Семнадцать мгновений слэша

      — Любой разведчик — хороший актер, — тихо и вкрадчиво говорил Шелленберг. — Так что не упрямьтесь и подыграйте мне. Я все сделаю сам. Хорошо? Вот и славно.       Штирлиц кивнул и одним глотком допил свой коньяк:       — Дайте мне двадцать минут и поднимайтесь, бригадефюрер.       Пол на чердаке скрипел, как суставы подагрика, и шум дождя здесь был слышнее. Штирлиц, заложив руки за спину, стоял у круглого, крест-накрест заклеенного окна. Большое зеркало в облупившейся безвкусной раме было прислонено к стене. Амальгама потускнела, оно почти ничего не отражало, но Штирлиц зачем-то стер с него пыль и поставил напротив венский стул из немногочисленной мебели, сосланной сюда бывшими владельцами дома. Затем он надел и тщательно расправил перчатки из тонкой черной кожи.       Между разошедшимися полами кожаного плаща виднелось голое бедро и головка невозбужденного члена, плотно закрытая крайней плотью. Шелленберг сглотнул, не отводя глаз. Его брюки становились тесными.       Штрилиц небрежно скинул свой плащ на стул, невозмутимо прошел через комнату, стуча сапогами по старым доскам, и прислонился к стене, противоположной окну, оказавшись в луче серого цвета. Козырек фуражки мешал прочитать его взгляд. Шелленбергу словно кипяток плеснули в пах. «Портупея, — думал он. — Какой молодец, он оставил портупею». Штирлиц был замечательно сложен: развитые теннисом плечи и грудь; длинные, сильные, как у хорошей скаковой лошади, ноги; маленькие ягодицы. Живот немного мягковат и линия подбородка неидеальна, но это простительно в его возрасте.       Шелленберг подошел, завороженно рассматривая рельеф мышц торса и волосы на груди и в паху. Лицо Штирлица было спокойно и отчужденно, происходящее как будто совсем его не волновало. Шелленберг провел пальцем вдоль лямки портупеи, немного оттянул ее и обнаружил, что кожа на ключице покраснела от соприкосновения с грубой лямкой. Он на секунду прикрыл глаза и судорожно вздохнул. Голова кружилась, как от зекта*. Окруженные темными волосками соски затвердели под его легкими касаниями. Шелленберг отметил великолепно развитые передние зубчатые мышцы, обвел их кончиками пальцев, но подумав, что такое прикосновение может быть щекотным, положил ладони на теплые бока Штирлица, улыбнулся и шепнул ему:       — Вы прекрасны, герр офицер, — и поцеловал ключицу, шею, за ухом…       Он почти не узнавал собственный одеколон на Штирлице: пахло кожей и какими-то знакомыми цветами, которые Шелленберг забыл в этой войне — не то черемухой, не то травой Йохана**. Он предпочел бы, чтобы еще пахло лошадиным потом, но что есть, то есть.       Сам себе отчаянно завидуя, он скользнул ладонями по сильным бедрам, покрытым мягкими волосами, и опустился на пол в совершенном восторге от того, что портит свой итальянский костюм в многолетней пыли. Сапоги Штирлица блестели от ваксы и отчетливо пахли влажной юфтью. Шелленберг представил, как бы он целовал эти сапоги. Как бы сбитый носок касался головки его возбужденного члена; а Штирлиц бы бесстрастно наблюдал за ним из-под козырька своей фуражки, надавливая то носком, то каблуком, властно, но не причиняя излишней боли…       Он кивнул Штирлицу на стул и принялся раздеваться. Запонки, шнурки и галстук оказались его злейшими врагами, причем галстук — смертельно опасным. Штирлиц тем временем накинул свой плащ и сел. Отшвырнув рубашку, Шелленберг потребовал:       — Скажите это.       Штирлиц развел колени шире и сказал каким-то чужим голосом:       — Возьми его в рот и сделай все, как следует.       «Довольно убедительно,» — подумал Шелленберг. Штирлиц едва ли был возбужден хоть наполовину, но Шелленберга это не могло смутить. Он ласково прижался щекой к бедру, целовал его, смотрел снизу вверх. Он был бесконечно счастлив в этот момент, несмотря на холодный сквозняк и занозистые пыльные доски, на которых сидел. Ему нравились запахи, ему нравился вкус, ему нравилась теплая рука в перчатке, невесомо касающаяся его волос и ласково проводящая по лицу. Они договаривались быть резче и грубее, но сейчас почему-то хотелось нежности. Пальцы на его щеках робко дрожали, и Шелленберг трепетал от восторга.       Добившись желаемой твердости, он избавился от своих трусов и оседлал Штирлица. Штирлиц, улыбаясь одними глазами, стянул с него майку. Свежий сырой воздух приятно бодрил. Повозившись и пристроившись, Шелленберг выразительно посмотрел на Штирлица, и он, вцепившись в бедра, дернул вниз, входя полностью. От боли Шелленберг на миг потерял себя, неловко уперся ногами в пол, заскользил из-за носков, замычал, вырываясь. Тонкий стул зашатался и заскрипел. Штирлиц оказался сильнее. Сжав челюсти, он внимательно и жестко смотрел, как корчится Шелленберг, сжимая его, как тисками. Наконец спазм прошёл, и Шелленберг выдохнул, смаргивая случайные слезы.       — Двигайся, — глухо приказал Штирлиц, обнимая одной рукой его за талию, а другой пощипывая сосок.       Ногам было холодно, голова кружилась, а зад горел и ныл. Кажется, вся кровь прилила вниз.       — Нет, — мягко сказал Штирлиц, когда Шелленберг хотел помочь себе рукой, и покачал головой.       Штирлиц наотрез отказывался использовать наручники или хотя бы шарф. И Шелленберг положил локти ему на плечи, держась за гнутую спинку стула. Штирлиц кусал губы и смотрел хмуро, если не сказать — сердито. Какие мужественные брови! Какой стальной взгляд! Он был сейчас похож на тех, кто вешает живых людей за рёбра на крюки для свиных туш, на тех, кто сдирает с русских партизан кожу, вынуждая их говорить. Такие мысли, вызвавшие бы в другое время отвращение, сейчас взбудоражили Шелленберга до дрожи. Не выдержав, он снял со Штирлица фуражку, обхватил его голову обеими руками и порывисто поцеловал в упрямые тонкие губы. И этого все равно было недостаточно.       Штирлиц достал из кармана плаща зеркальце и передал Шелленбергу. Он сначала не понял, но раскрыв его, увидел смутное отражение в большом зеркале за своей спиной. Белая спина и черная рука на неожиданно тонкой талии. Штирлиц просунул другую руку между ними и — хотел бы Шелленберг разглядеть это в крошечном зеркале — медленно ввёл палец в перчатке туда, где уже был его член. Шелленберг подавился вдохом. Тянущее ощущение и жжение стали почти непереносимыми, и он, бессильно повиснув на плечах Штирлица, уже не чувствовал ничего, кроме этого — и теплых объятий. Было больно, стыдно и совершенно потрясающе. Он будто отделился сам от себя и уже больше ничего не решал и ничего не контролировал. На него накатывали горячие волны боли, но откатывались они волнами наслаждения, и невозможно было понять, где одна переходит в другую. Он хватался за шею Штирлица, как за спасательный круг, дышал им и не слышал ни звука своего голоса, ни стука выпавшего из рук зеркала, ни душераздирающего скрипа старого стула.       В голове стихал тяжкий грохот отшумевшего прибоя, оставляя блаженную пустоту и легкость. Он покачивался в руках Штирлица. Только в ванной, когда Штирлиц возился с его подтяжками для носков и набирал горячую воду, Шелленберг нашел силы улыбнуться ему:       — Это была блестящая импровизация, Штирлиц. Просто блестящая! Но надеюсь, теперь моя реакция на ваше обмундирование не слишком скомпрометирует меня в ведомстве.       Штирлиц сардонически скривил губы и кивнул. Уже забираясь в ванну, Шелленберг заметил, как он делает несколько больших глотков прямо из бутылки с коньяком.       — Вы в порядке, дружище? — обеспокоился Шелленберг.       — Я в порядке, — подтвердил Штирлиц. — Я приготовил вам халат. Останетесь или вызвать машину?       — Останусь, — как будто он хоть раз не воспользовался поводом остаться! — С вами я сплю так крепко, что снотворного не нужно.       Штирлиц сидел в кресле и курил. Шелленберг пристроился на подлокотнике и положил ладонь ему на плечо, Штирлиц вопросительно поднял голову. «Хороший выбор, — подумал Шелленберг о домашнем свитере Штирлица, — Мягкий и удачно подчеркивает цвет глаз,» — и спросил:       — Это было для вас слишком?       — Ну что вы, Вальтер, — Штирлиц запнулся перед его именем и взял ладонь Шелленберга в свою. — Все хорошо. Вам понравилось?       — Безмерно, — мечтательно вздохнул Шелленберг. — Что я могу сделать для вас?       — Я бы попросил сыграть на виолончели, но увы! — улыбнулся Штирлиц, поглаживая его пальцы.       — Узнаю своего Штирлица! — рассмеялся Шелленберг, мимолетно задумываясь о возможных фетишах своего друга. — Поцелуй подойдет?       — Поцелуй подойдет, — Штирлиц наконец по-настоящему улыбнулся и немного подвинулся, — Хороший, долгий поцелуй.       Шелленберг сел боком, перекинув ноги через подлокотник. Было тесно, ноги должны были скоро затечь, но что-то уютное и трогательное было в этом положении, и хотелось, чтобы обещанный поцелуй длился весь вечер. Целовался Штирлиц умопомрачительно. Каждый поцелуй был как последний, будто смерть стояла за его спиной, прицеливаясь. Будто он, Вальтер Шелленберг, был последней любовью в его жизни, самой горькой и самой сладкой.

___________

* Зект - немецкое игристое вино. ** Трава Йохана (дословно с нем. Johanniskräuter) - зверобой.