Кто любил, уж тот любить не может, Кто сгорел, того не подожжёшь. — Сергей Есенин.
Он зарёкся больше никогда не пить алкоголь. Вообще никакой, ни при каких обстоятельствах. Ни за что. Иначе он не сумеет остановить себя, как думает он сам. Вроде такой взрослый, а как маленький ребёнок не может отпустить прошлое, почти забытое, истлевшее. Минхёку столько же лет, сколько и его коллеге, и он прекрасно осведомлён об этом. Об этом — о том, что Кихён не пьёт, а не о том, почему. Но видимо это воскресенье по мнению Минхёка особенное, не такое, как предыдущие и следующие воскресенья. Его надо отметить не красным, а неоновым зелёным в календаре, а также отборной выпивкой в одном из баров класса «эс». Сначала Минхёк планировал устроить домашние посиделки (но всё равно не без выпивки), которые плавно перетекли бы в ночёвку с мягкими пижамами, карточками уно по всему полу, кучей вредной и сладкой еды в ярких пластиковых упаковках. Но потом он увидел сообщение от банка — на его счёт перевели крупную сумму. Это премия, назначенная после того самого случая с двойным самоубийством. Кихёну, скорее всего, вручили не меньше, но Минхёк как «лучший друг Чангюна и самый лучший на свете коллега Кихёна» оплатит все прихоти скромной новоиспечённой парочки за свой счёт. Но для начала стоит предупредить их. Минхёк был так рад, что совсем забыл о самом главном — позвонить и сказать. Минхёк бродит по всей квартире, переворачивая подушки, осматривая каждый уголок. Он не помнит, где в последний раз оставил свой телефон и когда в последний раз его видел. В итоге судмедэксперт находит гаджет на самом неожиданном, но видном месте — в микроволновой печи. Долго думает, кому лучше позвонить и есть ли разница; вдруг они уже сделали первый шаг для счастливой совместной жизни, то есть, съехались. Спустя минуту Минхёк выбирает Чангюна. Его легче убедить, с ним в принципе легче найти общий язык, чем с кем-либо ещё, даже если это тот, с кем ты работаешь бок о бок на протяжении нескольких лет. — То есть, ты поспал четыре часа? — звучит вместо приветствия, когда Минхёк не успевает и рта раскрыть. Чангюн проговорил это с укором, и Ли представил, как он нахмурился. — Именно, — с широкой улыбкой отвечает ему Минхёк. Они с Чангюном до часу ночи рубились в игру на телефоне, общаясь через дискорд, но нейрохирург ушёл спать первым, ссылаясь на усталость после внезапного семейного вечера с отцом. Правда ли это или не совсем — Ли было неизвестно и всё равно. В то время как Минхёку не спалось, он бродил по открытому миру виртуальной игры в одиночку, параллельно присылая Чангюну миллион скриншотов. Последний был отправлен в четыре утра с подписью: «выбил редкий артефакт, жизнь удалась, теперь можно идти спать». На часах восемь утра светлой субботы. — Просто мою голову осенила прекраснейшая идея, — завёл свою шарманку Минхёк. Он кратко, насколько мог, но с некоторыми подробностями пересказал свой план действий на сегодня. Путаясь в словах, повторяясь и заговариваясь, но Чангюн всё понял. В ответ он пустил нечитаемый смешок. — Но Юки не пьёт, — заметил нейрохирург. — Ты уверен, что всё будет в порядке? — Ой, Юки просто старый пердун, — взорвался Минхёк, заставив Чангюна рассмеяться. — Ничего смешного, Чангюн. Один разок можно сделать исключение ради тебя. — Чего смеёшься с утра пораньше? — до ушей Минхёка доносится приглушённый голос, отдающий утренней хрипотцой после сна. — С добрым утром! — говорит Чангюн куда-то в сторону, и Минхёк не решается нарушать их идиллию. После нескольких фраз по типу «Выспался?» и «Я приготовлю завтрак» нейрохирург снова вспоминает о существовании друга и возвращается к разговору. — В общем, я не уверен, что он одобрит, — говорит он полушёпотом, — но лично я не против выпить. — Отлично! Тогда жду вас сегодня в семь, — произносит Минхёк тоном, не терпящим отлагательств, и бросает трубку, не попрощавшись. Судмедэксперт отправился досыпать ещё несколько часов, чтобы набраться сил к предстоящему вечеру.***
Bazzi — Mine
