—И чё, хочешь сказать, ты реально его убил?
—Совсем ёбу дала? —встречным отвечает Арс, на корню пресекая любые вопросы. —Ещё скажи, что это я его подсадил.
—А типа нет?
Попов сжимает стенки розовой кружки с понями, потому что другой нет, смотрит, как в чае плавают крошки от печенья, поднимая лицо на Выграновского, заинтересованного не меньше Иры.
Его глаза почти чёрные, в них плещется злоба и очками даже не скроешь — те брошены на стол. Арсений думал, что мнение о нём гуляет не очень, чтоб прям хорошее, но явное не такое, в котором каждый уверен, что ты патологический убийца. Бегает глазами по спокойному лицу Эда, смотрит на Иру, у которой дёргается веко, и прячет самодовольную улыбку в кружке, уверенный в своей правоте.
—Антону шестнадцать было, когда Артёма не стало.
—Я на первом курсе учился, когда твоего Артёма не стало.
Эд смотрит на упавшую каплю краски на полу, полностью погрузившись в свои мысли. Он прекрасно знает, сколько тогда Шастунам было лет. И он прекрасно знает, на каком курсе был Попов. Только ни у кого из них двоих, когда Эд приезжал на курсы в Питер и оставался у Попова, в голове не селились мысли о высоком пацане с зависимостью.
Его будто не было в тот момент в жизни, а после не стало совсем.
—Но в компании он был твоей. И с тобой больше всех общался, —настаивает Ира на своём, не ища поддержки ни в Выграновском, ни, кажется, в себе. У неё есть чёткое представление всей ситуации, и складывается то явно не в пользу Попова.
—Да что ты говоришь, —хрипло растягивает Арсений. —Даже если я его и подсадил, то до дезоморфина он докатился сам.
Кружка со стуком ставится на стол, и этот стук означает конец расспросов.
Арсений поднимается на ноги, оставляет накинутую на плечи рубашку на стуле и ложится спиной на кушетку, растирая расцарапанное скобами от букета лицо руками.
Его детства чистые глазёнки обожжены, закалены, превращены в ножи, смотрит он с презрением, выезжая на чужих. Определённо просветился с пелёночного возраста, ходячей энциклопедией скитаясь по дворам в поисках своего ебаного Я, что скалится при виде ничтожной неуверенности.
Знает, что было, и знает, по чьей вине это произошло. И здесь он совершенно не виновен.
Крокодил — наркотик бедных городов.
Шастун из бедной семьи.
И все трое знают об этом.
Попов по сей день помнит, как продал свой первый пакетик, закладкой оставив его в одной из водосточных труб. Дальше — больше, и Арсений уже вливается в плохую компанию, понимая, что держаться на ногах стало сложнее рядом с открытыми пастями, которые при малейшей неосторожности сожрут живьём.
Самокрутками с пивом было не отделаться, поэтому Арсений стал ящиками закупать спирт и мешать его со всем, что пьётся. Он не заметил, как в определённый момент границы нормального представления будней стёрлись и он углубился в изучение банальной психологии, на каждом рейве держась отстранённо от больших компаний обдолбанных студентов.
Арсений смотрел за реакцией и поведением, у себя в голове как мантру читая, что никогда не докатится до подобного, видя, как под дозой совсем молодые парни по неосторожности шагали с окон многоэтажек, намеренно вскрывали себе вены и засыхали от обезвоживания, не услышав будильник.
Если дезоморфин прозван в народе «крокодилом», то только из-за народа, что голодным пресмыкающимся смотрит красными глазами на его обладателя, в зубастой пасти перекатывая сгустки твердеющей от ужаса крови.
Вовремя не среагируешь — сожрут.
Не успеешь кивнуть головой — сожрут.
Нелепо оступишься — сожрут.
В любом случае ждёт летальный исход, маячащий на горизонте. Кажется, что он неописуемо далеко, до него ещё шагать и шагать, только Попов робко ступает по узкому коридору, света в конце которого нет. Идёт рядом с голодными пастями, часть из которых маниакально зубоскалит, часть — сдавленно мычит, неосознанно хватаясь за всё, что попадётся под руку, лишь бы дорваться до желаемого.
