волос, полных цветов, до звенящих на запястьях замысловатых цацек, золотилась, как расписной белоголовый олень, и искрящийся принц-дракон, и объятая заревом жар-птица на искусных витражах княжеского поместья. — Уже и не припомню, когда последний раз видела тебя таким. — Пышущим здоровой привлекательностью, безмятежным, предающимся сладкой неге? — Счастливым. В голосе Алины Николай услыхал искреннюю отраду. После гражданской войны маленькая святая о нем тревожилась, и, право, Николаю ее внимание было приятно. Порой он в самом деле находил упокоение в обветшалой живописности Керамзина: в романтичных тарелках с лютиками, в шторах и скатертях, расписанных веточками, южным разнотравьем и черничными ягодами, во всех этих вещицах, бывших никому не нужными, но извлеченных из забвения чудаковатыми молодыми супругами, привязанными друг к другу настолько, что никто уже не мог представить, какими были бы они по отдельности. Николаю оказалась по душе их компания, полюбились ему и полные света усадебные комнаты, и нестройное бренчание пианино, то и дело доносящееся из музыкальной комнаты, и осиротевшая ребятня, которая по извечной привычке всех детей мира являлась неведомо откуда, чтобы глазеть и путаться под ногами. Детский смех и житейская суета всегда напоминали ему о будущем, за которое стоило бороться. Только вот воображать светлые дни с дюжиной собственных карапузов было еще рановато, пусть иной раз он и позволял себе замечтаться, когда его безжалостная гарпия с видом всамделишного ангелочка дремала в его объятиях. Николай отмахнулся: — Сельский воздух удивительным образом улучшает кровообращение. Взгляни хоть на Оретцева: щеки румяные, как у девицы на выданье. А те, бедняжки, столько шафрана и свеклы извели! Всех их надобно сослать на вольный воздух и устроить всякие забавы, — он вдруг замолчал, вглядываясь в разыгрываемое на сцене действо. Даже издали разглядел небезызвестное колечко, которое золотоволосый мальчуган протягивал девочке с солнечной короной. Колечко та, глупенькая, не приняла, и тогда мальчуган схватился за сердце и упал навзничь — выскочила из петли и рванула даже пуговичка с царского мундира. Кто-то из достопочтенных зрителей от души расхохотался — никак Тамара? Даже Женя, одной рукой поглаживая выдающийся живот, второй смахнула слезы: в сценке вставил ремарку мальчишка в фиолетовом кафтане. Тогда же фыркнула девочка-шквальная — все они стали свидетелями рухнувших матримониальных намерений несчастного идеалиста, который, бездыханный, так и лежал в мундире без одной пуговки. Николай снова обернулся к Алине. — Мы имеем право скромничать перед масштабом и колоссальностью дарования, но твои подопечные поработали на славу. Хвалю. Только вот никак не припомню, что за пьесу ставят? Лица знакомые, особенно тот славный маленький король, что, знаю, вырастет легендой, — но название запамятовал. Алина хмыкнула: — Дай-ка подумать. Кажется, «Заклинательница солнца и ее надоедливый болтун-воздыхатель». Точно, именно так. — Нет-нет. По-моему, это все-таки «Достославный король-красавец и упущенный шанс». — А может, «Король-павлин и глупые решения»? — Или «Бывшая заклинательница и простачок-егерь»? — Помнится, это «Бывший король и гордячка-шквальная». Николай хохотнул. — Только не воображай, что это твоя заслуга. Впрочем, теперешнему Николаю Ланцову не зазорно признать, что одна заклинательница не зря тогда разбила сердце одинокому мечтателю, коим красавец-король в ту пору являлся. — Стало быть, красавец-король путает разбитое сердце с ущербом, нанесенным его на редкость гадкой самооценке. — Благодаря этой самооценке, душенька, ты меня и любишь. Алина поддержала его игру: ласково улыбнулась, взяла его под руку. — Не отрицаю, — сказала благодушно и добавила: — Братец. Николай рассмеялся теперь уже во всю силу. Да, думал он, они все сделали правильно.