— Да ладно тебе, всего пару шотов, я угощаю! — Минхёк повис на шее Кихёна. До назначенного времени и прихода лучшего друга и коллеги он успел уже опустошить несколько бокалов, один из которых пустой стоял на барной стойке. — Ну хорошо, — в конце концов соглашается Кихён, пытаясь отстранить Ли от себя. В таких местах быть абсолютно трезвым почти невозможно. Минхёк без лишних слов заказывает три шота, по одному на каждого, «на усмотрение бармена». Юки смотрит на алую жидкость в бокалах с презрением и страхом опьянеть быстро. Чангюн влил в себя первым, и мужчина последовал его примеру. Пока ничего криминального не случилось, градус растекался по телу приятным теплом и отдавал горечью в горле. Минхёк с радостным видом произнёс что-то, что из-за громкой музыки было не расслышать. К слову о музыке, звук был качественным, а песни были те, под которые волей не волей, но хочется двигаться, даже если ты давно с этим завязал и не уверен в каждом своём шаге. Кихён устроился на чангюновых коленях, игнорируя присутствие всех. На них никто не обращал внимания, даже Минхёк, довольный своим подарком для «молодожён», заметил миловидную девушку и начал к ней подкатывать. — Как себя чувствуешь? — поинтересовался Чангюн и заправил прядь кихёновых волос за ухо. На патологоанатоме были серебряные серьги, те самые чангюновы. Они, несомненно, были ему к лицу. — Нормально? — неуверенно ответил тот. — Вроде как… — и попросил бармена повторить. После второго шота тело не слушалось, по ощущениям оно напоминало желе. Кихён плавно перетёк с чужих колен на пол, кое-как удержав равновесие. Взял Чангюна за запястье и потянул на танцпол, который находился в другом конце бара, поближе к музыке. Без лишних слов, они были здесь не к месту, к тому же вряд ли бы они расслышали даже друг друга, даже находясь на таком близком расстоянии, тело к телу, душа к душе. Кихён был в непривычной для себя одежде: рваные джинсы, из прорезей которых виднелись острые колени, чёрная рубашка, несколько серебряных цепей, ниспадающих с шеи и скрывающихся под шифоном. Он выпросил у Чангюна кожаную куртку под стать той, что была на нейрохирурге; Им с удивлением согласился и настоял на том, чтобы он надел и серьги. Даже волосы были уложены по-другому: лоб открыт, чёлка его не скрывала. Чангюну уже нравится всё в этом вечере, хотя тот только начался и будет долгим. Нравится то, что Кихён перед ним, Кихён развязно двигает бёдрами в такт песне — любимой песне, строки которых въелись пеплом в кожу. И алкоголь тоже был отменным, как во всех клубах, которые когда-либо посещал Гюн. Хотелось напиться до потери сознания, чтобы потом какой-нибудь Хёнвон по обыкновению вытащил его из бара и повёз домой. Но никаких Хёнвонов здесь, сейчас и там, после — есть только Ю Кихён. Которому взбрело в голову, юность в одном месте заиграла, выпить ещё. — Не боишься перебрать? — предупреждающе спрашивает Чангюн, когда Кихён берёт по стопке в каждую руку. Одну залпом отправляет внутрь, другую со странной улыбкой на лице протягивает к Чангюну. — Я не напивался десять лет, если не больше. Счёт выпитому алкоголю перестал вестись после четвёртого шота. Казалось, музыка стала громче, барабаня по вискам, а все остальные звуки выкрутили на минимум. Кихён прижимался к Чангюну, наплевав на все меры приличия, громко смеялся, выпрашивал поцелуев. А Чангюн дразнил, запрещая, только позволял сидеть на коленях — впрочем, это он позволял всегда, в любом месте и в любое время. — А знаешь, почему я не напивался так долго? — вдруг подаёт голос Кихён. Чангюн заинтересованно изогнул брови и улыбнулся. На трезвую голову он не рассказал бы о своих промахах юности даже под пытками. Однажды Чангюн уже пробовал выпытать хотя бы что-нибудь, но Кихён либо отмалчивался, либо ловко увиливал от ответа, переводя тему или затыкая нейрохирурга едой. — Потому что пьяный я становлюсь настоящим мудаком. — Ты связался с тем, кто и в трезвом состоянии — мудак первого сорта, — заметил Чангюн с усмешкой. — Так то что не удивил. — Твои родители тоже умерли, когда ты по пьяни случайно утопил телефон в туалете притона, и ни до тебя, ни до твоих дружков не смогли дозвониться? — спокойно проговорил Кихён, однако Чангюн подавился воздухом от такого признания. Тем не менее, патологоанатом продолжал (он всю свою жизнь будет корить себя за болтливость тогда, когда это ни в какие ворота): — Мои вот не смогли спастись и сгорели заживо. Определённо, кто-то над ними сыграл злую шутку и умышленно подстроил поджог. Следствие подтвердило. Но тогда мои родители лежали в коме, и врачи прогнозировали только худшее. Они умерли у меня на глазах. — В этом