Семнадцать мгновений слэша

23 марта 1952 года. Вербания, Италия.       Инверна, вечерний ветер с гор, становился сильнее, солнце опускалось за розовато-абрикосовые снежные пики, и на веранде — с пледом или без —становилось по-зимнему промозгло.       — Надеюсь, вам у нас понравилось. Будем ждать вас снова! — официантка переводила взгляд с Шелленберга на Штирлица, и глаза ее сияли, как гирлянды.       Они вышли на набережную и направились в сторону отеля.       — По необъяснимой причине я очень нравлюсь женщинам, — с иронией сказал Штирлиц, беря Шелленберга под руку. — Только вам могу признаться в этом без ложной скромности. Хотя моей заслуги в этом нет.       — Почему же? Причина очень даже ясна, — бесстыдно заявил Шелленберг, наслаждаясь тем, как Штирлиц споткнулся и порозовел. — Очень даже можно понять всех этих несчастных.       Шелленберг вспомнил один разговор, подслушанный им зимой 1937 года. По распоряжению Гейдриха, в Бургосе он должен был проверить агентов, которые «пасли» латышского журналиста, предположительно связанного с коммунистами. Проверку он начал со Штирлица, потому что Хаген был из ведомства Мюллера, а Шелленберг хотел на пару дней забыть о существовании Мюллера.       Старый дом, где находилась явка, имел два выхода — на шумную улицу, где можно затеряться в толпе, и в тихий переулок с тремя проходными дворами. Шелленберг поднимался по загаженной внешней лестнице, пробираясь через белье, растянутое на веревках, когда услышал мужской голос:       — Ты думаешь, я откажусь? Я не откажусь.       Он узнал голос Штирлица, несмотря на испанский язык. Он узнал даже улыбку в его голосе.       — Только боюсь тебя огорчить, я плохой любовник… — продолжил Штирлиц.       Видимо, они стояли у окна, и слова, отражаясь от стен закрытого двора, были отчетливо слышны.       — Откуда ты знаешь, что такое хороший любовник? — спросила женщина.       Шелленберг усмехнулся и внутренне согласился: судить вправе тот, у кого было по крайней мере двое любовников. Женщина продолжала:       — У женщин все совсем по-другому. Вам самое главное — «то», а нам всего дороже, что до и после.       «Какая она у него хорошая,» — с умилением подумал Шелленберг.       — Тогда я подойду, — снова улыбнулся Штирлиц. — «До» и «после» гарантирую.       «И какой он у нее славный, — вздохнул Шелленберг. — Если только, конечно, не намекает на импотенцию».       — Сделать тебе кофе? — спросила она.       — Не надо. Побудь рядом, — чиркнула спичка, запахло табаком, а Шеленберг задумался: происходящее сейчас — это «до» или «после»?       Она вздохнула:       — Это у тебя называется «побудь рядом»?       — Я извращенец.       Шелленберг тихонько засмеялся. У Штирлица было, чему поучиться.       — Знаешь, почему я влюбилась в тебя?       — Вот уж нет.       — Потому что ты вроде девушки. Такой же застенчивый.       Разговор становился все интереснее, но парочка отошла от окна, и Шелленберг услышал только:       — Да?       — Конечно.       — А я почему-то казался себе мужественным, — он снова улыбался.       Впоследствии он часто вспоминал этот разговор. Испанка была неправа: Штирлиц не был застенчив. Он был из тех, кто не любит властвовать и подчинять. Вероятно, поэтому он, старый партиец, не продвинулся по служебной лестнице, получив взамен свободу, суть которой Шеленберг не вполне понимал. Он не любил давить, а когда приходилось, подбирал аргументы так, что исчезало всякое чувство давления. Шелленберг ничуть не сомневался, что агенты и провокаторы Штирлица искренне считают его своим другом (у Шелленберга тоже были такие «друзья», упоминания о которых не было ни в одной бумаге ведомства). В этом был весь Штирлиц: он не заставлял, а наблюдал, как другой воспользуется своей доброй волей и куда это его заведет. В постели такое поведение приписывают женщинам, хотя оно зависит только от личных качеств. Штирлиц не был робок, он просто не любил вести, а именно этого ждала от него испанка. Если бы она перехватила инициативу, — о, как много мог бы ей показать «застенчивый» Штирлиц! Как хорошо, что она не додумалась!       Что до мужественности — Шелленберг не встречал человека более мужественного. Была, конечно, особенная мужская красота в широком развороте его плеч, гордом профиле и сильных, покрытых волосами руках, но не это было главным. Охотничьи трофеи Геринга и батальон любовниц Гейдриха меркли, когда Шелленберг с рассказа тюремщика Бейкера представлял, что должен чувствовать оставленный в камере, несколько часов ожесточенно просчитывающий пути спасения от Мюллера. Или тот, кто двадцать пять лет стремился к родным, — когда узнает, что они убиты, и убиты из-за него. Мужество — это умение сохранить лицо, когда приходит расплата за сделанный однажды выбор.       