Кислота под водочку.

Стук стекла об паркет вытаскивает Арсения из сонной неги, вынуждая моментально проснуться и как по команде вскочить на локти. Он поначалу не понимает что и где катится, противным дребезжанием отдаваясь в висках, а после и вовсе забивает, давит пальцами на сухие глаза, тяжëлую голову пытаясь удержать ровно. Арсений гортанно стонет, падая на кровать, но, спьяну перепутав стороны, валится мимо постели, спиной точно на упавшую до этого бутылку. Сверху на лоб летит и вибрирующий телефон. —Сюш! —Арсений кривится от слишком громкого возгласа, точно наждачкой проехавшегося по ушам. —Сыночек, весь город уже знает, а мне ни слова не сказал, что приехал. Кто ж так делает? Я же беспокоюсь, переживаю, ты ведь у меня такой несамостоятельный, маленький ещë. Очень за тебя боимся. Давай собирайся и прибегай, мы с бабушкой уже заждались, когда ты появишься. Арсюша, давай, давай, я пирожков твоих любимых напекла и компотику из яблочек сварила, а ты спать продолжаешь, будто в Питере своëм не выспался. Нелюди только так делают, я не учила тебя такому. Арсений спросонья не понимает, о чём идёт речь, и уже ближе к концу разговора доходит, что требуется от него на родительскую квартиру прийти. Он поразительно бодрым голосом угукает, фигурально целует матушку в обе щеки, и, отключившись, с трудом поднимается, матеря всю советскую общественность и их никогда не угасающую бодрость, аки красное знамя, сопровождающее пионеров. Общественность здесь затем, что Арсений родился у людей старой закалки, в давно прошедшей, сталинской эпохе, о понятии «похмелье» слышавших разве что в кино и наяву никогда его не познавших. У Попова же жизнь напрямую с кино никак не связана, испытать на себе все девять кругов ада после дедовского самогона он успел, посему и припадает ртом к крану с холодной водой, стараясь не пропустить ни капли мимо. Попов довольно улыбается и опирается руками на раковину, лбом соприкасаясь с навесным ящиком. Переводит дух, после закуривает, глядя на зелëные фикусы на подоконнике, оставленные хозяйкой квартиры за неимением желания за ними ухаживать. Он со всей серьëзностью на лице пытается вспомнить, сколько вчера влил в себя, но все попытки оказываются тщетны. Из вчерашнего он помнит только несколько пересадок на автобусе, неумелый флирт Светы и еë профессиональный отсос в туалете, красивого парня с зелëными висками и кольцами в ушах, и пару камней химки, ловко скрученных в полноценный косяк. Довольно растягивает лыбу, вспоминая про чу́дного мальчишку, сонным мозгом постепенно осознавая, что встретили его хорошо, прекрасно, отлично. Лучше, чем сам мог ожидать. Сигаретный дым выходит через открытое окно, демонстрируя вид на зелëную, как глаза пацана, листву. Его Попов никак не мог ожидать. Предполагать и догадываться — тоже, ибо Антон не новогодний подарок под ëлкой в красивой обëртке, на который весь год намекал родителям, а теперь намекают они. Мальчишка-то действительно чудо наяву: ершится, бычит, скалится, а в глазах бесята скачут, як сумасшедшие — всë хотят разузнать, проведать, вынюхать и измазаться по уши, после отдирая засохшие корочки. Попову такое нравится. Попов такое любит. У него в знакомых все харизматичные и с явным опытом в общении, пацан же отстранëн от общества и веет от него максимум сигаретами, а не приторным парфюмом. Вместо обольстительной улыбки с рядом ровных зубов — тридцать два пенька кошачьих, маленьких совсем; бархатная кожа забита грязными партаками, выражая любовь к острым ощущениям; уложенные волосы уступают содранным ножницами секущимся концам, в прямом смысле кричащим о желании выразиться, о желании быть хоть где-то замеченным. Антон вообще отличается от тех идеально-вылизанных единиц, выбранных будто на подбор то ли для личной охраны, то ли просто для красоты. Даже своей манерой постоянно посасывать нижнюю губу и хмуриться, пряча за сальной чëлкой явное недоверие, Шастун притягивает, вместо того, чтоб одним видом показывать: ни в ком не нуждаюсь. Попов усмехается своим мыслям, подловив себя на том, что распинается о простом мальчишке, обиженным жизнью и пытающимся казаться чем-то устрашающим. Своих он, может быть, не бьëт в попытках