До тяжёлой порции наркотика, смог от которого разлетается по всей округе, оседая густым пузырём без возможности нормально дышать.
Из всего самого тяжёлого, что побывало в его карманах, был только амфетамин.
Гадкий утёнок с нализанной жопой, мать которого внушила, что он лебедь, решил лезть выше собственной головы.
Попов побоялся остаться тире между двумя датами, поэтому медленно, но верно построил свою империю на чужих костях, со слов матери переняв свою вседозволенность.
Его «я ебал ваши принципы в принципе» отлично вписывались в толпу ширнувшихся кислотников, которым только и надо, как оторвать кусок послаще. Но в дёсна лобызаться он явно не намерен был, собирая вокруг себя большие компании «приятных» молодых людей.
Бесприданник, начитавшись повестей Островского, сам оставил себе приданное, нажившись на своих знакомых без мнения, стержня и царя в голове.
Славился бесстрашием, слабоумием и отвагой, сейчас же — кастовой системой с профессиональной скрытностью.
Из говна и палок вышли ветки и дерьмо.
Дезоморфину не нужны ни дилеры, ни оптовики, ни курьеры, ни маршруты через границу, ни завязки в правоохранительных органах.
только чистая, беспримесная зависимость.
Сенька понимал всю ответственность, возлагаемую на его ещё хрупкие плечи, потому отказывался скупать пачками лимонную кислоту и кряхтеть над свечками, травя свои лёгкие чем-то помимо сигарет.
Его успешные попытки заявить об автократии через вражью силу остановились на пластиковых пакетиках с белым порошком внутри.
Арсений уверен, что Артёму некуда было колоться. Он чётко представляет распухшую левую руку от запястья до плеча багрово-фиолетового цвета, потому что Шаст правша. Коросту, из-под которой иногда выступал гной, красные глаза с лопнувшими капиллярами, в которых от зрачка и осознанности осталось лишь название, некогда бывшее в теле вместе со здоровым духом.
В их последнюю встречу правая рука была в дорогах — синяках вдоль вен и шишках — часть рассасывалась, часть нет. Ноги в кровавых потёках — Шастун пытался вмазаться.
Вены уже ушли глубоко, их не достать, но желание почувствовать эйфорию росло в геометрической прогрессии и обычных таблеточек стало мало.
Арсений на фоне Артёма был совсем пиздюком, едва доставал ему до плеча. И пиздюк, продающий взрослому, как казалось тогда, парню дозу — это сильно.
Он не знал про Артёма вообще ничего. Про Антона — подавно.
Шастун даже не заикался о своих проблемах, лишь уходил, когда начинало светать, и появлялся, как только Солнце садилось.
По-любому укладывал Антона и уходил, Арсений уверен в этом.
—Могу тебе рассказать, как он ненавидел себя каждый раз, возвращаясь пьяным домой посреди ночи в свою коробку с голыми стенами вместо нормальной комнаты. В которой они жили
вдвоём, пусть и трёшка. Мы тогда только познакомились. Он, смотря в моё отражение через зеркало, пытался заплакать и не заблевать всё вокруг.
—Ира, —пытается вмешаться Выграновский.
—Эд, —строгим голосом в ответ цедит девушка.
Попов на физическом уровне ощущает её неприязнь. Арсению, наверное, тоже было бы противно, смотри он на то, как лучшего друга тянет на дно из ниоткуда появившийся пацан, как лучший друг заметно веселеет, а после цветами наотмашь бьёт по лицу, психуя на ровном месте.
Только ему не на кого смотреть.
Антон, такой исцарапанный, такой побитый, мальчик, рождённый в бетонных стенах своей одноразовой свободы, мальчик, напуганный рамками, не знающий о жизни вообще ничего, не в то время оставшийся дома, за один день познал всю жестокость огромного, в сравнении с ним, мира, за один день развалился, не покинув своих бетонных стен до сих пор.
Арсению жалко его до стрекочущего под рёбрами давления, до кома в горле и дрожащих пальцев. У него сводит скулы, стоит только представить, как парень истерически смеялся, не веря, что остался один.
