***
Шастун любит умных людей. Он легко идёт с ними на контакт и находит общий язык, поддерживая гениальные идеи и безумные теории. Возможно потому что он такой же, как они. Не прям таки, чтоб такой же, но около того. Больше всего Антон любит шароëбиться по подвалам и дворам. Потому что там сидят самые отбитые отбросы. Антону нравится, как эти псевдоинтеллектуалы делают вид, будто шарят за всё на свете, выставляя себя чуть ли не богами. За политической строй и его к хуям разъëбанную систему, которая чудом держится своим складным и привычным режимом, что и разницу-то не сразу замечаешь, открывая глаза пальцами. Не видно ничего. Потому что ничего нет. За искусство и его проявление на стенах домов в виде тэгов, слащавых надписях на перилах мостов, которые со временем стираются, не оставляя ничего. Но мода циклична, а это значит, что надписи опять появятся. С таким же смыслом, с таким же почерком, с таким же настроением, когда воодушевлённые отношениями молодожёны цепляют замочки в виде сердец. За общественность и его недовольства, лозунгами скандирующее все свои желания. Они думают, что их слышат, но на самом-то деле стены из слоновой кости спасут от третьей мировой, даже если атомной бомбой херануть в самое сердце жизни. Антон знает это, потому что сам таким раньше был. Сейчас он отвергает земную твердь, идёт по воде: за своими идеями, настроениями и почерками. Ему не нужны книжки Маркса и Энгельса, чтоб разбивать голову о «что-то ценное», впечатываясь в это ебалом до отпечатка на железе. Поэтому Тохе смешно до коликов, когда он видит малолеток, чаще всего пацанов, кричащих «Слава Украине». «Героям слава» кричит один Шастун. Он гордо ступает своей тяжёлой подошвой по рыхлой земле, направляясь в эпицентр всех проблем: к наркоманам. И сколько бы раз он не сбивал костяшки, всë равно найдутся те самые псевдоинтеллектуалы, которые не могут поднять ничего тяжелее шприца. Они даже свои руки уже не держат, зато языком пиздеть горазды, неся одну хуйню в массы, как телек для всех зомбированных Советским Союзом. —Даю пять секунд разбежаться! —предупреждает Антон. Один. Его слова только долетают до ушей, расширяя красные глаза с лопнувшими сосудами. Пока идёт осмысление, пока доходит суть, теряется каждая драгоценная секунда, которую можно было потратить на сборы своего шмотья. Каждая секунда — пройденный этап. Шастун знает последствия и городскую реанимацию с гражданскими, что потом увезут последствия его деяний. Если Тохе сказано сделать — он сделает. Два. Четыре головы разом поворачиваются на него, тут же узнавая. Тоха на районе что-то типа московских звëзд с эстрады: у него и своя страница на Википедии, свои слухи и свои скелеты в шкафах. Всë, как у обычного человека, который перекладывает обрубок острой железной трубы в другую руку, вспотевшей ладонью перехватывая ту поудобней. Три. Рты постепенно открываются, а глаза увеличиваются в половину лица, взрываясь с обратной стороны паутиной капилляров. Самые шустрые успевают додуматься уносить ноги, остальные же стоят, как вкопанные, прирастая к земле грязными спортивками. Вид у них поистине жалкий: на чёрные подглазины смотреть даже неприятно. Но Шастуну не привыкать, он за свою жизнь видел картины и похлеще, когда на глазах умирает самое дорогое, что могло быть. Четыре. Антон замахивается железной трубой, растягивая губы в зловещей улыбке, когда смотрит, как восемь тонких ног постепенно приходят в движение, ускоряясь со временем. Тоха тоже ускоряется в шаге, почти настигая толпу. Намеренно заминается, дабы дать надежду на спасение, что слабым огоньком мерцает за тысячи километров. Жалко? Нет. Совесть не загрызёт? Тоже нет. Пять. Стоит одному из паразитов затормозить, как от стен высоких сталинок отлетает оглушительный крик, пробуждая ото сна маленьких детей. Антон ломает трубой пятый и шестой позвонок, уверенно переступая через упавшее перед ногами тело. Идёт дальше, прекрасно зная, что дома строились с арками, а все арки перекрыты машинами. Он радуется, когда упускает двух нариков, и немного