запугать, а на чужих с кулаками бросается. Арсений думает так из-за сбитых костяшек и оставшихся круглых шрамов на коже от ранок. Он хочет узнать всю антонову поднаготную и ответить простым «соболезную», если не найдëт слов. Почему-то внутреннее ощущение подсказывает, что именно соболезнование Антону и подойдëт. В зелëной радужке плещется ржавчина, а та, как известно, появляется от отсутствия надлежащего ухода. Весь вид Антона говорит о том, что ухода за ним не наблюдается: сад зарос, завяли помидоры. Арсений в этой ржавчине видит всемирную тоску, и если Попов может расправить плечи и спокойно идти на смерть, ибо знает, что за ним обязательно пойдут, Антон же далëк от Атланта и его желания стремиться вперëд. Арсений думает, что Антон за свою насыщенную жизнь успел наглотаться пыли и носит почëтное звание не самого лучшего человека, имея весомое оправдание на каждый свой безумный поступок, хватаясь за них, как в последний раз. Арсений подозревает, что Антон не раз подмигивал бездонным глазам Смерти. И карикатурная старуха с косой явно не пророчила ему что-то светлое и за жизнь пиздела, щëлкая кольцом на жестяной банке в задрипанном падике. С Антоном может быть исключительно две крайности: позолоченные шелка со стразами Сваровски, и грязная плитка у мойки на старой кухне, новым на которой является максимум мультиварка, да и та умазана в слой жира с грязью. Он, внимательно рассмотрев весь тяжёлый металл на тонких пальцах, заменяющий полноценный кастет, случайно коснувшись рукой сухой кожи на руке, явно не получающей нужного ухода, кривясь на грязь на подошве массивной обуви, чëтко делает для себя вывод: Антон не смотрел, Антон руку ей пожал и в корешах прописался. Ибо в могилу с собой стразы не унесëшь, вероятность засыхания под землёй большая, о хорошей жизни при хуëвой можно лишь мечтать. Попов подумает о нëм чуть позже, а сейчас он резко сядет на корточки, чтоб Шастун с улицы не заметил. Арсений скачет по ступенькам, летит, не глядя, как и его чëрная парка, и пушистая чëлка, и листья на стеблях в букетах. Летит и думает, что бы ещë такого придумать и как извернуться, применяя на деле свои из лучших отговорок. Недолго мнëтся за дверью, после вовсе открывает ту с ноги, грудью впечатываясь в короткие кудри. С матушкой он не виделся довольно давно, а бабушкин образ вообще из головы вылетел ещë в начале первого курса, но Арсений, брезгливый до стариков, постарается не показать этого, будучи воспитанный хорошим мальчиком. Мама виснет на шее, целуя острые скулы, бабушка несëтся следом, собираясь обслюнявить Арсюшку с ног до головы. В подъезде слышно, как гогочут курильщики с этажа и невнятной послеинсультной речью комментируют все деяния и смертные грехи, ибо металлическая дверь ничего не скрывает, раскрытая буквально нараспашку, всем на показ до кома в горле. Арсению скрывать нечего. У него помимо двери душа нараспашку и карманы вывернуты, мол, смотрите, или что же это, брезгуете? Он лишь скалится на непутëвых соседей и приветливо кивает головой, ибо здороваться, между прочим, мамочка учила со всеми, как бы человек жизнью обижен не был. Попов и без нравоучений из детства знает, что за ним потянутся, попытаются коснуться, будут хвостиком бегать и на коленях ползать, стараясь быть ближе к нему и дальше от себя. Арсений в разы выше всех своих знакомых вместе взятых, стоит на самой вершине крутой горы, тлеющим бычком крутя перед носом, думая, куда бы прицелиться для возгорания очередного собора Богоматери, ярким пламенем освещая ближайшую версту. Арсюшка с сюрпризом, на два фронта хуярит и попадает точно в цель, как по щелчку пальцев сжигая всю гору из тел, годами гниющих под ногами, остающуюся на белой подошве фирменных кроссовок жалким слоем извести. Ему все едкие комментарии и осуждения до фени. Знает, что уши есть у всего, даже у бетонных стен в старом заброшенном фонде, и ему эти уши оторвать — как два пальца обоссать и в небо ткнуть, мол, туда вам надо, юродивые, на меня-то зачем лезете, я никто. И улыбается при этом так по-лисьи, немного глаза щуря, держа на своих плечах огромную ответственность. О том, что в один из прекрасных дней допрыгаться может, старается не думать, так как