Это же так легко — потерять в определённый момент, уготованный заранее, всё, к чему стремился и на что ровнялся.
И врождённый фатализм не нужен, чтоб сдержанно хлопать, смотря на побелевшие губы.
Он не знает об Антоне абсолютно ничего, кроме того, что пацан вылез из подвала, пока сам Попов спустился с трамплина. И всё равно пытается навязаться, потому что просто запал на этого двухметрового панка — копию своего брата.
Арсений понимает, почему Антон так пытается изуродовать себя — пирсинг ржавыми иглами, обувь, деформирующая стопу в плоскостопию, бессмысленные татуировки, непонятного цвета волосы с цепями, при быстром беге наотмашь бьющие по еблу, и кольца, от которых остаются следы. Всё это ради того, чтоб не быть похожим на самое дорогое, что было когда-то совсем рядом.
Щелчок — и ты один.
—Он до сих пор винит себя. То ли просто не может отпустить, то ли принять тот факт, что был слаб. Рассказать тебе, почему он так яростно разбивает себе руки или сам догадаешься?
Щелчок — и вокруг темно.
—Ты, может, не понимаешь, каково ему, и думаешь, что он из робкого десятка, так нет. Он сильнее тебя, всех твоих долбоёбов, что шашкаются с тобой, и твоей крыши, которой ты готов жопу лизать.
Щелчок — и глаза открываются во всю ширину.
Голос Кузнецовой перекрывает жужжание машинки, раздувает боль от входящей под кожу иглы. Молчание, которое висит в студии, давит Арсению на черепную коробку, терновым венком обматывает голову, а в ушах стоит лишь противный писк от осознания, медленно, но верно настигающего его.
Стеклянными глазами смотрит в белый потолок, на яркие лампы, что режут хрусталик, сжимает рукой край кушетки, разлепляя сжатые губы.
—Больно? —спрашивает Эд. —Арс, больно?
Отрицательно мотает головой.
Не может быть больно.
Антону больнее.
И если Арс хочет быть с ним рядом, то должен пройти боевое крещение, на своей шкуре познав каждый вид боли. Ноющую, как от руки, зажатой дверью, пульсирующую, как от выстрела в нежный бок, психогенную, которую навязал сам себе.
Он должен прочувствовать психофизиологический феномен, обеспечить себе перестройку внутри организма, меняя его отношения с внешней средой.
Арсений не имеет не малейшего представления о том, как люди разбиваются на полной скорости.
Но, смотря на Антона, ему хочется почувствовать это на себе, кубарем скатываясь с горы, которая так долго формировалась. Он готов самостоятельно спуститься к Шастуну, протянуть руку и пойти на дно вместе с ним, пытаясь забитыми водой лёгкими вдохнуть побольше воздуха.
Это обман, он знает. У него не получится.
—Почему он так ненавидит наркотики? —сипит Попов, закрывая глаза.
Ира смеётся, Эд лишь метает быстрый взгляд на парня.
Они вдвоём знают всё, но объяснять не хотят.
Арсению в определённый момент начинает казаться, что он ёбнулся окончательно, преисполнившись в себе, а Эд с Ирой — единственные, кто остались с ним, заливаясь хохотом от его тупости, так, что перепонки начинают болеть.
Отбивают ритм по ладоням, справившись со своей задачей — довели доведённого.
Девушка поднимается со стула, берёт тот за пластиковую спинку и тащит к кушетке. Скрипнув железными ножками, садится рядом с головой Попова. Вытаскивает из открытой пачки всего одну перчатку, надевает ту на хрупкую ладошку, и размазывает по резине антисептик с большим содержанием спирта.
—До тебя серьёзно ещё не допёрло «почему»? —слащавым голосом спрашивает Ира, красным наманикюренный ноготком ведя по ключицам.
Смотрит в глаза Арсению, незаметным для него жестом прося Эда остановиться и убрать машинку. Она отвлекает Попова, проходясь пальцем вокруг соска. Улыбается так нежно, как маленькому ребёнку, который не может решить простую задачку, склонив голову вбок. Ну прям сама доброта, ей-богу. Такой только и доверяй, указывая дорогу до нужного места.