сникает, настигая четвëртого. Совсем молодой пацан отходит назад, не зная, что за спиной его вместо открытого пространства ждут только мусорные баки с осколками вокруг. —Шаст, успокойся. Антон ржёт. шаст. Он замахивается ещё раз, перехватывает трубу крепче, когда пацан падает и инстинктивно начинает отползать на локтях, кривя лицо в плаксивом оскале. Он боится, и это видно не по его убитому лицу, а по витающей духоте в холодном ночном воздухе. —Я больше не буду, клянусь. Я завяжу, матерью клянусь. Шастуну противно. Он ломает трубой хрупкие кости ровно поперëк, разбивая их в щепки. Ржëт, когда нарик под ним орёт, дёргаясь, как припадочный. Наступает тяжёлой подошвой клёпаных берцев на кровоточащую ногу, шевелит стопой её, надавливая сильней и, отбросив трубу, закатывает рукава олимпийки до локтей. —На машину не хватило, решил колëса купить? Ему не весело. Антон хватает ходячую антирекламу жизни за ворот футболки и тут же с силой кидает обратно, прямо бритой башкой на острые осколки разбитых бутылок на земле. С высоты двух метров смотрит, как щуплый пацан под ним скручивается комочком, закрывая разодранный скальп руками. —Я вас каждого, блять, как собак перебью! Он разбивает синюю рожу в мясо, массивными кольцами на тонких пальцах выбивая передние зубы. Голливудская улыбка обеспечена до конца дней, у Шастуна таких «голливудцев» полрайона ходит. И каждый из этой половины шкерится по углам, стоит заприметить высокую тощую фигуру вдалеке. Тоха совершенно не боится последствий. Ему похую менты, мороз, решётка и купола на спине. У него своя договорённость, которая разрешает пить пиво на детских площадках после долгой полосы штрафов в подростковом возрасте, взамен принимающая всех марафетчиков и любую информацию о марафете. Потому что у Антона клеймо на наркотики. Он боится простой травы больше всего на свете, не говоря про крокодил, от которого тут же земля из-под ног уходит. От одной мысли о крокодиле в нос ударяет стойкий запах гнили, а перед глазами стоит чёткая картинка отпавшего от руки куска мяса, что красной тряпкой для быка лежит на идеально чистом линолеуме в коридоре. Антон помнит шатающегося в коридоре Артёма, даже не заметившего, что потерял часть руки, и понимает, что все его уговоры и просьбы остановиться не помогли. К ним даже не прислушались. Потому Шастун решил действовать жёстко и радикально, выбивая всю дурь из торчков. И как только он покупает свою первую биту, выходя из магазина узнаёт, что Артём оставил его одного. У Антона ненависть к себе на патологическом уровне за то, что он не смог помочь, и к брату, что вечно кормил обещаниями, так и не выбравшись из клетки из игл и порошков. Ибо в тихом омуте тихо тонут те, кто с района. В тихом омуте, среди бетонных стен иной менталитет, и герой пролетел.***
—Ты не думаешь, что Арс к тебе подкатывает? —как-то спрашивает Выграновский, мотая ногами, сидя на высоком барном стуле. —Невзначай так, да? —сам себя подъёбывает Шастун, вспоминая последствия вчерашнего вечера. —Нихуя се невзначай, у него аж яйца трещат за километр. Всё, что трещит в данный момент — это очко Тохи, свободно принявшее в себя около семи-восьми дюймов на беглый взгляд. Он держится за поясницу рукой, молча о том, что под чёрной рубашкой обмотан шарф вокруг талии, и ставит перед Эдом бокал с его тёмным нефильтрованным. —Опа… Я это лицо из тысячи узнаю, —парень опирается локтями на стойку и всматривается в довольное еблище Шастуна, считывая каждую его эмоцию, как с открытой книги. —Какое? —Лицо окрылённого хорошей жизнью долбоёба, —подводит свой диагноз к истине, отпивая белую пену из бокала. —Колись, с кем спал? У Тохи слюни носом идут. Он смотрит на хмурого Выграновского, на его усы от пены и хрюкает от усмешки, закатывая глаза. Щас, блять, расскажет он. Уже бежит, волосы назад. —У меня есть своя личная жизнь, которую я не намерен с тобой обсуждать. —То есть когда ты мне в истерике звонил и орал в трубку, что у тебя хуй сломался — это ты намерен был обсуждать? —Тихо! И он не сломался, а просто… Не важно, короче, —Эд вскидывает