уверенные в себе смотрят исключительно на мелочи, каждую подзаборную собаку пиная. Для профилактики, конечно же. У Попова в округе оттого и тихо, за пределы дозволенного даже ветер в поисках заброшенной гавани не дует. Арсений сам напролом в первые ряды рвëтся и своими белыми зубами откусывает языки каждой гниде, пизданувшей что-то не по делу. Не потому что боится, а потому что своим долгом обязывает так считать. Арсу весело. Он искренне смеëтся, вручая единственным зрелым женщинам в своей жизни букеты из белых роз. Искренне радуется, нахваливая свежие пирожки с луком и яйцом. Искренне улыбается, говоря, что он поздно приехал и уставший не хотел появляться у мамы на глазах. Искренне говорит, распинаясь о трудной студенческой жизни, закончившейся наконец-то. Арсений губы дугой выгибает, немного высунув кончик языка от стараний. Вся его искренность — явление редкое, едва уловимое, незаметное и скрытное, как он сам. Парень в родительском доме сорит ею, будто она цены не имеет и за неë платить не надо. Не надо ведь — у Арсения каждая прихоть в шаге доступности. Он ловко рулит темами разговоров, за ручку водит мать вокруг да около, бабушку подталкивает в спину, направляя в нужное русло. По ступенькам на лестничной клетке ползут сплетни, пожирая собой выкрашенные в несколько слоëв светлые стены. У Арсения немного дëргается ухо от едких комментариев в свой адрес, и он, выходя за дверь, ловит на себе осуждающие взгляды старушек. Улыбается им так ярко и широко, что глаза слепит, и уверенной походкой проходит мимо, мотнув головой и поправив волосы. В голове ни единой дурной мысли, ибо ещë под стол ходя понял, что все вокруг передохнут. А он останется. Он собственными руками закапает, предоставив всë нужное. Потому что в руках Арсения безграничная власть. Ему предел в желаемом — только новая звезда среди миллиарда одинаковых. Он выуживает из кармана дорогого плаща небольшой пакетик и перекладывает в другой, дешëвый, проверяя сообщение на телефоне. Негромкий звон радует слух, пришедшее оповещение делает неимоверно счастливым, а прилетевшее следом сообщение от старой подруги и подавно рвëт все слои, окрыляя, как в телевизоре, в той рекламе энергетика про термитов и стол. Арсений летит до другого конца города, рукой приглаживая непослушную чёлку. Ему и пяти пядей во лбу не нужно, чтоб сказать, что спросом в городе он пользуется очень как — случись что, он первый будет знать. Его буквально с головой накрывают друзья и давние знакомые, мажут яркими помадами по щекам девушки, жмут руку рослые мужики, вдвое больше, чем он сам. Арсений улыбается каждому, но последним — интеллигентно, как и подобает всем воспитанным мальчикам. Арсюшку хвалят и, как в детстве, треплют по тëмной макушке, нахваливая и маму, и самого мальчика. Арсений уже давно вырос, собственные крылья отрастил и вылетел из-под мамкиного чуть раньше, чем начались онанизмовские дни, но, скрипя зубами, передаёт ей каждое доброе словцо от какого-то там давно знакомого дядь Вити, Димы, Гены. Ему дела нет, а мать расплывается в улыбках, в улюлюканье, в гордости за такое золотое чадо: сокровище, а не ребëнок, все мамочки нервно кусали локти, стоило маленькому Арсюшке прийти к маме на работу и дождаться еë, чтоб вместе пойти домой. И Арсюшка, разросшийся в плечах, огрубевший голосом, вытянувшийся в росте, продолжает быть хорошим мальчиком. Суть только в другом: мальчиком он перестал быть ещë в шестнадцать. И никто из маминых знакомых не знает этого, ведь Арсюшка — ëбаное солнышко, заинька-паинька, свет в конце тоннеля, единственный лучик во мгле ночной, просто не может быть другим. Он, если честно, вливая в себя очередной шот, думает, что ему все мамкины знакомые на хуй не упали. Он обладает девственностью каждой из их дочерей, а то и сыновей, и удивить его может разве что взрыв метеорита по дороге до Земли. На горизонте чисто, метеорологи молчат, а Арсюшка направляется к барной стойке, занимая уже излюбенное место — перед парнем с зелëными висками.