За пробитый череп она, конечно же, ответственности не несёт.
—Нет…
Ира резко поднимается на ноги, продолжая улыбаться. Даже Эд дёргается, на стуле отъезжая назад. Рукой в перчатке давит на грудь, аккурат на то место, где красуется ещё незаконченная татуировка, загоняет антисептик с перчатки под кожу, немного сдвигая ладонь. Арсений дёргается, сгибаясь пополам, шипит, стиснув зубы, вцепившись руками в тонкое запястье в резиновой перчатке.
—Потому что у него брат от наркоты подох, —рычит Кузнецова, давя рукой лишь сильнее.
Антисептик смешивается с капельками крови, с лишней краской, проникает под кожу. Жжёт, выбивая из груди Попова сдавленное мычание, заставляет того дёргать ногами и елозить по кушетке, пытаясь отстраниться.
Ира, вдоволь насмотревшись на жалкие потуги, убирает руку, снимает перчатку и кидает ту в урну около арки, даже бровью не поведя на тирады о своей хуёвости.
—Ты ебанутая… —стонет парень.
—Теперь понял?
—Можно было словами сказать.
—Такие долбоёбы, как ты, даже с помощью рисунков не поймут.
Когда Ира успокоилась, все молчали. Даже Эд не позволял себе включить машинку, аккуратно убирая с груди Попова остатки антисептика. Грустная тишина, повисшая между ними, давила только на одного Арсения. Её слова стали тем, что заставило оглянуться вокруг, открыв глаза, и запомнить как всё было.
Он вдруг понял, почему Антон так яростно бегал от него и в определённый момент смирился, поддавшись моменту.
Через два часа Арсений смотрит в небольшое зеркало, висящее на одной из стен студии. Смотрит не на чернильный череп, пробитый сверху христианским крестом, а на отражение, пока оно не начинает нравиться ему. Обычно это занимает от десяти до пятнадцати минут.
Сейчас лицо на зеркальной поверхности кажется ему другим.
Словно что-то поменялось, такое маленькое и неуловимое, что и не заметишь сразу. Арс не видит, подойдя впритык к зеркалу. Бегает от глаза к глазу, рассматривая свои чёрные синяки, перетекающие в мешки, опухшие веки и покусанные губы.
Его тошнит.
Он не ложился спать, потому щурит глаза, пытаясь вглядеться и понять, что поменялось. Ему нравится этот отвратительный зуд в солнечном сплетении, который неизменно появляется при недосыпе, вдобавок стягивается плёнкой и пощипывает от краски.
Это похоже на чувство влюблённости.
И в следующую ночь Попов не спит, водя пальцем по ёмкому «спаси, но не сохраняй» под черепом, чтоб испытать его снова.
***
Арсений знает, что вместе они могут существовать только там, где нет мысли и нет времени.
Из всего, что он может предложить пацану с кислотно-зелёными висками, выбор стоит исключительно перед жизнью без сохранённых версий, всевозможного вида развлечений без секундантов и томного ожидание вечера, когда рядом его не будет.
Выбирай жизнь. Выбирай работу. Выбирай карьеру. Выбирай семью. Выбирай большие телевизоры, стиральные машины, автомобили, компакт-диск плееры, электрические консервные ножи. Выбирай хорошее здоровье, низкий уровень холестерина и стоматологическую страховку.
Выбирай будущее. Выбирай жизнь.
Будто есть выбор.
Старые половицы под пошедшим волнами линолеумом скрипят под собственным весом, когда Попов, пристраивая свои белые кроссовки в ряд чёрной драной обуви, неловко идёт по квартире, боясь свернуть в единственную комнату с включенным светом и тихим шумом мотающего программы телевизора.
Не стоило, наверное, идти, но понимает это только после того, как видит Антона в шортах, кости которого буквально обтянуты кожей, и в футболке на несколько размеров больше. Развалившись на старом диване с согнутыми разведёнными ногами, чтоб было видно картинку, упирается спиной в старый ковёр на стене с уродливыми оленями. Приоткрыв рот, пялится в экран пузатого телевизора, на котором один из Винчестеров слишком агрессивно моет руки, а после срывается, спокойно разбивая зеркало перед лицом.
