Баллада о царицынском муже и корсарской жене

Бани ее королевского величества были скрыты от глаз всех, кто именовал себя мужчинами и тех, кто мужчиной родился, но являлся им не больше, чем пират является благородным вельможей. Это было царство женщин, раскинувшееся в садах Верхнего города, в руинах прежней монархии, среди петляющих каналов и буйно разросшихся дикарок-роз, что заплетались вокруг давным-давно треснувших фонтанов. Корни разрывали мрамор, терракота и мозаики искрились свежими красками, а нагие девицы плескались в бассейнах, и нежные девичьи грудки подпрыгивали в такт. Знатные дамы возлежали на искрящихся драгоценными каменьями плитах в сокрытых зарослями нишах, где на стенах в ажурных мазках творцов оживали сюжеты полузабытых гришийских легенд. Босые ступни опускались в журчащие воды каналов, то тут, то там соскальзывали с изящных ножек браслеты и нитки заморских жемчугов – подарки мужей и любовников, про которых не вспоминали, стоило только ступить под своды тайной арки, утонувшей во влажном тумане источников, напиться вина из мандрагоры и пошептаться о том, от чего в ином месте краснеют даже кончики ушей. Порой сама королева выходила к дамам из невидимого глазу павильона, окуренного благовониями, из недр своей сладостной обители, притаившейся меж поросших мхом колонн и каскадом спадающих со стен вод каналов. Не облаченная в синие паучьи шелка, не увенчанная драконьей короной, а обнаженная, как лесная нимфа, разве что только жемчужная нить обхватывает талию. Та самая, говорят, из голубых жемчужин, говорят, привезенная с затерянных Черепашьих островов, какие сумел отыскать только один моряк. С рассыпавшимися черными локонами, крутыми, точно змеи, с совершенными грудками, босая, гордая и величественная. С одной стороны посмотришь – воистину королева, профиль такой, что только на монетах чекань. С другой – воительница, ловкая, гибкая, смертоносная, как стрела. Но всяко женщина, грациозная, хитрая, честолюбивая. Говаривали, на ее туалетном столике было столько баночек и скляночек, сколько не нашлось бы у травника и друида. Что волосы расчесывала она только коралловым гребнем, небось зачарованным, заговоренным, укладывающим локоны в чарующий беспорядок, в черную бурю. И что втирала в кожу масла редких кореньев, всамделишных реликтов, кощунственно изничтоженных, но не обрекших этим королеву на гнев святых, потому что, говаривали, сама природа насылала ей свои дары. Порой приглашала королева дам к себе, в горячие бассейны и баню в ее исключительном пользовании, пышущие жаром и сладкими ароматами редчайших масел и соляных камней с дальних островов. Но только тех дам, кто был удостоен ее доверия, кто за спиной не поминал чародейкой и ведьмой, узурпаторшей, простолюдинкой и чернью. Кто был честен и предан, кто не лизоблюдничал и не лобызался, ведь не было для королевы ничего пакостней, чем лицемерие и криводушие. Что до удостоенных внимания, не раз видывали в королевских банных ложах шуханскую делегацию, и тогда несколько часов кряду слышалось оттуда волшебное звучание двенадцатиструнной хатууры, от которого даже самая завистливая дама украдкой смахнула бы честную слезу. Появлялась будущая королева Фьерды, невеста принца Расмуса, с которой, говаривали, королева Равки, еще будучи генералом, водила дружбу, не ведомая предрассудками, укоренившимися в писаниях и нравах двух народов. Приглашались все пять сестриц господина Крыгина, которые только с виду были этакие мещанки во дворянстве, сороки-балаболки, а на деле все до одной разбирались в политике и, как наказывали, за беседами о бриллиантовых сережках и натиранием спинок делились с королевой информацией исключительно конфиденциальной, какую иной раз не давалось схватить за хвост даже равкианской разведке. Бывала в