***

Сенька немного нервно дëргает уголком губ, крепче сжимая в руке плотную джинсу, слушая монотонный бубнёж своей крыши. Ножки скрестил, чтоб длиннее казались, самые узкие из всего обширного гардероба штаны надел, чтоб шов жопу надвое резал, водолазку в обтяг, под самое горло, чтоб шея тоньше казалась, и безразмерную ветровку, чтоб буквально тонуть и путаться в ней. Типичный пример сладкого мальчика, отличие только в одном: на улице не доебутся. Он пакеты прячет в рюкзаке, под второе дно, и всë дело накрывает конфетами. Пакеты — для сбыта, конфеты — панку. Чтоб жизнь в обоих случаях сахаром казалась. Смотрит всякий раз исподлобья, дабы ближе метра не подошли и по темечку не тюкнули. Ему в канаве с разъëбанной задницей не особо хочется валяться. Он тем, кем стал, становился не потому что хотел выжить. Но рядом с амбалами два на два желание ещё немного попинать хуи всё же просыпается. Нужно подкинуть — подкинут, нужно подставить — подставят. Попов эту барыжную систему как свои пять пальцев знает. Он — ходящая энциклопедия, и кому, как не ему знать, что будет дальше. Страшно, правда, от общего плана отходить, но лохов сам бог велел кинуть, дополнительным развлечением в повседневную наблюдательность добавив. Его осторожность граничит с резкой эмоциональностью, всеми спектрами отражаясь на лице. Зная, что будет, он каждый раз кусает щёку, после чувствуя привкус крови на языке. Сенька грамотный. Он не напрягается сам и не напрягает знакомых, чтоб предложили, не надо ли кому. Сенька грамотный — у него товар не встает. У него пятьдесят процентов — просто удача идёт, пятьдесят процентов мозгов. Ёмкое «Я тебе по поводу звоню» на том конце провода, и этого достаточно, чтоб очки на глаза натянуть, дабы в фотороботе были неточности. Попов знает, что делает, посему для него год — не срок, два — урок, три — пустяк, пять — ништяк. Сенька своей графской ручкой жмёт чужую шершавую, выпаливает что-то вроде благодарности и плавной походной от бедра выходит из ангара, за скрипящей дверью скрываясь. Осматривается: никого. Рвано выдыхает. После зажигалкой чиркает, прикуривается и быстрым шагом до сквера летит. Там дорогу перейдёт и пристроит свою задницу на ободранном стуле, выдыхая уже со спокойствием. Его круг общения уже диаметра медицинской иглы. Расширять, конечно, не хочется, но иногда даже эта пара людей оказывается лишней. Знакомые знакомых через них чаще всего к Арсению и навязываются, пытаясь в корешах прописаться. Только вот он знает, что настоящий мужчина должен вырастить живот, построить жену и посадить печень — этакий пример солидности и авторитетности, а к нему клинья подбивают исключительно пиздюшата от горшка два вершка и ходячие мертвецы, что свои конечности по земле волочат. Арсений — самый принципиальный и несговорчивый продавец смерти. Он редко уступает, знает толк в людях и как навариться за пять минут имея с собой ровное нихуя. Арс тянет на дно, запросто всплывая позже, прекрасно понимает, что делает, и где ему шкериться, когда накроет. Он не мечтает стоять ни с кем вровень, умеет плавать и не тонет. Поповского терпения на всю Евразию хватит, возможно на Запад ещë останется. Он может ждать долго, очень долго, но рано или поздно, как бывает обычно, терпение заканчивается, разом выливая весь ушат грязи на голову. Плохо, конечно, не становится, но неприятный осадочек остаëтся. Волосы от нервов он на себе не рвëт, тарелки не раскалывает, мебель не пинает. Раньше ничего подобного за собой не наблюдал, теперь же впивается ногтями под кожу, пытаясь отодрать от себя кусок. Ему так-то, бля, всегда перепадало, сейчас — нихуя. И все его попытки по служащей годами стратегии «ты прыгнешь ко мне в постель сразу, как только я посмотрю на тебя» мелкой крошкой рассыпаются на глазах, подпаливая молчащее внутри бешенство, вот-вот готовое рвануть за пределы выстроенных преград. Он мечтает держать спину ровно, научиться всплывать и думать о воле. —Солнце… —Я не Солнце. —Если ты не Солнце, почему я вижу твои лучи? И сотня других вопросов, ответов на которые Арсений не услышит никогда. Он начинает беситься от собственной тактики увидел-выебал-ушëл, ибо Антон — неприступная крепость, вход к которой, кажется, тупо замурован. Шастун — сплошной альманах загадок, на тридцать девять ключей запертый сундук, и Арсений уверен, что хочет его открыть. Даже если внутри пусто. Даже если