Перед ним Антон. Мелкий совсем, худющий, как палка, без колец в ушах и с натуральным цветом висков — светло-русым.
Перед ним Антон, совершенно не замечающий того, как Арс садится на край дивана, пружины которого сразу впиваются в задницу. Полностью расслабленный, ушёл в себя, редко моргая красными от недосыпов и бесконечных ручьёв слёз глазами. Согнулся так, что его сразу и не приметишь.
Слился с тёмной обстановкой небольшой комнаты, в которую свежий воздух проникает исключительно через незакрытую старую форточку, обклеенную теплолентой.
Арсению некомфортно до сведённых бровей, но холода не чувствует. Лишь открывает рот, стоит повернуть голову вместе с Антоном на скрип двери, подождать с десяток секунд и застыть взглядом на лице парня с синеватым оттенком, что появился в дверях.
Машет рукой, стягивая ветровку, под которой футболка, не закрывающая рук. Руки — все синие, с гниющими дырами. Валится рядом с пацаном, потеснив Арсения, сипит, что видел уже эту серию.
—Я молод и вкусно пахну, —после недовольного «
Бля, Тём, сходи помойся, ты воняешь».
А у Попова глаза округляются во всё лицо — гниющая рана мерзотным запахом бьёт в нос. И ладно бы просто гнила, так видно желтоватую кость под съехавшим кровавым бинтом. У Арсения глаза горят сумасшедшим синим пламенем газовой горелки. Он смотрит на Шастуна-старшего, боясь даже прикоснуться к нему. Да он и смотреть, если честно, боится.
Антон скрывается, судя по звукам, на кухне, а Артём падает головой на его место.
Кашляет, выбивая из своей груди кулаком хуй пойми что, жмурится, открывая рот в немом крике, и тут выбивает уже хуй пойми что Арс, подскакивая на ноги.
Смотрит, как по щеке скатывается белая пена, заливая тканевую ободранную обивку.
И Попову бы сделать что-то, да только нет его.
Не существует рядом с ними, в одной квартире, в одной комнате, пока Шастун, подобно собаке побитой, подыхает, взгромоздив ноги на диван.
Поворачивается — и чёрная тень Антона застывает в дверях, держась за дверной косяк. Будто по минному полю, Шастун идёт мелкими шажками, горой нависая над синим телом.
Тянет за ворот футболки, лицом свешивая с дивана. Переворачивает обратно на спину, смаргивая слёзы. Давит руками на грудь, выталкивая рвоту. Жмурится, обтирая глаза о футболку, пытается сделать что-нибудь, лишь бы Артём сделал один вдох.
Но зелёные стеклянные глаза открыты, отражают в себе Антона. Один вдох — последний — после чего слышится скулёж, быстро закрытый ладонью.
Сработавший таймер телевизора, выключившегося самостоятельно — контрольный в светлую голову.
У Антона крышу рвёт адовым штормом, в Америке по глупости прозванным женскими именами. Его шторм — Артём, сделавший последний вдох у него на глазах, забравший с собой всё, что мог вообще и не планировал совершенно.
Шастун не рыдает навзрыд, не кричит, даже не хлюпает. Бережно поглаживает большим пальцем ещё тёплую кисть, пытаясь раствориться в маленькой трёшке, в пыльной комнате, вместе с доисторическим диваном, на котором пластом разлагается его опора, поддержка, надежда.
его ж е л е з о.
Не прижимает — прижимается к гниющей руке, вытирая о неё слёзы. Кусает свои пальцы, и Арсений готов поспорить, что
такого Антона он не видел никогда — совсем маленького, разбитого на сотни осколков, больно впивающихся в стопы. Потеряв последнее, что было совсем-совсем близко, Антон молчит.
В голове Арсения Антон совсем другой: такой яркий, иногда токсичный, вырвиглазный, но точно не пустой район, в котором раньше он никогда не был. Антон — светлый мальчик, ушедший под землю вместе со своим братом.