брови и смотрит на Шастуна, как на последнего идиота на Земле, коим он и является. Показушно-громко отпивает из бокала, концентрируя свой взгляд на бегающих зелёных. —Ладно. Есть там один добрый дядя-филантроп, который кончил мне в сердце. Эдик кривится, отворачиваясь боком. Он знает, чем всё это кончится, проходили уже. Из раза в раз одно и то же, когда Шастун сначала душу Выграновскому вываливает, говоря о чистом и прекрасном, а после плачется ему в бритую макушку, требуя своё вывернутое вернуть обратно. И ладно бы, если б парой раз такие выходки ограничивались, но нет же, стабильно раз в полгода, когда Антон под синькой на хуец присядет, а после пососётся где-нибудь в сквере посреди ночи, считая, что верха романтики достичь уже никто не сможет. Выграновский на всё это с высокой колокольни плевал. —Это ты так Попова окрестил? —тыкает пальцем в небо, пробивая Антона насквозь. —Да почему сразу Попов-то? —заводится Тоха, смотря, как из руки вылетает пластиковая ложка. —Город не ограничивается одним Поповым. У меня вон, блять, каждый день новые кандидаты трутся возле стойки, падая к ногам. —Точно не потому что у них перед глазами от твоих коктейлей плывёт, не-е-ет. Эд клацает зубами на злой взгляд Шастуна, отвечая ему факом в лицо. —Ты с Поповым в последнее время и трёшься. У вас коннект такой, что искры едва ли не летят, —Антон отворачивается от друга, натирая стаканы сухими салфетками до блеска стенок. —Да чтоб от тебя правды добиться, нужно ебать тебя в рот! Парень психует. Чуть не опрокидывает бокал, тут же вытирая появившуюся пивную лужу рукавом своей чёрной джинсовки. Матерится под нос, проклиная Шастуна и его левачество. Если посчитать все отношения Тохи за всё время его жизни и разделить на возраст, то получится меньше недели. С девочками в школе как-то не складывалось, с мальчиками было по пьяни, потом стало не до тех и не до других, а после совсем не пошло: то характер дерьмовый, то личная неприязнь, то нежелание продолжать что-то после первой и последней ночи. Антон и любовь — вещи несовместимые и никак рядом не стоящие. Это Выграновский ещё три года назад понял. И то, что сам Шастун не особо этим горит — тоже. Ему для личного успокоения проще одному, чтоб мозги никто не ебал, ибо сам себя неплохо заёбывает. И пока Эд ломает голову, крутя почти подошедшее к концу пиво, Тоха же открывает двери клуба, включает лампы и выбирает что-то более-менее непримечательное из музыки, чтоб пока собирался народ, не долбило по ушам. Люди долго себя ждать не заставляют. Через десять минут после открытия Антон уже крутится возле первых гостей, мешая тем спиртное. Обнимается с Эдом, говоря, что всё нормально, провожает его до дверей и переключает музыку, закатывая глаза от значительной разницы между музыкальными вкусами у большинства его сверстников и им. Свою работу Шастун любит. Не сразу, конечно, нашёл общий язык со своим делом, но всё же нашёл, прилично поебавшись с шейкерами, дозировками и вкусами. Когда отпахал за стойкой полгода, понял, что после третьей рюмки крепкого алкоголя вкус в дальнейшем не играет никакой роли, с тех пор запоминает лица и делает всё, как рука ляжет. К кому отношение лучше — для тех старается, кто на глаз не приглянулся — на отъебись. В свои неполные семнадцать в самом отстойном месте города Тоха познакомился с Макаровым, который работает барменом всю свою сознательную жизнь, и с Кузнецовой потом скорешился, что мыла полы до и после закрытия. Но если бы Антону предоставили выбор между душным офисом и проветриваемым клубом, выбор был бы в пользу первого. Ему бессонные ночи, синяки под глазами от которых на перманентном уровне, постоянно гудящая голова от басов и слабость в теле от долгой беготни на ногах вообще не вкатывает. Он бы выбрал геморрой, чем варикоз, только мнения его никто не спрашивал. Деньги, конечно, нужны, но ночные смены совершенно не стоят этого. Даже за душевные беседы, когда народу не так много, а погода плохая. И держит его скорее садистское желание поймать всех наркоманов мира, чем жизнь от