Кислота под водочку.

У Арсения было в детстве всё, начиная от вкусных конфет и заканчивая коллекционными машинками, до сих пор стоящих на полках в родительской квартире. У него никогда не возникало вопросов, что кроется за декорациями из стекла и бетона, почему бедные бедные и почему он совершенно не боится разбиться вдребезги о реальность, жестокую и больную. Попов не был тем счастливчиком, что свинец в золото превращает. Но всегда был главной звездой любого школьного праздника и предметом обожания, на которого только и делай, как слюнки пускай, единственное — руками не трогай. Он пользовался спросом просто потому что существовал, развеивая все сомнения о прилежных мальчиках с плохим поведением, что гуляют после комендантского часа и курят за школой. О нём, кажется, знали все, и никакой родительской заслуги в этом никогда не было. Арсения очень любили, только он никого не любил. Пока не вырос. Совсем недавно, около месяца назад, Арс понял, что ходить в недевственных девках такое себе и перешёл в атаку, обсудив с Эдом каждую деталь и получив воодушевляющую пиздюлину от Иры. Запас энтузиазма возрос на глазах, но либо так сложились обстоятельства, либо Фортуна пытается показать, что пора освободить место для другого счастливчика. —Илья, где Антон шатается? —завалившись за час до открытия клуба, высокими после бега нотками спрашивает, нервно грызя сухую кутикулу, стараясь сконцентрировать взгляд на чём-то конкретном. Арсений переживает. Арсений беспокоится. Арсений паникует. Он Шастуна неделю не видел и боится от десятых ушей услышать, что не увидит его больше никогда. —Либо дома валяется, либо в канаве какой-нибудь. Макаров спокоен, как Тихий океан, в то время как Попов маленькой рекой плещется в специально вырытом для погибели кювете. Он стеклянными глазами смотрит на Илью, меланхолично протирающего стаканы, кажется, совершенно не удивлённого странным вопросом, и не понимает вообще ничего, сжирая изнутри остатки себя. —То есть как? Он жив хотя бы? —Просил его не трогать. Если до среды не объявится — будем скидываться, —легко пожимая плечами, берёт другой стакан. —И никто ничего не делает, зная, что его биполярит похлеще таёжной антилопы? —Ему морально нужно одному побыть. Приехали, блять. Въебались на всей скорости в высокую стену без возможности её обойти. Арсений маленькой псинкой лезет на кирпичи, стараясь зацепиться короткими когтями за полированные стены. Раз за разом соскальзывает, жалко скуля, вспоминая, как вообще докатился до такого. А, когда зашёл навестить Выграновского. Вечно от хохлов одни проблемы, —говорит в нём голос националиста, перешедший от Антона. Такими темпами золото сменит на серебро, а после и на простой отполированный металл, что окрашивает пальцы в зелëный, выстрежет на волосах непонятную поеботу, полюбит шипы и научится подставлять вторую щëку. Всё же он не думает отступать, пусть и привык к тому, что всё достаётся легко. Спустя десять минут усердных уговоров стоимостью в десять тысяч, Арсений знает адрес и номер квартиры, собираясь без приглашения навестить свою боевую принцессу — Мериду ебучую, нашедшую себе нового коня. Его внутренняя злость граничит со страхом, бросая из стороны в сторону: вынуждает часами пялить в единственную точку, овощем валяясь на кровати, после резко подрываться и сломя голову оббегать подвалы жилых домов — мало ли. Попов кивает самому себе, быстро разворачивается и пулей летит к выходу, подгоняемый не самыми красивыми картинами разлагающегося тощего тела. —Арс! Останавливается и снова подходит к барной стойке. Илья заминается, протягивая связку ключей с брелком человечка, у которого открывается башка, и говорит не ходить. Просто потому что не стоит ради Шастуна же. Арсений кивает в ответ и одними губами шелестит «спасибо», красной надписью крутя улицу в голове, боясь забыть. Превозмогая страх, все внутренние барьеры и стоп-сигналы — тащится к Антону, чтобы… Чтобы «что», собственно? Сказать, что волнуется? Несмотря на взрывной характер и ёрничество. Несмотря на отторжение и самоотречение. Что, пусть и обидел, но готов — и прощения просить готов, и в ногах валяться, что вообще не свойственно с его-то гордостью. Потому что в груди то самое, что сильнее и гордости, и