Некогда целая семья на его глазах разбилась, оставив лишь тонну осколков, в которой Арсений совсем чужой. Лишний, в прошлое чудом забравшийся. Даже выйти не может, ибо после себя будет считать последней из оставшихся мразей. Его присутствие ничего не даёт, собственно, как и отсутствие, потому Арс нисколько не удивится, сорвись Антон на него. Но он даже не знает о нём.
Страшно умереть по глупости.
Страшнее идти за Шастуном, действующим на эмоциях.
Попову руки пустотой ломит, и прижать бы его к себе накрепко, увести отсюда, всё, лишь бы не сутулился, держась за стены, идя к одной из комнат. Открывает дверь, и Арсения холод противными мурашками накрывает от вида пустой большой комнаты, лампочки на крюке и — гвоздя этой абстрактной программы — восьмибитной петлёй под потолком.
Делает шаг — прирастает к старому линолеуму. Не может шевелиться и говорить тоже не может.
Просто смотрит, скованный воздухом, как в позднее время в тёмной комнате, освещённой фонарями за окном, хрупкое тело маленького мальчика поднимается на шаткую табуретку. Обвивает шею жгутом, вытирает влагу с щёк.
Шаг, и табуретка под ногами со стуком переворачивается.
Шаг, и узел затягивается под самым потолком.
Шаг, и Антон падает, ступнями касаясь табуретки.
Арсений тянется к нему.
И вместо того, чтоб коснуться, подрывается на месте, возвращаясь в свою холодную квартиру, в которой на кухне слишком громко тикают часы, лампочка на телеке красным свечением режет глаза, а в ванной с носков на верёвке капает вода.
Арсений ходит по ахуенно тонкому льду, не боясь провалиться под белую корку замёрзшей воды в ещё более холодную, чем кажется на первый взгляд. Он стоит не на канате — на щепке, треск которой в огромной толпе слышит лишь он. Шастун — единственный незабитый гвоздь в крышке его гроба, в который тот свалился, когда хрупкое дерево проломилось под ногами.
Арсений смотрит расширенными от страха глазами в полностью чёрную стену, на которую даже отблески фонарей из окна не падают.
У него руки по локоть грязные.
По самые, нахуй, плечи копотью замараны.
Ему в жизни не отмыться, и если та самая жизнь решила подкинуть пару приколов вместе с тощим тельцем к потолку, то у Попова большие проблемы, от которых он самостоятельно точно не сможет избавиться.
Арсений встаёт с кровати, боясь, что за щиколотку в определённый момент схватится когтистая лапа, когда он совсем потеряет бдительность. Поэтому закрывается на балконе, завернувшись в одеяло, сползая спиной по стенке.
С балкона пиздануться не так страшно, потянув за собой семь набитых бытовым хламом построек. Страшно проморгаться и понять, что ничего не было.
Абсолютно ничего.
Щепка Арсения трескается, когда в открытом окне отражается оранжевый огонёк сигареты, а кабель, протянутый от дома к какому-то гаражу с щитками внутри, ударяется о другие кабеля.
Шорох деревьев от летнего ночного ветра навязчиво шепчет Арсению «бросай». Обманывает. Он тупее Цукерберга и Джобса, но прекрасно понимает, что его ничего не спасёт. Ни наркота, ни Антон, решивший прописаться ещё и в кошмарах. Все примеры призрачны, а полуголый Арсений на холодном балконе, боящийся собственной башки — реален.
И либо это первый звоночек, поданный к самому, нахуй, дну, либо просто удачное стечение обстоятельств, при котором после третьего звонка последний гвоздь забьётся.
***
—Для меня злейший враг — хаос, потому что противник контроля. Либо же я сам, не понял ещё, —смеётся. Хихикает, закрывая рот рукой с сигаретой между пальцев, пока дым впитывается горелым запахом в волосы. Арсений смотрит на него, такого уставшего и одновременно расслабленного, не видя ничего смешного. —Типа прикинь, мысль есть о том, что ты ничего ни исправить, ни предупредить не можешь, и она выжигает изнутри. Я бы хотел быть каким-нибудь стоюродным внуком Ванги, чтоб чё-то наглядеть в будущем, предотвратив незначительные вещи, которые, выражаясь языком всех мозгоправов, будут комом расти, а после выльются в определённый момент.