не было твоей вины, я думаю… — Чангюн пытался поддержать разговор. — Нет, была, — вдруг повысил голос Кихён. Выражение лица его резко переменилось. — Ещё как была. Я не был с ними. Я гробил свою печень на другом конце города. Поэтому я зарёкся никогда больше не пить. Потому что я не знаю меры. Я не могу себя контролировать. У меня нет силы воли. Это не здоровый образ жизни, ведь им мою гнилую душу уже не вылечить. Налейте ещё, — на автомате Юки машет рукой, подзывая бармена, и тот бессловесно выполняет заказ. — Спасибо, — Кихён берёт в руки стакан. — Так вот… — Может быть, тогда хватит на сегодня? — Чангюн выхватывает у Юки стакан. Игнорируя яростную тираду Кихёна, он опустошил стакан за него и виновато улыбнулся. — В отличие от тебя я пить умею и меру знаю. Так будет лучше. — Возможно, — нехотя согласился Кихён, выражая всё своё недовольство надутыми губами. — В общем, смерть родителей — это только часть всех бед, свалившихся тогда на мою бухую голову. У нас с предками были постоянные терки насчёт этого. Пару раз меня хмельного забирали от Чжухона. Мне тогда было уже девятнадцать, но Чжухону — ещё нет. И моим предкам было не всё равно, но они ничего не могли с нами поделать. Однажды меня не было дома целую неделю, это было летом. Я ночевал где приходилось, был в настоящем запое… благо все обошлось лучше, чем могло быть, без пожаров, зато с истериками матери. Я правда любил своих родителей, но стоило мне взять в руки бутылку соджу, в тихом омуте просыпались черти. Чангюн слушал кихёновы откровения, периодически выпадая из реальности и залипая в пространство. Он не силился вмешаться, только когда Кихён закончил, сказал: — А я думал, ты познакомишь меня с ними. Но раз такое дело, то… — Чего лица такие кислые? — в поле зрения появился Ли Минхёк, как всегда сияющий улыбкой, что заставила двух мужчин улыбнуться в ответ. — И вправду, — Кихён поднялся с насиженного места и оправил одежду, — мы пришли сюда веселиться. Правда веселиться по-настоящему Кихён разучился.***
Просто Лера — Чайки над Москвой.
Кихён чувствует как влюбляется. Медленно, но верно. Сначала это чувство появилось в кромешной тьме тусклым факелом. Оно продолжало гореть, разгоралось и набирало силы, пока не окутало пламенем всё вокруг. Кихён чувствует, как влюбляется в этот острый профиль, прокуренный голос, и без того низкий, фактурный, точно роскошный вельвет. Кихён чувствует, как не может устоять перед мановением чужой руки. Они одного роста и почти одного возраста, но Кихён с ним и рядом не стоял. Он и близко не находился рядом с подтянутым рельефным телом: этими мощными руками, которые ложились на плечи, шею, скользили по бёдрам, забираясь под одежду и оставляя за собой корочку тонкого прозрачного льда на коже. И всё же, неправильно всё это. Неправильно то, что Кихёна заставляют больно удариться о ребро кухонного стола, почти раскладывают на нём же. Он сопротивляется — чисто для галочки — ведь они только-только пришли после душного бара, пропахшие алкоголем и друг другом. Чангюн льнёт поцелуями к открытой шее Кихёна, параллельно с этим расстёгивая ремень на чужих джинсах. Ю в последний раз тихо выдыхает «не надо, не сейчас», откидывая голову назад, прежде чем наконец-то перестаёт отрицать. Отрицать то, что Чангюн вовсе не пугает, и с ним хорошо, до мириад звёздочек в глазах от одних только прелюдий, прикосновений. Кихёну перестаёт казаться абьюзивным поведение Чангюна. Он ссылает собственнические знаки на то, что Чангюн по-другому не может проявлять чувства по отношению к Юки. Потому что Чангюн по-другому ещё не приловчился. До любви у него было только влечение, сексуальные фантазии (очень богатые, к слову), но не более. У Чангюна в тридцать — первая любовь, хочется верить, что именно она. У Кихёна в тридцать два — третья, но предыдущие две, оставшиеся в жаркой юности, не идут ни в какое сравнение с тем, что происходит сейчас, в кухне-столовой дома Чангюна. Алкоголь в крови ещё не выветрился, продолжал туманить разум и сподвигать на настоящее сумасшествие. Кихён в порыве страсти кусает чангюновы губы до крови — такой смелый под градусом. Чангюн аккуратно приподнимает Юки — какой он лёгкий, как пушинка одуванчика на ветру, или во всяком случае так кажется сейчас — и усаживает на край стола. Жестом руки раздвигает колени в сторону — Кихён