разочаруется. Даже если поцарапает все стенки. Ему это физически нужно, не просто чтоб быть спокойным, а чтоб быть. Ему по натуре положено знать по секрету о всëм свете, чтоб после вопросами задаваться о том, нахуя он всë знает. Знает он многое. К многому ещë целый вагон в подробностях рассказали, так что теперь Арсений полноправный житель города, будто и не уезжавший из него, все четыре года живший в собственной квартире, в социуме, с людьми. Ему для моральной стабильности нужно находиться в компаниях, иначе погаснет. Арсений может быть и погас бы, не нуждайся люди в нëм. Не будь он на уровне некой зависимости, давно б жил жизнью стандартного семьянина: пелëнки-распашонки, детское питание в половину зарплаты и кипящая голова от стервы-жены. Сказка, от представления которой начинает тошнить. Арсению, вообще-то, самому не нужно ничего из имеемого, ему бы подход к одному долговязому упрямому пацану найти, а там и дело за малым. Только каким бы пьяным Антошка не был, общий (в прямом смысле) язык с Арсением находить не собирается. Эд был прав, когда говорил, что Шастун до выбитых зубов будет стоять на своëм. Он, если верить словам Выграновского, на итоговой речи чуть ли стульями не кидался со словами «Да я нахуй прав!». Мальчику ответное слово на выпускном дали сказать и тот сполна воспользовался им. И причину сие явления не оправдывает даже упрямый характер. Арсений умненький. Он глазами бегает по длинным рукам, запястья которых увешаны браслетами с бусинами, и следов мазохизма не находит. Даже когда браслеты скатываются до предплечий, кожа чистым полотном блестит в красном свете светодиодов. Попов не то, чтобы в спасатели записался, тактичность как-никак ему нужна. Все расспросы про семью и детство Эд отрубил на кону, сказав, что за кореша он ручается ëбнуться как и потерять его не хочет. Тонкая шастуновская натура кривится на все попытки Попова установить коннект, отрицая любые предположения об отце-трудоголике, маме-красавице и большой собаке. Такие же нынче представления «счастливой семьи». Догадок у Арсения в голове становится, как тараканов в общаге. Он абсолютно не знает, что делать и как дальше двигаться. Все книжки на полках — ни о чëм, потому что Шастун ловко извивается от всех манипуляций и методов провокационной психологии. Все попытки задеть — мимо, потому что прилетают обратно, кровавым кратером отпечатываясь во лбу. Все подачки — в урну, а после на помойку, потому что «чë я, баба, что ли, чтоб ты меня цветами задаривал». Арсению бы очень хотелось, чтоб у Шастуна пизда материализовалась, того гляди ранимее станет. И даже сраная Славянка в форме животных летит Попову в ебало, крошась в упаковке. Он еë, между прочим, с сайта заказывал, ибо та с прилавок магазина года три назад пропала. Но Антону похуй на все сладости, цветы, комплименты. Он, видимо, реально не баба. Антон — желаемое. И он неполучаемое. Арсово желаемое давно изучено вдоль и поперëк, потому что что-то добровольно рассказал Эд, что-то вывалил Макар, что-то напела Ира, а что-то и местная шпана с района кинула. Арсений на все рандомные факты лишь хмурится, отворачиваясь, и тепло улыбается, разворачиваясь обратно. Антон десять дней держался отстранëнно. Он реально бегал от Арсения, лишний раз сворачивая с нужного пути, стоило приметить Попова вдалеке. Арсений не понимает этой позиции, не понимает и самого Антона, но продолжает к нему настырно клеиться, точно репейник, думая то ли насовсем к нему прирасти, то ли на олимпийке повиснуть, болтаясь на ветру. Он за свою выходку уже извинился более десяти раз, попытался друзьями стать более пятнадцати и подступиться нормально чуть больше двадцати. Все лекции профайлинга за хуеву тучу бабок летят в пизду, потому что Шастуна прочитать равно мозг сломать. Арсений, опрокидывая в себя кислый коктейль, пытается на столешнице пазл собрать, всë протирая штаны рядом с барной стойкой. Лишь деньги тратит, тут же новые зарабатывая, скрываясь по углам, и каждый раз по новой, будто не устаëт совсем. —Сыночка сраная кормит маменьку обещаниями? —усмехается Тоха. Подслушал, пока Арс перед мамкой по телефону оправдывался, потому что мамка — святое, мамке переживать нельзя, и теперь