Баллада о царицынском муже и корсарской жене

Ранним утром, когда Николай еще спал, Зоя наблюдала за ним, и порой ей даже удавалось остаться незамеченной. Часто она вспоминала другие дни, полные невысказанных слов и горестных мыслей, и тогда снова виделся ей ее король, скованный цепями, вырванный из тьмы забытья в полумрак одинокой опочивальни и оттого бывший угрюмым, каким никогда не являлся другим. Если Николай и стыдился того, что она становилась свидетельницей его казусов, то ничем этого не выдавал, а Зоя и не считала постыдными утренние минуты — она была солдатом с превосходной выучкой, умела слушать и молчать, когда надо, и отводить глаза от того, что не предназначалось ее взору. Истинные чувства Зоя всегда маскировала раздражением, не то страшно расчувствовалась бы и, глядишь, еще накануне вздумала бы на просьбы остаться ответить согласием. И притом все равно давала слабину и частенько представляла, как просыпается рядом с Николаем, как говорит ему какие-нибудь глупости, поглаживая по щеке, лишь бы отогнать тягостные видения — она ведь знала, что он был бы рад любой компании, и не было в этом никакой подоплеки, никаких двусмысленностей, только замаскированный из бунтарского духа страх встретиться с демоном лицом к лицу. Теперь-то Зоя осознавала, какой трусихой была, что даже лишняя минутка наедине с Николаем заставляла ее желать побега — а все потому, какие непозволительные мысли роились у нее в голове, когда она видела голые пальцы его ног, слишком открытые, принуждавшие ее чувствовать себя любопытной проказницей; когда всем своим нутром ощущала одиночество, затаившееся в складках штор и за пологом кровати, а с ним и печаль, что темнила ясный взгляд неунывающего короля. Зоя была трусихой и, может, оставалась ей до сих пор, но сожалеть о прошлом она больше не желала. Не теперь, когда Николай был рядом с ней не как один ее друг и король, но как возлюбленный и муж; когда, пробудившись, Зоя испытывала приятное предвкушение от грядущего дня. Говорили, приподнятому настроению ее величества служила подспорьем колыбель мужниных рук, и пусть говорунов Зоя не жаловала, должна была признать, что на этот раз те ничуть не слукавили. Всякий раз, как Николай по ее поручению отбывал в губернии или, того дальше, за границу, Зою мучала бессонница, и, как позднее Николай ей признался, сам он тоже не мог сомкнуть глаз. Из поездок он часто возвращался взбудораженным, готовым ваять, принимать прошения и вносить новые законы, и все это в одно время, но стоило ему прикорнуть на диванчике, пока Зоя совершала свои банные процедуры, так потом она не могла его добудиться. Случалось и такое, что он умудрялся вздремнуть, даже когда во время этих самых банных процедур составлял ей компанию. Сегодняшнее утро не было исключением, и Николай, накануне прибывший из Ос-Керво в их загородную усадьбу с полными сундуками заморских угощений, взял с Зои слово, что та с утра-пораньше не сбежит от него на свою драгоценную веранду трескать заграничные персики, и так и заснул, так что танком было не разбудить. И тогда-то Зоя, пользуясь случаем, и любовалась им, наверстывая упущенное за все те годы, когда наблюдала за ним, подавляя мысли о его чувственных губах, не знавших покоя, о мягких завитках волос у его заостренных ушей. Николай рассказывал, как давным-давно считал себя полноправным лисом, которого нянюшки отыскали в норке и с помощью расчески и штанишек превратили в мальчика — а иначе откуда ему, спрашивается, было взяться? Говорил, что было время, когда он всерьез подумывал, что в ос-альтовский дворец он прибыл с цирком в одной клетке с удивительными четырехлапыми артистами: разве его непослушная шевелюра не своенравная львиная грива, если каждый раз нянюшки хватаются за голову, стоит ему перед балом разочек-другой понырять в пруду? Зоя улыбнулась, вспомнив его слова. Совсем маленьким она его не знала, а с подросшим заговаривала лишь пару раз, но помнила златокудрого мальчишку, ерзающего на троне и получающего за