Кислота под водочку.

Суть любого расставания в ощущении, будто потерял косарь, а на самом деле пять копеек выпало. Последний полноценный трах у Шастуна был с месяц назад в излюбленном туалете клуба с каким-то женатиком на грани экзистенциального кризиса из-за сомнений в верности жены. После него только дрочка и холодный душ, едва открыв глаза, исключительно ради разрядки и какого-никакого успокоения. А тут резко появляется Попов, у которого один только член чего стоит, не говоря про умение им орудовать. Тоха может путать это чувство за незнанием себя, но оно очень похоже на то, когда он сидел в обезьяннике с Эдом и в первые дни знакомства влюблялся в него от тихой грусти, пока не получил по ебалу перцовкой с натуральностью, поняв, что Россия — страна контрастов, и вероятность попадания в свой цвет очень мала. Особенно, если цветов несколько. С тех пор Шастун к Выграновскому больше не лез, но продолжал западать на заморскую дичь. Благо, той были исключительно американские актëры-красавчики, до которых идти, как до на́хуя пешком и с которыми трахнуться не было ни единого шанса. —Игра, в которой мы пытаемся угадать, сколько в этом году поповской самолюбивости исполнится лет, —Ира ставит две горячие чашки с кофе на небольшой столик, когда Шасту отодвигает краски, освобождая место, и убегает на небольшую кухню за третьей для себя. —Самолюбивость — слово женского рода, а у женщин спрашивать возраст неприлично, —философски подводит Антон, пододвигая к себе розовую кружку с понями. Эд уже забрал себе крутую чёрную с символикой Бэтмена. Ира же идёт с обычной белой, на дне которой Эдом нарисован фак перманентным маркером. —Самолюбивости все возрасты покорны. Они втроём сидят в стерильно чистой студии, пережидая ливень за окном. Куртка Антона сушится на холодной батарее за отсутствием отопления из-за несезона, сетчатые насквозь мокрые кроссовки Иры стоят под настольной лампой, а сама она шаркает по полу огромными рабочими сланцами Выграновского, стараясь не потерять их с худых ног. Сам же Эд скучает, ведь все записи стоят после шести, а он тусит в студии с раннего утра. —Все проблемы идут изнутри. Это поэтому Фредди Меркьюри умер от спида, —Кузнецова жертвует запасами печенья Эда ради них же, открывает пачку какой-то ноунейм фирмы с шоколадной крошкой и выкладывает на тарелку ровно половину, другую половину возвращая парню. —У него изнутри только сперма идёт, а не проблемы. Все его проблемы — отсутствие бошек в карманах. Пусть на торе¹ сидит, ебанина наркожопая. У Шастуна зубы от злости скрипят и глаз предательски дёргается, выдавая его «безэмоциональность» с потрохами. Он сбил себе костяшки до мяса от невозможности Попова. Быть такой сукой ещё надо уметь, и у Попова этот навык в днк занесён, переплетаясь с одной из спиралей. Антон тупо не может сдержать в голове мысль о том, что тот марафетчик. Пусть даже и не ширяется, но торгует же. А Шастуну этого с головой хватает, чтоб завестись с пол-оборота и рычать, как заглохший хаммер, проклиная всех родственников до десятого колена. —Увлечения у него такие, что ж поделать, —выдыхает Эд. Ира возмущённо спрашивает «Ты с ним или с нами?», смеряя Выграновского недовольным взглядом, и пинает его по ноге, явно не согласная. Не она знакома с Антоном хуеву тучу лет, но именно она готова за него и отдуваться, и горой стоять. —Делать