угорает в открытую, не удосужившись даже рот прикрыть. Про манеры, как понял Арс, тот не знает. —Кусаешься? —игриво, с надеждой, что сейчас всë получится, раз Шастун первый заговорил. Но что-то Арсению изнутри стучит, что он долбоëб, а за Антона говорит алкоголь. —Мама учила, что слабохарактерные кончают жизнь в тюрьме. Попов давится морсом. Для него услышать такое — неожиданно, и посмотреть пацану в глаза — довольно ожидаемо. Тот в стельку настолько, что стакан едва держит. Его бы в подсобку да на коробки, чтоб поспал, а лучше домой и стакан воды рядом с кроватью оставить, но он же к Сеньке обращается, а Сенька умненький. Тот быстро смекает, что к чему, и через стойку перевешивается, пальцами бутылку зацепив. Вино красное только так заходит после сорока градусов, наутро от этой смеси так вообще шарики за ролики выезжают. Сенька разливает его по гранëным стаканам, в голове держа мысль, что у них вполне романтический ужин: лампочки вместо свеч, фисташки вместо мяса, нездоровое внимание вместо влюблëнности, грохочущие биты вместо скрипачей. И лишь вино здесь имеет место быть. Шастун крепко держится за стойку, пару капель мимо рта на воротник чëрной рубашки пропустив. Расфокусированным взглядом смотрит куда-то вдаль, хмурится и со стуком ставит стакан на столешницу. Арсений оборачивается: не видит ничего особенного, кроме толпы людей. Тяжëлым взглядом провожает Шастуна и отворачивается, потому что смотреть на то, как он будет пиздить пацанов, ему не интересно. Показалось, что мир тесен, поэтому они раскурили плесень. Позиция панка Арсу теперь ясна, как день. Только почему все вокруг долбят, кроме него — единственное, что не ясно. Арсений думает чуть позже спросить об этом у Иры, сейчас он с трудом направляется в сторону туалетов. Если Шастун и сядет на хуй, то жертвой тому станет посаженная печень Попова. В любом случае без жертв быть тупо не может. Ударяясь затылком о холодную плитку, Арсений думает о том, что где-то в паре метров от него Антон пиздит торчков. Не думать об Антоне вообще сложно. Либо же Попов просто не пытался не делать этого в полной мере. Он делает очередную тяжку и чуть заметно дëргается, стоит деревянной двери открыться. В голову сразу озарение приходит. Антон — желаемое. И он получаемое. —Отсосëшь мне? —ухмыляется Попов, туша сигарету о кафельную стенку. Тоха испуганно шарахается назад, путаясь в собственных ногах. Устоять ему помогает причина испуга и его крепкая рука, обвивающая талию. Шастун хмурится. Недолго смотрит на Арсения оценивающим взглядом, сверяя, достаточно ли тот пьяный, чтоб предлагать такое, или просто ëбу дал от перманентного запаха мочи, впитавшегося в стены. От Попова оторваться невозможно, даже моргнуть страшно. Он обаятельный, харизматичный, красивый до сюрреализма — словно нарисованная картинка. И знает об этом, что отражается в самодовольной улыбке и горящих глазах. После этого пацан понимает, что достаточно пьяный как раз таки он, потому как на духу выдаëт: —Да за милую душу. И со своего двухметрового роста Антон падает коленями на зассанную плитку туалета, в других кабинках которого присмерти валяется девушка с белой пеной у рта, а в соседней яростно отбивает темп на упругой женской заднице пацан под дозой, в состоянии очень приближённом к первому. Шастун же без наркотиков находится на пороге заветного дзена, буквально впечатываясь своей щекой в узорчатые прутья не то рая, не то собственной гордости. Не понимает, что эйфории не будет, удовольствие не настигнет, в голову не ударит. Словом, ему не будет хорошо настолько, чтоб рассказывать об этом пацанам во дворе и описывать своë мастерство в постели с прозрачным поясом на перетяг. Антон вообще никому про свои навыки не рассказывает, тем более — пацанам, он живым ещë походить хочет. Одним своим пьяным согласием Антон дал зелëный свет пиздецу, до этого державшему некую границу подальше от него. Наивно думает, что Попов отъебëтся, ему же для поддержания самомнения нужен отсос в туалете и трах в машине, чтоб о нëм сказки слагали да пером писали. Или чë там предпочитает прогрессирующая самовлюблëнная молодëжь. Вот раньше было лучше: и трава зеленее, и солнце ярче, и Поповых не