окутанных тайной царских купальнях и владелица керамзинского приюта, ни больше ни меньше деревенская девица, говорили, ходит в платке аки затворница какая иль послушница, а не благородная госпожа, не милостивая государыня, благодетельница, держащая приют для сироток. Говорили, но не видели, как осияло нагие плечи и чело невидимое солнце, как золотились воды бассейнов, едва касалась их женская кисть, испачканная масляными красками. Не видели и другую гостью, плавную и гибкую, как рысь, с рысьими глазами и тугой косой, касающейся ягодиц. Явилась из тени и в тень ушла, в альковы из лиан, в кущи дикого винограда, унося с собой гордый взор морской дикарки и сообщение королю не по названию, но по непреложной сути, хромому вельможе на остров Керчию. Не забыли и про Женю Костюк, великую портниху, что являлась в бани под руку с королевой, как ее сердечная подружка. Не стесняющаяся шрамов на нагом теле, что цвет фарфора изукрасили изысканностью белесых трещин. С излишком не высокомерничающая, хотя повысокомерничать чем было. Иной раз она несла на бедре мальчика, бледнолицего, как статуя ангелка, такого же красивого, как мать. С королевой они были точно две святые девы из церковного писания, две богини из мифа, приголубившие херувимчика. Стражницы, мученицы. Захаживали и другие дамы, приносили великие тайны и формулы духов, пили, ели, раскрывали заговоры, наблюдали удивительные сдвиги в налоговой политике и решали судьбы мира. Одним слово, бани ее величества были легендой, притчей во языцех, хотя находились и те, кто обвинял посещавших бани дам в мужененавистничестве, в бабьем вранье, в не знающем границ тщеславии и даже в любодействии. Николай Ланцов был мужчиной во всех отношениях, но, зная Зою Назяленскую, именуемую королевой Равки, нисколько не удивился размаху сего так называемого конвента или, если угодно, мыльно-рыльного дельца и скорее бы сам вскочил на шибеницу, чем поставил под сомнение амбиции вышеупомянутой королевы. Но, по правде говоря, эта инициатива Николая чудовищно обрадовала и, более того, пришлась как-то очень уж кстати, потому что здесь, в Равке, он успел малость заскучать. Николай дождался, пока Крыгин вдоволь налюбуется госпожой Назяленской из своей головы, пока восхитится ее безупречностью, ее благородством и непогрешимостью, пока пройдется по головам всех неугодных, пока за неугодные слова неугодных страшно оскорбится. – Крыгин? Крыгин! В корень зришь, дружище, в самый корешок! Видно, действуешь из соображений гуманитарных. Я передам твои комплименты своей супруге, ну, то бишь нашей милостивой королеве. Пустячок, а приятно! А теперь, если позволишь, вернемся к вопросу жизни и смерти. – Жизни и смерти? – А как! Не иначе как жизни и смерти, дружище. Ну, слушай, – Николай наклонился вперед, едва ли не к самому крыгинскому уху, зашептал так, что веснушчатая шея хозяина-барина покрылась гусиной кожей. – Последнее время сильно подскочил спрос на банные услуги, да ты и сам знаешь. Вот я и подумал, не вложиться ли нам с тобой, ну, знаешь, в строительство мужских купален. Само собой, если у тебя есть свободный капитал. Обещаю: не выгорит. Не выгорит дело. – А Зоя? – взвизгнул Крыгин и, покраснев от ушей, стало быть, до самых пят, поспешил исправиться. – То есть ее величество. Поддерживает? Николай лениво, по-барски перекинул ногу через подлокотник кресла, улыбнулся, трепеща ресницами и представляя изумительнейшее лицо его дорогой возлюбленной, не пожелавшей поделиться с ним не то что секретами, а даже такой малостью, как местонахождением этой легендарной ложи девиц-доминанток. А от незнания у Николая начиналось несварение желудка, а то и того хуже – лихорадка, всамделишная лихорадка от незнания. – Поддерживает? О, еще как, Крыгин, дружище! Еще как поддерживает...