ставки на смерть — вот его увлечение века. К утру молодец ударился об пол и сделался соколом, который и не себе, и не другим. Антон завалился к Ире на работу как только продрал глаза после беспокойного сна и рассказал всё, как на духу. Та же внимательно слушала его, параллельно моя пол, называя Попова козлом, из раза в раз повторяя, есть ли у того совесть. У Арсения всё есть. Ментально всё есть. И образование хорошее, и работа нормальная, и семья любящая. Но душняра довыёбывалась и теперь у него нет даже собственной индивидуальности. Попов летать не умеет, стрелять не умеет, но орёл. И теперь-то Тоха полностью осознаёт, почему Арса так любят в широких кругах их дыры. Он на уши присядет, насвищет про любовь и съебёт под шумок в туман, оборвав все контакты. Антон почти попался ему в лапищи. По крайней мере сам так думает, стараясь слезть с этой эмоциональной иглы. С его отношением к наркоманам иглы вообще противопоказаны — Шастун сразу беситься начинает и хуйню нести, словно таблеток нажравшийся. Он-то понимает, почему такая реакция, а один долбоёб в розовых очках с ростом чуть ниже его и узловатыми пальцами — нихуя. И Антон был бы сейчас в разы спокойней, не откройся стеклянная дверь салона, а в помещение не войди мокрый после дождя Попов с букетом цветов. Он ярко улыбается, смотря точно на панка, идёт к нему, расправив плечи, а Ира с Эдом сидят, открыв рты, явно ахуев от такого поворота. Кто-кто, а вот Арсений точно умеет появляться в ненужное время в ненужный момент. —Я тебя везде обыскался. Он останавливается напротив Шастуна, протягивает покрашенных баллончиком в синий букет жасминов, аккуратно упакованных в крафтовую бумагу, и улыбается во все тридцать два, светясь изнутри. —И чё мне теперь, ноги раздвинуть? Улыбка с лица Попова сползает. —А чё, вазы дома нет? Выграновский заливается гоготом, у Иры просто выпадает ложка из пальцев. Девушка порывается было заткнуть Эда, но тот затыкается сам, когда Шастун резко поднимается, проезжаясь неприятным скрипом ножек табуретки по ушам. Арсений поднимает руку выше, не отходя ни на шаг. Не боится? Да боже, Антон и не таких запугивал. —А потом ты этой рукой крестишься, —скептически осмотрев букет, от злости хрипит Шастун. Попов правой рукой отдавал вчера пакетик с наркотой, делая вид, будто всё нормально. Попов правой рукой растягивал его два дня назад, делая вид, будто всё повторится. Попов правой рукой жал руку Антона месяц назад, делая вид, будто их знакомство на века. И пока Попов ничего не понимает, ебануто хмуря брови до уродливой морщины между ними, Антон выхватывает у него из рук букет, перехватывает тот поудобней и прикладывает цветами по холёному лицу, совсем не беспокоясь за скобы в упаковке, что царапают нежную кожу. Он выкладывается на полную силу, чувствуя себя героем сраного ромкома, что обычно по телеку на федеральном после девяти крутят, и нисколько этого не стесняется, потому что получить по роже скобами степлера — малейшая часть того, что заслужил Попов. —Купи себе стулья, чтоб на траве не сидеть. Антон кидает потрёпанный букет Попову в рожу, обходит его, намеренно задев плечом, и выходит на улицу под стену дождя, исчезая в темноте улицы. Искать успокоения в Попове Антон точно не будет. Он даже через дыру в петле не увидел выход, не говоря про ёбнутого на голову очкарика с комплексом бога.