зарплаты до зарплаты с «разгрузочными» днями голода, от которых загружается ещё сильнее. Когда наплыв заказов уменьшается, Антон выходит на перекур, жуя фильтр сигареты. Холодный ночной ветер ударяет в лицо, растрёпывая прилично отросшие кудри. Парень пятернёй убирает чёлку назад, по привычке поправляет септум в носу и чиркает зажигалкой, вдыхая горький дым дешёвых сигарет. На тихой улице сразу же становится в разы спокойней, и лишь чей-то смех недалеко нарушает воцарившуюся идиллию. Антон видит, как за углом бара стоит толпа из четырёх человек. Негромко переговаривается между собой, никак не привлекая внимание, разве что странным выбором места для беседы. Тоха бы плюнул на них, отошёл чуть дальше и успокоился, погрузившись в свои мысли, не заметь среди этой толпы пятым Попова, дымящего сигаретой сквозь широкую улыбку. Антон приглядывается. Сначала компания довольно громко смеётся, параллельно обсуждая что-то, после Арсений лезет во внутренний карман огромной куртки, достаёт четыре небольших свёртка, раздавая каждому стоящему. Лезет второй раз и раздаёт уже самокрутки, собирая деньги и пихая их под чехол телефона. И тут у Антона выпадает сигарета из зубов. Он задаёт себе только два вопроса: кто, блять, в двадцать первом веке торгует с рук, и как он, сука, не догадался изначально. На Попова же всё указывает: и необъяснимый наплыв клиентов в бар, и озабоченность города им, и появившиеся торчки во дворах, и большое количество знакомых, у каждого из которых есть свой жест для спроса. в с ё. Шастуну хочется уебать себе за собственную слепоту и Попову за его баловство. Он хрустит пальцами, сгибая их, срывается с места, скрываясь за дверьми чёрного выхода, не видит, как все пятеро оборачиваются на него, и от злости, залетев в подсобку, пинает пустой ящик, тут же мажа кулаком по бидонам с сиропами на полках. —СУКА! Тоха вновь разбивает недавно затянувшиеся корочки на кулаках, обдирает об голые стены кожу с кроссовок, тут же припадая к стене напротив, просто отбивая по ней удары. В подсобке летит всё: летят ящики с нижних полок, летят фрукты, летят стеклянные стаканы, летят швабры и банки. Шастун наобум колотит всё, лишь бы выпустить злобу, разом скопившуюся в груди, неприятно давящую на лёгкие. Он, блять, не может поверить собственным глазам. Не хочет. Хочет, чтоб подвело и без того плохое зрение, чтоб блестела мелочь, а не пакеты, чтоб сигареты казались более светлыми. Только свет рядом стоящего фонаря падал прямыми лучами на руку, освещая Попова, как спустившуюся с небес нечисть. Антон кричит, матеря всё, что попадается под руку, разбивает пальцы в мясо, не желая верить, что Попов ничем не отличается от тех, кого Шастун так ненавидит. Он, блять, тупо отказывается в это верить, оттого и бесится, прекрасно понимая, что всё увиденное — правда. —Ты чё здесь устроил? —голос Ильи доносится будто сквозь толщу воды, не сразу доходя до ушей. Но когда доходит, Тоха стоит по стойке смирно, убрав руки за спину, как провинившийся ребёнок, пытающийся спрятать следы своих несерьёзных преступлений, искренне веря, что мама ничего не заметит. —Ничего. Я всё уберу. «Всю дрянь, блять, вырежу собственными руками», —думает панк, чувствуя, как кровь окропляет пальцы, путаясь в кольцах, и пропитывает рубашку, тёмным пятном выделяясь на чистой ткани на пояснице. Парень дышит глубоко, чувствуя, как колит лёгкие. Громко сглатывает вязкую слюну, трясясь похлеще осинового листа. Макар видит. Шастун знает, что видит: по бегающим мимо него глазам, по нахмуренным бровям и поджатым губам. Антон внутри кричит, чтоб Илья просто ушёл, не сказав ни слова, но тот стоит, не двигаясь, пытаясь то ли додуматься, что делать, то ли просто зависнув. —Там гаврики твои трутся. Разгонишь? —Макаров знает, что делать. Он подступает осторожно, прощупывая ненадёжную землю пальцами, старается обходить шаткие места, опираясь на те, что покрепче. —Иначе я прогоню. Илья не лезет с головой в пекло, ибо причина возгорания стоит, покачиваясь, старается сдержать себя, тлея ещё не остывшими углями. Тоха