это выговор от сидящей рядом матери. У Николая были превосходные манеры и отменная выучка, но он будто намеренно воображал из себя уличного мальчишку, юнгу и искателя приключений, которому за счастье зарабатывать синяки в драках и позабыть про столовые приборы и придворный этикет. Зоя нисколько не удивилась, когда много лет спустя узнала, что под разбойничьей личиной Штурмхонда скрывался не кто иной, как младшенький царевич, прелестный, как ангелочек, но способный поставить на уши весь дворец. Зоя все еще помнила их встречу после стольких лет — в Зале военного совета, где собрала их Алина, решившая воевать с Дарклингом и его приспешниками. Тогда Зоя была страшно зла и обижена на весь мир, но все равно при взгляде на Николая не сумела прогнать из мыслей тетины слова: про героя с золотым сердцем, всеми любимого, несущего свет и благодать каждому, кто повстречается ему на пути. Пастырь, спаситель. Но ехидные мысли спуску не давали. Зоя про себя называла его себялюбивым мальчишкой, будущим муженьком святой заклинательницы. Сколько раз они встречались в Зале военного совета, даже не глядя друг на друга, и Зоя и подумать не могла, что минует год, другой, и они станут оставаться в этом зале вдвоем, сидя плечом к плечу, уплетая изюм и орехи из одной менажницы и обсуждая военную стратегию. Что пройдет еще немного, и Николай разложит ее на переговорном столе, как карболитовые шахматы, как карту неизвестных королевств, и исследует каждый горный пик и каждую гавань. Зоя все продолжала смотреть на него, пока подбородок, покоящийся на его могучей груди, продолжал свою ласку. Еще до того, как затеяли реставрацию, Николай представлял, как в позабытом восточном крыле усадьбы в один день раскинутся спальни, как плывущие, зыбкие маки расцветут на стенах, а паруса поднимутся над камином с белыми изразцами. Двести лет равкианской истории застыли слоями краски на рамах и дверях, а его прародительница во время очередного приступа мигрени возжелала изничтожить и оконца, и двери, и благородные серванты, а восточное крыло и вовсе позабросить, жаловался Николай, листая обнаруженные в усадебной библиотеке дневники. А потом он рассказывал, какими светлыми, какими просторными будут эти комнаты на рассвете, когда естественная отделка в виде теней и узоров света достигнет пика своей причудливости; говорил об ароматах жасминово-сиреневой весны и нагретых солнцем яблок, которыми будут полниться опочивальни – только оконные створки, ведущие в сад, распахни. И все так и было. Источали запах меда натертые воском половицы, дуновение ветерка развевало в сердце необъяснимую радость, какую испытываешь в преддверии праздника, предвкушая ярмарочные забавы и широкие гулянья. И все кругом золотилось в мягком свете раннего утра, словно солнечный ткач отметил своим стежком каждую вещицу. Не обидело солнце и их ложе, и их самих. Путались лучи в ежевичной буре волос, затейливой геометрией расчерчивали разомлевшие тела. Прежняя Зоя отругала бы себя за любовную дурость, а теперь, тут уж обманывайся не обманывайся, как не признать, каким редкостным красавцем был Николай? Когда возлежал нагой на постели, и нагота его была песней, повествующей о правде, честности, уязвимости и силе; когда падал блаженный свет на золотистые волосы, которые рассыпались по его груди и спускались от пупка, заставляя весь его стан светиться. Стан капитана и полководца, отмеченный ни одним закаленным клинком и ни одной шальной пулей, отметинами этими сказывающий о кровавых битвах и великих победах. И как тут не возгордиться, что красавец этот был ее и ничей больше? А Зоя с недавних пор стала собственницей пуще прежнего, так что если с кем и готова была сговориться, то только с еще большим ревнивцем, требовавшим внимания уже во чреве. Пробудился их маленький царевич спозаранку и сперва был занят тем, чем занимается всякое дитя, лежа в своей колыбели, — лепетал сам с собой и пытался дотянуться до игрушек, подвешенных на деревянном кольце. То перед рождением сына