***

Начни своё утро с осознания, кто ты есть на самом деле. Антон вот начал. Ещё девять лет назад, когда жизнь удумала таскать за собой, открывая глаза на весь пиздец, который может устроить. И уже в двенадцать Тоха понял, что пытаться идти против неё, жизни, вообще нет смысла, ведь не обгонишь, не обыграешь, не перехитришь. Он старается жить по-тихой: не берёт в долг, не ведёт торг, стережёт кров, не ебёт голову и не говорит «гоп». Словом, делает всё, чтоб в очередной раз не размазало по асфальту бесформенной слизью, припорошив мелкой стеклянной крошкой для услады. Как-то довелось лежать и тупо пялить в потолок, не в силах пошевелиться, оправдываясь перед самим собой накопившейся за последний год усталостью. Антон понял, что новое начало ждёт его только после смерти и пытаться что-то подкручивать, когда только-только встал на ноги, ну вообще не его вариант. Идти рядом, иногда оглядываясь назад, делая мелкий шажок в сторону — да, но чтоб разбежаться, набирая скорость, и в конечном счёте въебаться в стену, понимая, что вернулся к началу — нет. Тоха не морализатор, чтоб распинаться перед каждым, стараясь более едко ответить на пришедшее Ирино «Он стоит тут как долбоёб, пытаясь понять, чё ваще было», но безумно хочет, чтоб каждый понял, что сплошные надежды до добра не доводят. Любые идеи состоят из двух концовок как минимум, и заключены они ещё и в практике. Если у Попова ума много, то до самого дойдёт, а по пустякам Шастун напрягаться не намерен. Антону уже хватило одной иллюзии обмана, которая показала, что мир вокруг его одного не крутится. И осознание сего тяжëлым катком проехалось по дрищявому телу. У Арсения — фильмы. У Антона — мультики. Оба смотрели телевизор, только один ждал конца рекламы и учился сидеть смирно, второй же перематывал титры на старом DVD из-за шила в жопе, что вечно упиралось в самый разгар момента. В итоге Арсений выждал своë и получил всë, а Антон за раз перемотал свою жизнь на несколько лет, после не понимая, как угораздило завалиться в то, что происходит, медленно Титаником погружаясь по дну, стараясь спасти всех пассажиров, судьба которых была заранее обречена на печальную смерть. Арсений подходил к делу со всей ответственностью, рассматривая несколько ходов решения, идя чуть быстрее времени, пока Антон во дворе трепался, после нехотя плëлся сзади, как ребëнок хныча, что устал. Все проблемы тянутся из детства и пытаться решить их в сознательном возрасте — сложно. Антон не любит сложности, но спокойно складывает ручки в замок и ждëт, проявляя максимум внимания к мелочам. Только мелочи заметить сложно, а с уставшими глазами и целлофановой пеленой слёз, вросшей в ресницы, почти невозможно. Раньше Шастун видел всё. Последние три года не может заметить даже, блять, бревна у себя под носом, что по ебалу с полного размаха бьëт, откидывая на пару метров назад. С такими глазами он мог бы поджечь всю сухую траву мира, избавив от проблем, но выбрал Попова и обжёгся сам. Арсений ведь для мамы и еë подружек белая овечка, активист, умница и просто золотой ребëнок, которого желает любая мамашка, ведь паиньку-заиньку сама вырастить не смогла. У Антона вот не смогла. Съебалась скоропостижно под землю, оставив за собой лишь долги и бесконечные разборки с опекой, даже не помахав на прощанье. Маленький Антон на тот момент нисколько не расстроился, потрогав тонкими от недоедания пальцами солнечное сплетение и не почувствовав стука об ладонь в ответ. Он просто пожал плечами, закрыл ладонью застывшие веки, накрыл лицо одеялом, чтоб не видеть серой кожи, и позвонил Артëму. А дальше дешëвый лакированный гроб, который разваливался буквально на руках, две красные гвоздики в руках, мороз минус десять и пара монеток, взятых братом из заначки, которые в яме метр на два ударились о деревянную крышку, скатываясь в снег. Антон всё ещё помнит, как белое лицо сливалось с цветом простыней на стенках, и лишь сухие волосы цвета соломы обрамляли его, хоть как-то выделяя среди припорошëнных снегом