лишь отрицательно мотает головой, сжимая кулаки. —Всё в порядке, я справлюсь. Брякает наобум, натягивая улыбку через силу. После понимает, что спизданул, и прикусывает язык. Уже не стесняясь, показывает руки, стирая окровавленной ладонью бегущие по лбу дорожки пота. Илья ничего не говорит и не скажет, просто потому что не в его это стиле — ебаться с чужими делами. Антон выдыхает, опирается рукой на стеллаж, по-тупому улыбаясь абсолютно всё понимающему Макарову. —Там Арс ещё пришёл, тебя ищет, —сломав брови домиком, хрипит мужчина, думая таким образом вернуть парня в реальность и отвлечь от всего, что скребëт по черепной коробке. Шастун давится воздухом, едва не заржав в голос. —Ну а я что поделаю, если тряпки слабовольные всегда самоутверждаться любят? И это последнее предложение Антона на сегодня, которое и звучит смешно, и выглядит цельным. Илья выставляет ладонь перед собой, щёлкает выключателем, включая слабую лампочку на проводе под потолком, прикрывает дверь, сматываясь подальше. —Казанова, блять, недоделанный, —шипит себе под нос Шастун, наклоняясь, чтоб собрать всё, что разбросал. Какая ирония, думает Антон, скидывая в ящик побитые лимоны: он в шестнадцать загибался от боли и гасился от проверок, а кто-то в шестнадцать за гаражами гашишем торговал, прячась максимум в комендантский час. Если жизнь и сука, то только в этом случае, когда одни заслуживают лучшего, а другие не стоят и ногтя обломанного. Антона так эта несправедливость доебала, что в глубине своей чëрствой, гнилой души, он, как и прежде, не верит, что это отнюдь не так. И по чьим-то зубам кулаком выбивая такт, не шепчет себе «Это ещё не всë, из трясины и тьмы меня кто-нибудь, да спасёт». Потому что понимает, что нахуй никому не упал. Он научен, что слово — серебро, а молчание — золото. И становится грустно от этого факта. Вообще от факта, что Антон как губка впитал эту информацию в себя на протяжении всей жизни, пока мама заботливо объясняла, разбавляя этиловый спирт водой, что никому, кроме себя, он не нужен. А если не нужен даже себе? Шастун изо дня в день как мантру повторяет этот вопрос, давясь горьким дымом. И ответа на него не находит. Не спрашивает, не ищет, пытаясь сам дойти до желаемой истины, что лишь манит к себе своей навязчивостью, оплетая руки с ногами жгущей бечëвкой, не позволяя и дëрнуться лишний раз, всë таща за собой через силу. И с каждым днём лишь отдаляется, предательски кривясь в ответ. В подсобке стоит тишина. Стоит гранëная ваза на полке, пустая кружка из-под кофе и деревянный стул. В этой грëбаной комнате стоит всë. А он падает. Разбивается, изначально обречëнный на несчастье, оставаясь засохшим и забытым цветком на подоконнике, как ëбаные три года назад. Выкинув все осколки в железное дырявое ведро, поставленное специально под мусор, Антон выходит из комнаты, совершенно ничего не слыша. Холодная вода фантомно обжигает руки, но Шастун и бровью не ведëт, пихая голову под кран. Он бегло осматривает пустое помещение туалета, про себя благодаря Макара, вытирает воду о рубашку и возвращается в подсобку, собирая свои вещи. Шепчет на ухо Илье, прислонившись близко-близко ко лбу, что не может больше и минуты продержаться. Еле дотаскивает себя до дома, не в силах подняться на четвёртый. Понимает: приговор к гильотине — просто, оставаться в живых — в избытке. Можно сказать, что феназепам — обезболивающее, скинуть всё на незнание и свою боль в зубе. Только Попов четверть века отжил, и Антон совершенно не поверит тому. Подъездные ступени охлаждают голову, а сигаретный дым оседает на пальцах, впитываясь в каждую ранку. Антон пустым взглядом смотрит через грязное подъездное окно, как ночь сменяется утром, нормальные люди выходят на работу, переступая через него, а местная бабка лишь раздражëнно называет наркоманом, громко хлопнув дверью. Антон лишь хмыкает ей в ответ, поднимаясь на ноги. —Наркоман так наркоман. Шастун — огромное противоречие. В нём одно зачёркивает другое. Он — конфликт в высшей степени. И может не такой чистый, зато честный к своим привычкам.