Он говорит об этом с такой лёгкостью, будто заранее знает, что последует позже.
Он не обращает совершенно никакого внимания на мутнеющий взгляд, на слабость в конечностях и сонливость.
Он не слышит настойчивого зова по имени, хотя стоило бы, лишь бы не утонуть в своих тараканах в башке, жалобно дёргающих лапками — давно перетравленные.
—Но я хуй простой, а не Лев Толстой, и иногда не могу себя заставить даже с кровати подняться, чем смотреть дальше своего хуя. Я, возможно, и пытался бы что-то поменять, не будь я молод и вкусно пах.
Антон перед зеркалом речь свою неоднократно репетировал, потому так спокоен.
Смотрит за спину Попова, оставляя подальше полупустую бутылку Финской, и разворачивается, ебучей пташкой упархивая на склад, закрывая за собой дверь на засов.
Арсений оглядывается, не видя ничего необычного: бесконечная толпа дрыгающихся в такт музыке людей, небольшая компания, ищущая дозу, пара побитых пацанов, что коршунами кружат от стены до стены, явно ища кого-то. Если метеорит пизданётся на соседней улице, никто даже на грохот не обернётся, потому что в пять утра дела до метеоритов никакого нет — все ищут что-то покрепче.
Не вынесла душа поэта позора мелочных обид, посему зацепил полупустую бутылку двумя пальцами, наполняя свой стакан. Ставить себе ультиматум и искать смысл там, где его отродясь не было, глупо, поэтому ждать — всё, что остаётся Арсению.
Люди вокруг словно растворяются, время замедляется и навязчивый звон в ушах режет без ножа ослабший мозг. Он бы мог завести заебавшую самого себя шарманку про «кто Вы такой? Откуда Вы? Ах, я смешной человек. Просто вы дверь перепутали,
улицу, город и век, и съебали с торжества, излив мне душу, чтоб я в звенящем одиночестве накручивал себе за свою некомпетентность, пока Вы даже не подозреваете о моих терзаниях», если б не моральные нормы, навязанные за пару дней.
Арсению хочется дать заднюю, уехать подальше и никогда не вспоминать о маленьком посёлке городского типа, в котором рос всю сознательную жизнь. Хочется вырвать все раскрашенные страницы из пухлого альбома, завести очередной, создав новый образ.
Только тянет его, как магнитом, и идти на базу заставляет бьющийся в груди страх в определённый момент всё проебать, пустив на самотёк.
Не нравилось бы — он бы и не лез.
А так как против ничего не имеет, вот и стоит, качается, пытается связно формулировать слова в цельные предложения.
—Я хочу бросить торговлю.
—Очень жаль, продаже ты очень нравишься. Точно ли у тебя на неё не стоит?
—Я хочу бросить торговлю.
Раскатистый смех точно гром среди ясного неба. Пара пререканий, один удар в живот дают понять, что из болота выбраться невозможно. И ебучие песни о возможном невозможном могли бы быть в тему, не бейся в животе пульс от крепкого кулака.
—Нет. И это не обсуждается. Сначала протрезвей, или ты за решётку хочешь?
Арсений отрицательно мотает головой, откашливаясь. Он хочет ножкой топнуть, ручки сложить на груди и упереться в своё «мне надо», чтоб пошли на поводу. И ему плевать на шанс перелома позвоночника, на клетчатую форму и сырую камеру на ближайший десяток лет.
Понимает, что пальцы гнуть равно себе могилу копать и всё равно продолжает глупой маленькой псинкой лезть на рожон, словно совсем ничему с первого раза не учится.
—У тебя каждая малолетка мечтает наркоту по домам разносить, так уступи. От меня пользы нет нихуя, всё равно скоро за жопу схватят.
—Что ты несёшь?
—А то ты не знаешь? Менты начали искать дилеров через торчков, а те, чтоб спасти свою жопу, запудренным мозгом вещают им все девять кругов и их создателя. И пока тебе нужны деньги, легавые желают новую звёздочку на погоны.
—Ты не уйдёшь от меня.
—А меня и не держит ничто.