крестов. Даже на маленькой чëрно-белой фотографии на деревянном кресте, где мать ещё молодая, потому что после того, как младший ребёнок пошёл в первый класс, про фотоаппарат в их доме забыли, она совершенно не выделялась из общего строя покосившихся памятников. Она сливалась с каждым лицом, превращаясь в простой белый круг, на котором не видно ни улыбки, ни некогда блестящих глаз. В один злополучный день она стала той, кого боялась всю сознательную жизнь, но верно и медленно приближалась к этому. Никто из них двоих не расстроился, похоронив последнего родителя. Ни маленький Антон, едва доросший брату до пупка, ни двухметровый Артëм, сжимающий маленькую детскую ладошку в тëплой рукавичке. Они даже не заплакали. Может понимали, что Андрей с Майей не заслужили этого, а может просто были сильней, оставив фотографии в серванте единственным напоминанием о том, что у них была семья. Ведь похороны — всего лишь церемония. В них нет истинного ощущения смерти. Весь спектр положенных эмоций осознаёшь, когда остаёшься наедине с самим собой, пожираемый давно скребущимися тараканами. Тогда-то и наступает смерть. И Антон с гордостью может сказать, что умирал. Неоднократно. Возможно ему просто нужно найти в себе больше смелости, чтоб попытаться забыть все свои глупые устои, предубеждения и просто жить. Жить, как все, пока не настанет конец. Такой, как у большинства людей пенсионного возраста: тихо в собственной постели, не разбудив домашних. Потому что умирать молодым равно умирать громко. Антон видел, он знает. —Борешься с бездомностью животных? —доносится хриплым шёпотом за спиной, медленно выводя из мыслей, затянувших по самые уши. Панк отпускает с рук на землю рыжую кошку, которую гладил за ушком всё это время. Смотрит, как та выгибает спинку, поднимает хвост и бежит к остальным котам, что у подъезда чавкают мокрым кормом. —В борьбе с бездомностью животных нужно бороться с бездомностью, а не с животными. Не оборачивается. Прекрасно знает, кто стоит сзади, дымит сигаретой и рассматривает кошачье скопление за двухметровым ледником. У Антона, блять, мурашки по спине бегут от одной мысли, кто дышит ему чуть ли не в затылок. Смотрит на пальцы — белые. Антон сжимает их, пока не вывернет. Давит кольцами на кожу, зная, что под металлом она уже синяя, где-то даже залёная, и колет, колет, колет, как у Тохи в груди. Попов — настоящее Шастуна проклятие. Его выдумал сам Данте, долгими ночами описывая каждую оплошность на пергаменте. После сжёг, но его холодный взгляд был девятым кругом, в котором люди заживо умирают. Поэтому очками глаза закрывает? Он же ëбаный ребëнок богов, вседозволенность которого поражает. Арсений одними бëдрами шею надвое переломит, своими пальцами свернëт лучевую кость на триста шестьдесят, а двумя ниточками губ артерию перегрызёт, едва кожи коснувшись. И Антону бы бежать от него, но он же самая, ебать, верная, с раздробленной тазобедренной. Готов удавиться от верëвки, презирая себя за собачью преданность и детскую наивность, не покинувшую с годами. Он всеми силами себя сдерживает, показывая гордость, чтоб по первому зову не обернуться, кинуться, вылизать, потому что иначе просто не может. Поворачивается. Срывается, как алкоголик в кодировке, перед которым накрыли поляну, и тупо пялится на смотрящего в ответ Попова. Розовая оправа очков прячется где-то в смоляных волосах, а сам он почти голый без них. Непривычно даже как-то. У Арсения глаза, как нож. По Антону, деревянному, вырезает, выжигает, выпиливает этими прозрачными с твёрдостью остывшего металла, чтоб изнутри горело. И горит ведь. Всë. Антон чувствует, как у него глаза начинают слезиться от долгого гипнотизирования огня. Он моргает раз, два, и на третий Попов ближе подходит, становясь менее настоящим. Шастуну начинает казаться, что он благополучно кукухой поехал, даже не помахав своему второму Я ладошкой. —Это всё, что ты можешь? —Это всё, чего ты был достоин. По льду босяком ходят. Оба. Ступни жжёт, пальцы не чувствуются, но