Но почему Штирлиц думал, что он плохой любовник? Какая мерзкая баба сказала ему это? Как она посмела? Это его-то Штирлиц, который угадывал настроение по звуку шагов в приемной и тембру голоса в телефонной трубке? Себя Шелленберг считал хорошим любовником в самом привычном смысле: он был изобретателен и вынослив. Штирлиц редко отказывал даже в самых странных желаниях, но изобретательность его носила другую направленность. Действительно, «то» не было для него главным, но если «то» было важно Шелленбергу, — Штирлиц делал все, что требовалось. И даже чуть больше.       Это было исключительно плотское явление, но при этом совершенно неуловимое. Однажды Шелленберг лежал в его объятьях, в блаженной неге совершенно не чувствуя себя. Временами по телу пробегала дрожь, но нельзя было понять, что, какое ощущение было ее причиной. Это не было острым пиком наслаждения или сладкой послеоргазменной истомой. Это была нежность, которую он испытывал как физическое ощущение телом и сознанием, и в каждой частичке его существа этой сияющей нежности было равное количество.       Их «до» и «после» не прекращались никогда.       Штирлиц «врастал» в собеседника, и это невозможно было игнорировать. С Шелленбергом это случилось во вторую их встречу. Он видел эти простые приемы: зеркальное повторение позы, подстраивание под темп и интонации, запоминание деталей. И одновременно он отмечал иррациональное понимание, возникающее между ними. И еще — желание владеть его вниманием. Он замечал, что, разговаривая, ходит вокруг Штирлица, как кот вокруг крынки сметаны, и не может остановиться и не коснуться то его руки, то плеча. Штирлиц же, как подсолнух, поворачивался к нему и, слушая, наклонял свою большую умную голову.       Они говорили не словами, а смыслами между ними, интонациями, паузами, рваными глубокими вздохами во тьме светомаскировки. Штирлиц хладнокровно перемещал руку с рычага передач ему на колено: ничто не менялось в его взгляде, устремленном на дорогу, он только иногда вопросительно приподнимал густую бровь, если реакция Шелленберга была слишком яркой. Но ладонь на бедре была уверенной и ласковой, от нее шло тепло, которое достигало самого сердца.       Неделю назад Шелленбергу сняли швы, и теперь Штирлиц дважды в день проверял свежий рубец, обрабатывал его чем-то, отвратительно пахнущим больницей, и целовал двумя сантиметрами выше или ниже.       — Что за русские заговоры вы надо мной бубните? — не вытерпел однажды Шелленберг, тяжело переживая свою немощь и это очевидное сострадание.       — Я говорю, что поцелую, и все пройдет. По-моему, отлично работает, — ответил Штирлиц.        Никогда ему не дарили так много поцелуев, как в эту весну.       Еще тогда, в Берлине, вопреки своим привычкам, удобству и правилам конспирации Шелленберг всегда оставался на ночь. Его похлопывание по плечу (очень редкое: Штирлиц обычно сцеплял руки за спиной) грозило прожечь пиджак насквозь. Его бережно сохраненный натуральный кофе с невесть откуда взявшимся кардамоном превращался в любовный напиток. В его пересказах анекдоты были самыми смешными. В больших мозолистых руках Штирлица было больше нежности, чем в объятьях всех женщин, которых знал Шелленберг за свою жизнь. На его плече спалось крепче и слаще, чем на неприлично дорогой подушке, выписанной по рекомендации личного врача рейхканцлера.       Шелленберг помотал головой, отгоняя воспоминания.       — А чем я заслужил откровенность, которую не заслужили другие? — спросил он.       — Но ведь и вас они любят… — пожал плечами Штирлиц.       Он безбожно льстил. Девчонке в ресторане понравился Штирлиц. Шелленберг знал, что выглядит ужасно и для женщин он сейчас не привлекательнее трупа. Не очень свежего к тому же. Мужчина, который от слабости не может сам подняться из ванны, для них — не мужчина. Он бы ни за что не показался таким жене. Только Штирлиц видел что-то, недоступное никому, и не скрывал свой — такой бесполезный, но такой лестный — плотский интерес к полумертвому Шелленбергу, даря необходимую иллюзию, будто ничего не изменилось.       — Ах, вы об этом, — благодарно отозвался Шелленберг. — Меня все сколько-нибудь да любят, я привык, — они рассмеялись, и Шелленберг, качнувшись, на секунду прижался щекой к пропахшему сигаретами плечу Штирлица.       Ледяная рука, сжимающая его внутренности в последние годы, таяла на весеннем солнце. Сняв перчатку, он сунул руку в карман Штирлица, нашел его теплую ладонь и крепко пожал ее. Штирлиц в ответ надежно соединил ладони в замок, поправил воротник пальто и повел Шелленберга в сторону отеля. Нужно было знать его по меньшей мере пятнадцать лет, чтобы различить в невозмутимом профиле счастливую полуулыбку.