Семнадцать мгновений слэша

Ноябрь 1942       — Господи, Штирлиц, сдался вам этот футбол, — буркнул Шелленберг, поднимая шарф повыше. — Какого черта они играют в такую холодину?       — Это полезно для здоровья, — меланхолично отозвался Штирлиц. — Я имею в виду, для здоровья спортсменов, конечно. Вы же сами не захотели в оперу.       — В опере не поговоришь, к тому же я слушал «Тристана и Изольду» раз сорок, — вздохнул Шелленберг.       Дующий в замерзшие руки, с покрасневшими носом и ушами, начальник внешней разведки выглядел особенно трогательным. Обычно кончики ушей у него краснели только от смущения — Штирлиц это видел дважды. Он передал Шелленбергу термос с кофе. Шеф благодарно кивнул, хлебнул и крякнул: в кофе была изрядная доля коньяка.       — Так о чем мы? — вернулся к делу Шелленберг.       — О том, что костоломы Мюллера в физике не разбираются, а я худо-бедно, но посещал физико-математический факультет, — сказал Штирлиц. — Не люблю вспоминать, но одно время из-за этого я был на грани импотенции, — Шелленберг усмехнулся, а Штирлиц продолжил. — И потом, от этого Рунге идут связи: он учился и работал за океаном. Выгоднее этим заняться нам, право слово.       — Еще немного на этой ледяной железке, — сказал Шелленберг, ерзая на сидении. — И импотенция будет обеспечена нам обоим. Какая потеря для арийской расы!       Штирлиц закашлялся, а потом они оба расхохотались в голос, вызвав недоумение соседей.       — Пойдемте, — сказал Шелленберг, вставая. — Продолжим в баре. Отогреем, так сказать, замерзшие члены. Простите, видимо, мое чувство юмора тоже замерзло…       Не они одни из-за погоды ушли раньше окончания мачта; трибуна была полупуста. Ноябрь 1937       Трибуна была полупуста: будний день и промозглый ветер отвадили возможных зрителей. Гейдрих любил смотреть спортивные состязания и назначил Шелленбергу встречу на соревнованиях по конкуру.       — Как подготовка к командировке? — спросил он.       — Все готово, уезжаю в понедельник.       — Прекрасно. Пара успешных заданий, покажете себя, и можно подумать о переводе в иностранную разведку. И знаете, что? Начнете с того, что присмотрите в Бургосе за этими двумя, — и Гейдрих передал ему две фотокарточки.       Шелленберг взглянул и вопросительно приподнял брови.       — Да-да, — сказал Гейдрих. — Узнали? Наш чемпион. Повезло ему тогда, если бы фон Крамм продолжил играть, не видать бы ему кубка. Проверите, не из этих ли он, — Гейдрих решительно ткнул пальцем в фотографию Штирлица.       — Из этих? — переспросил Шелленберг, зная, что один из лучших теннисистов Германии Готфрид фон Крамм — гомосексуалист.       — Не перевербовало ли его гестапо или еще кто похуже, — пояснил Гейдрих. — И ко второму приглядитесь, Хагену, не нравится мне, как у них идет дело. Что-то там нечисто. Июль 1935       — Что-то там нечисто, — хмуро сказал Шелленберг, отчаянно скучая на четвертьфинале чемпионата Берлина по теннису, куда его зачем-то притащил Гейдрих.       Шелленберг предпочел бы сдавать свои отчеты в письменном виде и немного сократить неформальное общение с начальством. Радовало только то, что в этот раз они на свежем воздухе, а не в кабаке или борделе.       — Вы о чем?       — Когда они разминались, у всех мячи были белые, а у одного — красные. И теперь он выигрывает.       — А, так он наш, — Гейдрих охотно прекратил обсуждение отношений Гиммлера и Гесса. — Нет, все честно. Хороший игрок.       — Он что, агент?       — Нет, из службы безопасности. С Вильгельмштрассе. Не знакомы? Хорошо, что напомнили, надо будет поздравить его, если выиграет.       Победителя нашли в раздевалке, когда он выходил из душевой. Шелленберг стоял в стороне, пока Гейдрих поздравлял. Его звали фон Штирлиц, это был зрелый мужчина с наружностью университетского преподавателя и добрыми грустными глазами. Он держался с джентльменскими достоинством, удивительным для человека, стоящего перед высоким начальством мокрым и в коротком вафельном халате.       — Праздновать не зову, — заключил Гейдрих. — У вас следующий этап скоро. В этом году у вас есть все шансы стать чемпионом!       — Благодарю, группенфюрер, — было видно, что Штирлиц тронут таким вниманием.       — Рад был познакомиться, фон Штирлиц! — протянул руку Шелленберг.       — Не надо «фон», зовите просто Штирлиц, — в его голосе послышалась улыбка, и Шелленберг почувствовал невольную симпатию.       Рука Штирлица была большая, жесткая и горячая, с ощутимыми мозолями от ракетки. Они были тогда еще в одном звании, и, несмотря на разницу в возрасте, Штирлиц был тактичен и скромен, нельзя было заподозрить его в том, что он хочет «подмазаться» к молодому любимцу Гейдриха.       — Тогда вы зовите меня Шелленберг! — и он, поддавшись порыву, похлопал Штирлица по предплечью.       Рукав тонкого и мягкого халата был влажным. Штирлиц почему-то не возмутился такой бесцеремонностью, и глаза его весело заблестели.       — Желаю вам побед! Выпьем пива как-нибудь? — спросил Шелленберг. — Я еще должен спросить вас про красные мячи.       — Необязательно было его лапать, — проворчал Гейдрих, когда они вышли из раздевалки. — История Рёма ничему вас не научила*?       — Но я вовсе…       — Лучше помолчите.       Они только раз пили пиво со Штирлицем, называя друг друга так запросто, по фамилиям. Через полгода Шелленберга повысили, и он успел лишь узнать, что красные мячи — сигнал связным и что Штирлиц курит сигареты без фильтра и пользуется одеколоном «Шипр», который своим романтическим запахом дубового мха напоминал Шелленбергу о темных дремучих лесах в окрестностях Сааршляйфе**.

___________

* Эрнст Рём — руководитель СА, был убит по приказу Гитлера в «ночь длинных ножей» в 1934 году. Известен гомосексуальными скандалами. ** Сааршляйфе — живописная петля реки Саар, недалеко от родины Шелленберга Саарбрюккена.