никто не бежит в тепло, стоя, будто приросшие. В какой-то момент их общее существование опрокидывается внутрь, проваливается в глубокую тёмную бездну, на дне которой собственная опустошённость. Они, изголодавшиеся по впечатлениям мысли и ощущениям, предают сами себя, поддерживая существование в бесконечном круговороте бытия. Арсений тянет руку в сторону, нарушая целостность круга. Пытается разговорить, не зная, к чему подступиться. —Ты, блять, как со мной разговариваешь? —Как с обычным человеком. Тохе не так, чтоб сильно хочется с шального вертухана открутить ему ебало, но нос сломать он всё ещё может. Просто не выносит того факта, что на фоне ободранных котов и его, поёбаного всем, что движется и не движется, Попов выглядит так, будто только что с небес спустился. И Антон ведь пялится. В открытую, как и Попов, не стесняясь даже этого. Не понимает, какого хуя Арсений, светлый с ног до головы, припёрся к нему, грязному до кончиков волос. Шастун ведь ничего не может ему дать. Ни денег, ибо их просто нет, ни эмоций, потому что те у самого на дне, ни чувств, так как перманентный страх с кровью смешался чуть ли не с рождения. У Попова есть всё, и единственное, что остаётся Антону — мяться рядом, позволяя себе поднять голову, пока не видит никто. —Закрой глазки, я не твоя сказка, —скалится Антон, растягивая губы в маниакальной улыбке. Ему хочется довести, вывести, завести, чтоб понял, что Антон — самый плохой вариант. Попов дымом давится. Закашливается, рукой стирая проступившие слёзы, пока Шастун в открытую ржёт над ним, будто одержав победу. Ему кажется, что он наносит удары по самым мягким точкам, и впервые ему это нравится, отдаваясь приятным трепетом внизу живота. Арс садится рядом, чуть ли не впечатавшись своим плечом в костлявое, закрытое кожанкой, смотрит в профиль Шастуна, впервые рассматривая все родинки, серёжки, проколы и шрамики. —Может хватит? —Тебе что-то не нравится? —Не нравится. —Мне плевать. Антон даже не понимает, про что он. Если не нравится сам Шастун, так он не сто долларов, чтоб глаза от одного вида закатывались, если его грубость, то он не поменяется. Не знает как, поэтому и не рыпается. —Ты терял самое дорогое, что было в твоей жизни? —Арс нагибается, опираясь локтями на колени. Целится бычком в ведро с обратной стороны скамейки, служащее урной, и заглядывает прямо в глаза. Шастун отворачивается. Берёт на руки толстого кота, путает остатки редкой шерсти, смотря в два громадных чёрных зрачка. У него начинают трястись ноги. —Ты у меня забрал это. Отобрал, будто плевать совершенно было, а Антон узнал в самую последнюю очередь. Он ведь в тот день с психу разбил соседскую машину, стоявшую под окном, сбросив с балкона приставку. И спасибо доброму соседу, что в положение вошёл, просто по ушам надавав, другой бы утопил давно, как котёнка, ещё не открывшего глаза. —Я просто выполнял свою работу, делая его счастливее. —Он был счастлив со мной. —Артём просто устал. —Не произноси его имени. Антона воротит от того, что они начинаются на одну букву. И что сокращение его фамилии используют в отношении пацана. Это была его версия. Только Артём на неё отзывался. И Антон очень бесится, когда их путают, потому что похожи как две капли воды. Были. Теперь от схожести осталось разве что отчество с фамилией да первая буква имени. Шастун спускает кота на землю, снимает куртку с одной руки, ибо рукав из-за узости ткани задрать не может. Задирает рукав футболки, проводит ладонью по руке и показывает ту Арсению бледной внутренней стороной. Среди партаков Попову в глаза бросаются две крысы, контур одной из которых изрезан лезвием. Хвосты их переплетаются в квадрате без одной стороны, и только по хвостам Арс понимает, что татуировка набита в честь Артёма. Антон, весь изрисованный партаками, набил египетский знак двойника, после пытался его вырезать. Но то, что под кожей, никак не вырезать, выжечь, выпилить. Парень смотрит на Шастуна, спрашивая разрешения. После кивка прикрывает глаза, собираясь с