Николай мастерил день и ночь, украшая его расписными корабликами и дивными созданиями. Но скоро поднадоели царевичу и семья тигрят, и добрый дракон, и кудряшка раскапризничался, призывая мать. Пусть во дворце Доминик и оставался частенько на попечении нянек, от кормилиц Зоя немедля отказалась и вскармливала сына сама, считая это обязательством матери, коли была она на то способна. Делом более священным, чем всякая молитва. Сверх того здесь, вдали от государственных дел и агатовых комнат, в усадьбе посреди яблоневого сада, Зоя желала быть для сына матерью, способной приласкать его поутру и убаюкать в колыбели собственных рук. Казалось, в этой изукрашенной солнцем комнате с отворенными окнами у них было все время мира. Зоя приподнялась, еще разочек взглянула на Николая — так сказать, авансом, но стоило ей спустить с постели ноги, как мужнина рука обняла за талию. В утреннем свете его карие глаза казались цвета золотых специй. — Только поглядите, кто проснулся. А я уж было думала, что ты вознамерился, как в прошлый раз, проспать и завтрак, и все дневные забавы. Николай лениво потянулся, выставив на обозрение крепкие бедра, и заложил руки за голову. — Никак нет, душа моя. Хлебный дух стоит такой, что мертвого вернет к жизни. К тому же, понимаешь ли, нелегко дремать, когда над тобой склонилась святая дева и что есть мочи тебя разглядывает. Так недолго и оконфузиться. — И вовсе я тебя не разглядывала, — отмахнулась Зоя. — А что до конфузов, так тебе не впервой. — И ты все это время молчала? А я-то переживал, что мои утренние демонстрации остались незамеченными. — Бессовестный. Красота требует сна, а ты меня его без зазрения совести лишал, заставляя день за днем являться к тебе чуть свет. — Ну что ты, Зоя, мне было очень совестно. А ты думала, с чего мне приспичило предлагать тебе у меня заночевать? Беспокоился, как бы от нехватки сна ты не стала еще более злющей — только и всего. Зоя фыркнула, а потом ни с того ни с сего улыбнулась. Хотя, право, улыбаться было чему, еще как. Пусть сколько угодно дразнит ее насчет ее прежней угрюмости и несговорчивости, но говорит об этом с радостным блеском в глазах. — Молчишь? — Думаю, заслуживаешь ли ты поцелуя сейчас или во время дневных забав. — Повезло тебе со мной, Назяленская, ведь в эту самую минуту сам я раздумывал, что тебя-то точно надобно целовать каждое мгновение. Николай потянулся к ней, но стоило им столкнуться носами, как королевич рассердился уже не на шутку. — Один в один ты, когда тебя на минутку оставишь одного, — прокомментировала Зоя, но напоследок успела урвать свой поцелуй — совершенный, как остроумный, блестящий рот ее неугомонного супруга. — Не выдумывай. За соответствующее вознаграждение я готов героически выдержать все пять. Ну, может быть, четыре с половиной, и не меньше. А теперь присядь-ка в то креслице, Зоя. Свет там славный. И перспектива. Зоя в самом деле опустилась в кресло подле колыбели и приложила требовательного капризку к груди. От наслаждения маленький царевич даже глаза прикрыл, а ручонкой схватился за ее смоляные кудри, рассыпавшиеся по плечам. Это только казалось, что Доминик, черноволосый и синеглазый, пошел в нее, а на деле же царевич был вылитый отец. Зоя разглядела в нем Николая, стоило только впервые взять сына на руки. Тот, как его увидел, пришел в восторг от чернильных завитков на макушке, а Зоя благодарила мать-природу, что одарила ее карапузом, похожим на Николая. Мелькнул отсвет — линза поймала солнечный луч. Зоя подняла голову: Николай удерживал в руках диковинную вещицу, которая, как сказал им однажды Джеспер Фахи, звалась фотоаппаратом. Обнаженный, только блестят кольца на пальцах и золотится в ухе серьга, он напоминал сумасбродного художника, каких, на счастье Николая, приголубил в своем поместье Крыгин. Николай смотрел на Зою, кормящую их сына, так, словно никогда прежде не видел ничего прекраснее. А маленький царевич все продолжал вертеться у матери на руках, перебирая ножками и довольно причмокивая…