страха с инстинктом самосохранения. Лампочки в подъезде горят через этаж, побелка с горелыми пятнами от бычков на потолке осыпается на глазах, перила опасливо пошатываются, норовясь стартануть меж пролëтов, если к ним прикоснуться. Прокуренная пятиэтажка разваливается на глазах, едва ли пытаясь удержаться в целостном состоянии. Семеня синими от холода щиколотками по слою пыли на бетонных ступенях, Арсу кажется, словно он разваливается вместе со зданием, стирая ноги в кровь. Долго смотрит на оббитую кожей дверь, не решаясь повернуть ключ и полететь. Только вот рассвет нихуя не скоро и кровью в чью-то тетрадь писать не нужно. Единственное, что совпадает — отсутствие выхода. Дверь с обеих сторон захлопнулась, и всё, что остаётся Попову — либо пасть жертвой пытавшихся, но испугавшихся, либо идти сквозь темноту. Свет же в самом конце туннеля, значит ему пиздошить и пиздошить, не смея жаловаться на кровавые мозоли. Он прислоняется лбом к ромбикам на обшивке, зажмуривает глаза и с силой кусает губу, пытаясь успокоить разбушевавшееся чувство беспокойства. Он не сможет уйти, если Антона не будет. Он не сможет принять, что Антона больше нет. И, решая добить себя, всë же дëргает ручку, даже не повернув ключа. Шастун не боится за свою квартиру. Не боится за имущество. Не боится за себя. В прихожей темно и холодно. Подсвечивая себе фонариком с телефона, Арсений ищет выключатели, зажигая свет в каждой комнате. Мельком оглядывая квартиру с «бабушкиным» ремонтом, ставит ровно грязные кроссовки Антона рядом со своими белоснежными форсами. Мысленно поблагодарив бога за то, что на вешалке красуется всего одна куртка — его, — осматривается, останавливаясь напротив двери, через щель под которой ужасно сквозит. Попов знает, когда именно становится так холодно. Попов боится, что его догадки подтвердятся. Громко сглотнув, убирает телефон в карман, а сам медленно толкает дверь, постепенно заполняя комнату полоской жëлтого света с коридора. Антон там. Лежит на старом диване со времён Ивана Грозного, пружины которого видно невооружённым глазом. Распластавшись звездой, отвернув голову к стенке к уродливым оленям на ковре. Лежит в одежде, лишь тяжëлые клёпанные металлом берцы неаккуратно кинуты рядом и дедовская олимпийка стянута до неестественно выгнутого локтя. Дышит он медленно, редко, но спина поднимается. А у Арсения, соколом наблюдающим за каждым мелким движением тела, камень с души спадает. Попов закрывает открытое нараспашку двойное окно, между прогнивших от влаги и времени рам которого запиханы детские колготки вместо стекловаты, тихо подходит к Антону и скалой нависает над ним. Неуверенно тянет руку к Шастуну, сжимает пальцы и, немного подумав, медленно поднимает край олимпийки до лопаток. Чёткая мысль того, что парень не поднимался всю эту неделю с кровати, на периферии сознания бьёт молотом по черепушке, потому что ничего очевидней и придумать нельзя. Следующей жертвой становится драная футболка, насквозь пропитавшаяся потом. Арсений задирает еë медленно, с запредельной осторожностью, и его внутренности мнутся вместе с тканью, вдобавок покрываясь мурашками, как спина Антона. Попов садится на корточки перед диваном, кончиком указательного ведëт по лиловому синяку, расцветающему на боку, будто вообще не знал о них до этого момента. Дёргается от неожиданности вместе с острым оголённым плечом, сводя брови к переносице, когда под шипение и мычание Антон холодными пальцами закрывает воспалённые ушибы, стараясь закрыться. Не хочет никого видеть. Никогда. —Уйди. —Я буду с тобой, пока тебе не станет лучше, а потом хоть с окна меня выкинь. —Арс, прошу тебя, съеби нахуй, —голос хриплый явно не ото сна, а от сквозняка, надувшего на высокую температуру тела, возникшую в виде озноба. Уходить Попов не собирается. Уходить — последнее, чего он хочет. Первое — прижаться к Шастуну и не отпускать никогда. Квартира в точности, как во сне, и Арсений скитается по ней, словно прожил полгода как минимум. Порывшись в аптечке и запасах холодильника, понимает: дело обстоит очень хуëво, либо же Тоха в гурманы записался, поедая российские сыры с плесенью с заветревшимися макаронами. Судя по нездоровой худобе, жопа в которой — единственное, что осталось нетронутым, Тоха