силами. Кончиком указательного ведёт по одной из крыс, спотыкаясь на шрамах. Они рваные, неаккуратные, уродливые, но Арсений всё равно ведёт по ним, видя, как трясётся тонкая рука. Поднимает глаза — Антон закусывает губу, бегая глазами по лицу Попова. Резко одёргивает конечность, пряча ту, понимая, что спалился. —Моë рождение — результат хорошего прихода, —резко меняет тему. Откровенно издевается, лицом тыкая Арсения в то, что он сам знает. Подъебывает скорее себя, стараясь уколоть побольнее, чтоб после закрыть глаза. Звали бы его Георгий, давно бы одержал победу, а пока тупо падает под натиском холодных глаз. Арс ни разу за всё время не порывался натянуть на глаза очки, как делает обычно. Он позволяет Антону смотреть в единственное не тронутое мраком, что осталось у него. Разрешает рассматривать, вглядываться, пялиться, про себя думая, что ещё никто с таким интересом не смотрел на него. —Ужас... И вот это вот современное поколение. Смотреть страшно. Они оба с клацом зубов закрывают рты, поворачиваясь в сторону звука. Бабка довольно агрессивного настроя стоит в двух метрах от них, готовясь либо ёбнуть костылём, либо упиздошить восвояси, выражая своё мнение бубнежом под нос. Арсений рассматривает себя: одет он прилично, вещи чистые, наглажены за пять минут до выхода. Смотреть можно. Антон... Антон просто одет, и причину доёба ни один, ни второй не понимают. —Сначала обколются своей марихуаной, после ябут друг друга в жопы, позорище. Лучше бы на завод пошли, чем по дворам обжимались. Шастун начинает ржать, сгибаясь пополам. Трясётся, как осиновый лист, пока Попов постепенно возвращается в реальность. —Ужас, раньше такого не было, —вякает Арс, закусывая щёку изнутри, чтоб не начать смеяться от перекосившегося лица бабки. —Да как ты смеешь мне вообще отвечать, ирод? —Ну знаете, от осинки не родятся апельсинки, баб Люд. Если ваша внучка татуировку набила, то это исключительно ваши проблемы. Это же всё воспитание. Надо было лучше смотреть. Упустили! Не удивлюсь, если за гаражами курит уже. —Не дай бог ещё и пирсинг сделает... —И в зелёный покрасится. Бабка заметно грустнеет. Недолго мнётся, подбирая слова, но свой боевой настрой держит, всё ещё норовясь постучать костылём по репам. Делает очередной шаг к парням, да такой, что Антону приходится сесть на край и дёрнусь Арса за штаны. —А вас поздно уже воспитывать! Насмотритесь своих интернетов и творите не пойми что! Стадо! —Главное, чтоб в подоле не принесла. Арсений закрывает Шастуну рот рукой, чтоб не пизданул лишнего, понимая, что с бабкой тягаться — себе дороже. —Как ебать колотить — так бля пиздец, а как ëбаный в рот — так нихуя. Но у Шастуна свои планы, и последнее, что он делает: подрывается на ноги, тут же падая на колени к Попову. Бабка дёргается от резкости движений, даёт по съёбам, скрывшись в подъезде. Очки падают Арсу на нос, и он снова поднимает их на голову, обнимая Тоху поперёк талии. Тот в ахуях не понимает вообще ничего. —А кто у неё внучка? —робко спрашивает парень, убирая руки, чтоб их не оторвало, если Антон вдруг резко подскочит. —Светка. Ты с ней в клубе в день нашего знакомства сосался. Антон, кажется, не дышит. Он круглыми глазами смотрит куда-то сквозь пространство, пытаясь понять, что вообще произошло. —Так у неё же много татух. —Ты ещё скажи где. —Ну я же хорошо воспитан и глубоко ценю твои чувства. —Хуиспитан ты. Отпусти вообще меня. Шастун дёргается, подаваясь вперёд. Поднимается на ноги, отходит к подъезду, закуривая. —И что мне сделать, чтоб ты перестал обижаться? —Ничего. Я не собираюсь связывать с тобой свою жизнь никоим образом. Нихуя се поворот. Арсений от такого аж дымом давится. —А если я брошу? —Бросишь что? —Торговать. —Ну попробуй. А пока у меня есть дела, в которых тебя быть не должно и не будет. Шастун срывается с места, постепенно сливаясь с закатом, исчезая в розовых лучах солнца. Арсений смотрит на чёрную кожанку и длинные ноги, искренне не понимая, почему пацан не оборачивается на него, как в песне.