было. Тьфу, бля. Антон сжимает потные ладошки в кулаки, начинает покусывать полувставший член Попова сквозь ткань чëрных джинс, сидящих в облипку, про себя думая, что всплыла пидорская натура Арсюшки, стоило Антону ужраться, как в последний раз. Пацан ухмыляется, осознав, что он недалеко ушёл от радужных знамëн, и ведëт сухим языком по крупному бугорку. Не смотрит совсем. Закрывает намазанные подводкой веки, ищет трещины на плитке, после неуверенно тянется руками к ширинке и только тогда поднимает глаза, скукурузив ебало. Попов кокетливо цокает языком, держа за волосы, и давит ладонью на затылок, лицом ткнув в стояк. Пробегается пальцами по длинным прядкам, накручивая их на фалланги, словно извиняясь за свою грубость. Пацану долго объяснять не нужно. Он зубами тянет собачку змейки на чëрных джинсах, расфокусированным взглядом смотрит точно в глаза Арсу. В светлые глаза под единственной лампочкой на все пять метров. И даже под градусом он лицо кривит, пытается уйти от мягких касаний, показать, что он — олицетворение неприкосновенности, силы и независимости. Одной рукой Антон держится за арсово колено, второй за его бедро, чтоб бессильно на пол не свалиться. Зубами отворачивает ткань и лижет прям так, через трусы, нисколько не брезгуя подцепить заразу. Уверен в чистоплотности Арсения, и хвойный запах геля для душа, исходящий от лобка, доказательство тому. Попов от таких финтов выпадает нахуй и резинку чëрных боксеров под яйца опускает, спиной подпирая кафельную стену. То ли чтоб та не ебанулась на голову, то ли чтоб он головой об неë не ебанулся. Всю вязкую слюну с трудом сглатывает да губы поджимает в попытке не замычать от похотливого взгляда пацана, чуть высунувшего кончик языка. Арс к заднему карману джинс тянется, стараясь Шастуну не помешать, и телефон достать. У того же во рту пересыхает, стоит посмотреть на длинный член, перевитый венками прямо перед носом. Он неуверенно ведёт пару раз рукой по нему, пытаясь набрать слюны, после обе за спину заводит и губами головки касается, не решаясь взять в рот. Языком уздечку дразнит, охлаждая титановой штангой горячую кожу, мокрую головку слюнявит и пухлыми губами касается, будто целует. У него в голове лишь басы по нервам бьют и учащëнное дыхание сверху отзвуком пролетает, глуша слабость от выпитого и приятную лëгкость. Антон резво ведëт кончиком языка по всей длине и остатки слюны на член пускает вместо смазки. Быстро ртом насаживается и также быстро изо рта выпускает, пропустив до самого горла. И глотать пытается, стараясь сделать как можно приятней. Было бы приятней, не пересохни у него во рту, отчего Арсений брови домиком складывает и губу закусывает. Он тянет Антона за волосы, нагибается к нему сам, складываясь пополам, и губами пытается его коснуться. —Я не целуюсь, —хрипло отрицает Шастун. Не целуется. Арсений тогда на баяне играет и голубей разводит, ибо большего бреда придумать не может даже он. Попов смотрит на него, как на придурка, после быстро смекает, что к чему, и давит большим пальцем на острый подбородок Антона. Шастун покорно рот открывает, язык поджав, и округлыми глазами смотрит на Попова, как только тот харкает ему в рот. Панки хой — победа наша: вместо автомобиля ему харкнули в душу. Арс вновь тянет за волосы, самостоятельно вставляя по самые гланды, как шлюхе заправской. Не потому что Антошка довыëбывался, а потому что Арсений терпеть не может, когда над ним пытаются доминировать, держа всë под своим контролем. Антон прикусывает выступающую тазовую косточку, носом проходясь по прессу. Кусает больно, словно пытаясь ответить за выходку, а у самого подводка чëрными дорожками по щекам ползëт, делая его похожего на виноватого во всех смертных грехах ребëнка. На деле не испытывает ни грамма вины, кончиком языка проходится по татуировке на лобке «psosos». Что означает — знать не хочет, но интерес требует спросить потом у Эда. Если язык повернëтся с ним заговорить. Если язык вообще повернëтся. Антон хочет спустить джинсы ниже и провести языком по внутренней стороне бедра, потому что ему кажется, что кожа в этом месте невероятно нежная и прикосновения там принесут уйму мурашек. Но он, крепко прижатый к члену, всë