также предпочитает зелень мясу, выëбываясь своей чувствительностью вкусовых сосочков. Арс в голос ржëт от одной мысли, что пацан за стенкой, неделю не жравши, заживо разлагался, не имея даже сил встать. В круглосуточном у дома Попов все глаза проглядел, сметая с полок всё, что жуëтся и льётся. Разосрался с фармацевтом, объясняя, что пластыри с машинками ему нахуй не упали, в итоге взял их, потому менталитет в стране такой — не иметь нихуя, когда нужно позарез. Вновь стоя над Антоном, в одной руке держа бинт с ватой, в другой мазь с охлаждающим эффектом и перекись, он сдерживается, чтоб не скривиться, отплëвываясь от нелицеприятной картины. Медик, блять, херов — в детском саду постоянно играл в больницу, а запомнить так ничего и не смог. Лучше бы за пивом холодным и пельменями сбегал, да стоял, прикладывал — Тоха больше бы оценил, чем ужом извиваться на краю старого дивана в преддверии пиздеца. Раздеть его оказывается проблемой, и не потому что капризничает и стесняется, что в разы бы упростило задачу, а потому что не может банально пошевелиться. Футболку приходиться разрезать, и пока панк бубнит, мол, та была самой любимой из всего скудного гардероба, Арсений успокаивает тем, что купит ему с десяток в разы лучше, щурясь от общей картины, настоящим космосом разлившейся по молочной коже. Боится трогать. Боится задавать вопросы. Боится расспрашивать. Боится сделать больно, но больнее, кажется, некуда — сам же постарался. —Стой, —Шастун хватается за плечо Попова, пытаясь в сидячем положении голову держать прямо, а спину ровно. Хотя бы слюну может сглотнуть, и на том спасибо. Подрывается резко, Арсений аж дëргается от неожиданности. На ватных ногах плетëтся в сторону туалета, по пути сшибая собой все углы. У Попова мир в одно мгновение взрывается искрами. Поклясться готов — он слышал, как кости чужих рёбер треснули, стоило согнуться пополам. Тоху тошнит сильно, но блевать нечем, поэтому парня выворачивает желчью с остатками гордости. Попов видел его пьяного, голого и блюющего, а от такого позора не отмоет ни одна белизна. В груди всё сжимается, и Антон глухо стонет, кусая сухие губы. Пальцами вцепившись в ободок унитаза, скрючивается комочком на холодной плитке и жалеет себя, когда за спиной раздаются мягкие шаги. После касания — мягкие и тёплые. Арс гладит сухими ладонями по голым плечам, ластится щекой к незадетым участкам кожи и целует каждый синяк, едва касаясь губами. Антону хочется маленькой девочкой разреветься и не вылезать из своей квартиры никогда, когда к боли реальной добавляется фантомная — унизительная, распаляющая. Шастун будто с ума сходит, пока Арсений обнимает со спины, отвлекая рандомными разговорами вообще ни о чём. Он не говорит больше ни слова. Покорно пьëт принесëнные Поповым таблетки, даже не интересуясь названием. Полощет рот ополаскивателем, ест растворимый бульон, заваренный на скорую руку, и пытается сдержаться, пока Арсений пальпирует каждую точку на теле, ища переломы. Делает это с щемящей в груди нежностью и осторожностью, боясь лишний раз причинить боль, что Тоха тупо не сдерживается. Утыкается Арсу в живот лбом, плавясь под пальцами в своих волосах. Нисколько себя не пытается успокоить, содрогаясь в его руках и кривя мину в плаксивом оскале. Ему приятно от боли до приступа истерики. Ему приятно от заботы. Он вырубается у Арсения на плече, сопит ему куда-то в шею, трогательно вцепившись тонкими пальцами в ворот футболки. На скулах красная кожа расцвела синевато-чёрными отметинами синяков и ссадин, под пирсой в брови — густой кровавой каплей набухла маленькая ранка, и Попов обводит эту каплю пальцем — нежно-нежно, едва касаясь, чтоб не разбудить. Шастун на ласку морщится, фыркает во сне — чисто кот, — и Арс даже не пытается удержать губы, те сами в улыбку складываются. Вместо разговоров — тишина и осторожное касание тонкой руки более крепкой. Нутром Попов ощущает весь спектр эмоций Антона: от отчаянной разбитости до легкого страха, вызванного внезапным и резким вторжением в тесный мирок. Он зачёсывает взмокшую чёлку набок, целую ночь не смыкая глаз, вслушиваясь в неровное дыхание. Арсений действительно не переживëт, если Антон оставит его. Арсений рукой, которой крестится, гладит Антона.