не противится, охотно поддаётся. Чангюн забирается под шифоновую рубашку, проходясь подушечками пальцев по выступающим на спине рёбрам. Ткань чуть задирается, оголяя полоску кожи; нейрохирург выше приподнимает низ рубашки, открывая впалый живот, и припадает к нему. Кихён готов стонать под Имом даже от таких простых ласок, но алкоголь в организме ещё давал о себе знать, поэтому они ощущались не так насыщенно, как хотелось бы, а именно: космически, за гранью представления, за облаками. Поэтому Кихён и просил повременить хотя бы до завтра, но Чангюн оказался более настойчивым. Патологоанатом шумно дышал, прерывисто и неравномерно. Он пропустил громкий стон, когда Чангюн запустил руку в боксеры и коснулся ноющей плоти. Член Кихёна подёргивался от плавных движений от мошонки к головке; пристальный взгляд со стороны, направленный прямо в гнилую душу, скрытую за хрусталиками смоляных глаз, испепелял дотла за пару мгновений. Поэтому Юки отвернулся, надеясь на спасение от давящего на виски внимания, но Чангюн заставил его установить зрительный контакт, мягко, но властно развернув за подбородок. — Ты меня любишь? — спросил нейрохирург, усмехнувшись, когда увидел, как щёки Кихёна начало заливать румянцем. — Я тебя не-на-ви-жу, — проговорил Кихён по слогам. Конечно, он намеревался донести обратное. Он любит и ещё как. Но Чангюна заводит то, когда Ю выпускает клыки, обороняясь и противясь. Кихён чувствует чужой стояк своим. Между ними сейчас непозволительно много одежды. — А я тебя безумно люблю. И безумно хочу… блядь, ты сводишь меня с ума, хотя ничего такого не делаешь, — рычит Чангюн в ответ. Чангюн припускает кихёновы джинсы вместе с боксерами, затем свои. Обильный плевок на левую ладонь — проходится влажностью до основания, вырывая из кихёновой груди протяжные гортанные стоны. Специально не спускается до ануса — нет настроя на нечто большее, чем просто петтинг. И без того удовольствие и себе, и любовнику он доставит. Своё налившееся кровью возбуждение Чангюн упорно игнорирует до поры до времени, продолжая ласкать член судмедэксперта. Кихён схватился за чужие плечи, скрытые кожаной курткой, ногтями стянул натуральную кожу до складок. Подался бёдрами вперёд, толкаясь в чангюнову ладонь с громкими стонами на низких частотах. Чангюн довольно усмехается, обхватывая одной рукой теперь уже оба члена; Кихён смотрит на него с удивлением, словно не ожидал такого поворота. Ю кладёт ладонь поверх чангюновой, но рывком его отстраняют со словами: — Я справлюсь сам, не утруждайся, — шёпотом на ухо, аккурат под проколотой мочкой, опаляя чувствительную кожу изгиба шеи. Кихён едва ли не задыхается. — Ненавижу… — издаёт он полустон-полувсхлип и жмурится, словно вот-вот заплачет. Чангюн даже простыми движениями, чуть замедляясь на уздечке и задерживаясь на головке, нарочито оттягивая момент, заставляет Кихёна плавиться, таять как под палящим солнцем. Юки ёрзает по поверхности стола, срывая голос, когда Чангюн движения ускоряет и начинает стонать с возлюбленным в унисон. Ещё немного — Кихён кончит; мужчина чувствует, как внизу живота завязывается узел возбуждения. Так оно и случается: спустя ещё две минуты он изливается первым, пачкая белым семенем живот, руку и джинсы Чангюна. Последний кончает почти одновременно с ним, рвано выдыхая грудной стон в сладостной судороге оргазма. — Твоё тело говорит об обратном, — запоздало отвечает Чангюн и тянется к салфеткам, чтобы убрать за собой. В ответ его награждают укоризненным взглядом. Отойдя немного после оргазма — даже «пьяный», он был ярким — и, кажется, протрезвев на три четверти, но не но конца ещё, Кихён скрывается в ванной комнате и долго-долго отмывает себя от ненавистного запаха перегара, которым он был буквально пропитан, точно губка. А заодно — стирает назойливые воспоминания из памяти, заменив их вещами более приятными: мыслями о Чангюне, его запахом. — Юки, — зовёт Чангюн, когда Кихён спустя около получаса освобождает ванную комнату и, обволакиваемый шлейфом горячего пара, заходит в спальню. Нейрохирург тем временем курил прямо в спальне, выдыхая дым в открытое на проветривание окно — повторяется редко, но привычка. — Не против того, чтобы познакомиться с моим отцом? Голова Кихёна сейчас была забита множеством совершенно другого, для того чтобы дать вразумительный ответ.