смотрит, смотрит, смотрит, влагу с пышных ресниц смаргивая и глаза щуря от неприязни, ни слова не говоря о том, что не нравится. Не от страха получить по ебалу, а потому что никого не волнует. Арса и подавно. Тот думает, как бы стоны сдержать, лишь бы не услышал никто, и не спустить побыстрее, обтирая спидозные разрисованные стены. Вместо того, чтоб кусать, ласкаясь параллельно, парень упирается носом в татуировку, вырисовывая на лобке мокрые узоры, вновь слыша хриплое дыхание сверху. Арсений нетерпеливо ëрзает в попытке привлечь внимание к члену, но Антон нарочно игнорирует его: не хочет, чтобы кончил слишком быстро, пусть и торопится не пойми куда. Хочет помучить, оттянуть удовольствие, подразнить. Пусть и сам он вряд ли долго продержится. Посему и не прикасается к себе, хотя член под узкими джинсами каменный, ширинка неприятно давит швом на чувствительную кожу. Он коротко сжимает его через ткань и сразу отпускает, иначе до оргазма ему останется два с половиной рывка кулаком. Антон мальчик хороший. Бросает Попову улыбку, а затем сходу и без прелюдий глубоко берет его член в рот — низко насаживается, расслабив глотку, и пропуская до основания. Талант не пропьëшь, тем более, когда алкоголь увеличивает чувствительность в разы, заставляя Арсения сжимать в светлых волосах пальцы до белых костяшек и загнанно дышать. Ему не нравится быстрый ритм. Арсений сжимает светлые волосы, поднимая шастуновские глаза на себя, и двигает его головой медленно, так, что Антон протестующе мычит, пуская вибрацию по члену. —Мне казалось, что на меня ты потратишь более десяти минут, —голос хриплый от возбуждения, а в глазах искры скачут, вот-вот норовящие поджечь всë вокруг, ярким пламенем проглатывая. —Да на тебя и пяти будет много. Кусается. Старается сделать побольнее, но из-за хмеля в голове едва ли может слова связывать. —Не я сейчас стою на коленях. Антон порывается было подняться и уйти, как Попов сжимает его за волосы и насаживает самостоятельно на член носом до лобка. Издевательски подмигивает и отпускает, пока Антон расширенными от удивления глазами смотрит в одну точку, медленно облизывая мокрым языком уздечку, спускаясь к шву на яйцах. У Шастуна слюна капает с подбородка в перемешку со слезами, сквозь звон в ушах он слышит тихие стоны Арсения, больше напоминающие судорожные вдохи. Член напрягается и пульсирует, поэтому Антон, зыркнув на закрывшего глаза Арсения, рукой крепко держит у основания, шариком штанги касаясь уретры. Одно движение — и штанга погружается в дырочку под звонкий стон Попова. Тот судорожно дëргает бëдрами в попытке войти в горячий и влажный рот Шастуна. Но парень лишь быстро теребит уздечку, губами плотно обхватив головку. Выпускает крупный член изо рта со звучным «чпок», отстраняется, ещë раз коснувшись мягкими губами головки, и закрывает глаза, сильно зажмуриваясь. Горячие капли попадают на скулы, губы, щëки, ниточки слюны обрываются, оставаясь на подбородке, дорожки слëз подсыхают. —А ноги-то дрожат, —всë, что может выдавить из себя Антон. У него даже нет сил на то, чтобы поднять руку и вытереться рукавом. Зато шутки шутить горазд. Если это игра, то Шастун сорвал куш, ибо увидеть такого Попова — всë равно что бедняку с золотой ложкой в жопе переродиться. Антон опирается головой на деревянные стенки поцарапанной кабинки и скользит вниз, валясь на пол. Сквозь сонную пелену чëтко видит, как ему бережно стирают сперму с лица и поднимают на руки, ругаясь, что собственная девушка весит тяжелее, чем двухметровая дылда. Тоха — человек принципов, свои жизненные правила он никогда не нарушал. Вот только с Сенькой эти священные принципы летели нахуй вместе с поповской кукухой, на прощанье даже ручкой не помахав. Оно и ясно — когда ты всю сознательную жизнь барыг и кладменов по всему району гонял до такой степени, что у вас ни одного торчка во всём доме не было, а теперь какому-то хую из второй столицы с до трясучки пидорским именем на А и хриплым голосом сосëшь в толчке самого замызганного клуба во всём городе — не только кукуха с принципами полетят. В какой момент все его принципы пошли по женскому детородному Шаст понять не может, да и не особо хочет, отчëтливо слыша голос Макара.