***

—Давай только ты не будешь забывать о том, что мы живём в эпоху капитализма, где считается, что образование меняет всё. Антон отоспался с Арсением под боком, всю ночь мыча от боли, когда пытался перевернуться и лечь поудобней. Утром воскрес из мёртвых, впервые за долгое время проснувшись с настроением, что не олицетворяло ненависть ко всему живому и орущему за окном. Скрипя зубами помылся, чуть не уебавшись о плитку башкой и, свеженький, уселся на кухне за стол, в ожидании постукивая пальцами. И будто не загибался каких-то десять часов назад от боли, прося съебать из квартиры подальше — подпирая не задетую щёку ладошкой, мусолил свои рассказы про построение нового общества. В новое общество Выграновский никогда не верил, но заниматься всякой социально неприемлемой деятельностью с Шастуном таскался: кидаться булыжниками в окна старушек-империалисток (сталинисток тоже), пинать бобики, закрашивать аккаунты на кирпичных стенах и усиленно мешать всем, кроме капиталюг, спокойно жить. Тоха вообще был эпицентром сосредоточения всей антисоциальной идеологии, умудряясь, тем не менее, проявлять нехилую склонность к социальному блядству. И Арсений бездушно прерывает поток мыслей, потому что пацан уже как полчаса пиздит, гипнотизируя тарелку перед собой. —Кашу, говорю, ешь. —Она холодная. —Щас с ложки кормить буду. Шастун тут же начинает лениво стучать ложкой о тарелку, уминая сладкую гречку на молоке. Кидает на парня злобные взгляды, потому что самое ебаное для него — завтракать, да ещё и кашей, но быстро тушуется под строгостью чистых глаз. Тоже, блять, обществостроительный деятель нашёлся. У него не возникает вопросов как Попов узнал его адрес и попал в квартиру, ему не хочется вспоминать как долго он вчера блевал и, тем более, сколько провалялся без сознания, тем более, почему именно вдруг взъелся на него. Руки-ноги целы — значит нормально, как сказал Арс. Только самому Арсу нихуя не нормально. У него задница на разведённым посреди пустой местности кострищем подгорает. А после слов Тохи о том, кто посмел его тронуть — так волосы на загривке дыбом встают, уёбскими колечками завиваясь от желания пойти пиздиться прям так: в носках с утками, в тохиных штанах, в подранной футболке с логотипом AC/DC во всю грудь, и с желанием напиздить своим. Арсу плевать, что недотрога с шилом в жопе сама не прочь кулаками помахать, типа не отличается ничем от выпущенной с зоны стайки обезьян и тоже может ебальники на ровном месте крошить, стоит только газ пустить, а огонёк сам разгорится. Он дочищает последнюю картошину, ставит кастрюлю на плиту и выкидывает очистки, обещая себе помыть посуду позже. —Что между нами? —тихо спрашивает Арсений, словно боится, что кроме Антона услышит кто-то ещё. В пустой квартире даже у стен есть уши, только те закрыты ладонями и залиты спиртом пьющих соседей. Бояться быть услышанным — глупо, ибо из пятнадцати квартир жилыми являются меньше половины. Но Арсу хочется, чтоб об их маленьком секрете знали только они вдвоём. Горячий чай действует бодряще, прогревая вялые мышцы, разнося энергию по разъёбанному телу. Погружаясь в мысли после простого вопроса с головой, Антон сидит так минуты три, после резко открывает глаза, поворачивается к Арсению и смотрит на него. «Весна, и любовь, и счастье! И как не надоест всё один и тот же глупый, бессмысленный обман. Всё одно и то же, и всё обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастья», — тревожило его. Спасибо «любимой» мамочке, что устроила в углу рядом с телевизором склад архаичных книг пару лет назад, и скуке, которая накрывает с головой, заставляя перечитывать этот раритет. —Ни счастья, ни любви, ни весны… —хрипит он, потирая пальцем бровь. Как он вообще мог попасться на этот обман, учитывая, что всегда, явно не магическим образом выкручивался из говна? Как мог себе позволить бегать за кем-то, в то время, когда собственный разум убегал от него? Как он засыпал, зная, что творится тотальный беспросветный пиздец? За три года в его квартире помимо него поселилась ещё и тревога. Но тревога — неясная, непонятная — прочно засела в четырёх станах. То она возникала вместе с неожиданным телефонным звонком, то стучалась в окно в виде сильного ветра и веток, то пряталась в уголках глаз вернувшегося с работы Антона. Эта же тревога выходила мерзкой рвотой сквозь рот. Тоха бы хотел иметь повод, чтоб не возвращаться домой неделями и не обращать внимания на творящийся вокруг беспорядок, но повода не было. Поэтому он продолжал просыпаться в пророщённом теле, своим гнилым духом пытаясь перебрать весь бедлам. Дожили, блять: теперь мы сидим на кухне, распустив нюни в тёплых кофтах, меняем воздух на сигареты и не забываем хоть раз в день простонать где-нибудь, прислонившись спиной к стеночке. Антон хочет, чтоб в душе не загоралось, а племенем пылало, выжигая всё к чертям. Как оно, собственно, и есть. —Был бы ты нормальным, я бы на тебя не запал. Но ты ненормальный. Тоха убивается и догорает, словно зажжённая спичка. Он улыбается реже, потому что знает — близок к обрыву невезения и вечных надежд. Видит Попова семь раз в неделю — ведь семь раз в неделю спит. Нехотя слушает про съёмные квартиры, подъезды, грязные улицы, дешёвые бары и дорогие гостиницы. Про лоск и нищету, ненависть и любовь, радость и боль — эта подборка обычных вечерних сплетен вберёт в себя самые главные любовные переживания последних лет и, пожалуй, в целом самые главные любовные переживания в жизни. Пусть даже и не его, но всё же. Шастун пытается до мелочей просчитывать то, что ему уготовано вперёд. С потрохами его выдаёт лишь вбок наклоненная голова, хлам в которой навряд ли вместит мансарда, и зелёные, блестящие глаза. —Ты для меня большее, чего бы я мог себе пожелать, —голова наклонена, голос хриплый. Антон свои слова запивает чаем, пряча руку в напузном кармане толстовки. Толстовке Арсения. У Шастуна за плечами годы сожалений, венок из шипов и крови да раритетный отцовский револьвер в коробке из-под обуви в шкафу. Что он может дать двадцатичетырёхлетнему парнишке с мечтами до облаков? Как он может нравится хоть кому-то, когда даже собственные родители отвернулись от него? У него приступы одиночества минимум раз в неделю, усталость по всем параметрам и нехватка денег из-за алкоголя. Запасной вариант 2.0. — повеситься, тахикардия и мысли о том, что его жизнь катится к ебеням. Что он может дать Арсу, из которого идеи и мысли прут фонтаном? Антон — наглядный пример, как человек может сторчаться без иглы, по жизни идти похоронным маршем и влюбляться в запрещённое. У него ни грамма представления о счастливой жизни и успешной карьере, лишь боль и слёзы, что сопровождали всегда. —Я поцелую все твои синяки, перевяжу рёбра, даже до сердца достану, если там будет больно. Ты мне веришь? —шёпотом. —Пожалуйста, верь мне, и я всё смогу, —он шепчет это прямо на ухо, задыхаясь в собственных эмоциях. —Я отдам свою лучшую сторону тебе. У Антона в квартире пахнет жасминовым мылом и лыжной мазью, которая лежит в кладовке десятый год. Запах настолько сильный, что просачивается сквозь ткань. Или Арсению попросту кажется. Между ними — десятки метров, свинцовая земля и свежий порез под рукавом. В спешке возвращается в сидячее положение, как оторвавшийся от сердца тромб. Потому что это Шастун — невозможный мальчишка, головная боль и главная беда жизни, смысл без которой пропадает напрочь. Потому что ради своего Антоши он пойдёт на всё, только бы вновь увидеть его улыбку, прижать к груди и ткнуться носом в макушку, как неделю назад, когда они, напившись, вернулись с кино. Антон смотрит на него, бегая глазами по бледному лицу. Встречается ими с Арсением и медленно тянется ему навстречу, тыкаясь губами в его тонкие. Зажмуривается, сжимает выглаженную футболку, защипывая кожу. Шастун мычит в поцелуй, когда Арс языком раскрывает зажатые губы и кончиком касается его языка. Жмётся ближе, медленно двигая челюстью, и отстраняется, смотря, как от губ тянется тонкая ниточка слюны. —Ты не умеешь целоваться? —улыбается Попов, впервые на трезвую голову замечая эту особенность. Вытирает подбородок парня, нажимая на родинку на кончике носа. —Ты борешься за титул «долбаёб года»? —под гудящее в голове «нас спалили, вскрываемся» подъёбывает, пытаясь защитить своё светлое имя. —А ты, как действующий чемпион, нервничаешь, да? Смеются. Касаются лбами, хихикая, как дети. Во время работы Антон думает, как же хорошо быть не влюблённым и не счастливым от всего мира. Лучше уж быть со всем на ножах, чем быть раздражительным и опасным от своей половины. Влюблённые утрачивают ощущение перспективы. Теряют чувство юмора, превращаются в нервных, занудных психотиков. Потому Шастун лишь снова чмокает губы, цепляясь за шею Арсения. Вжимается лопатками в холодную кожу углового дивана, выгибаясь через спинку, усиленно скрываясь от любого прикосновения. В пальцах стискивает футболку Попова, смотрит прямо в глаза. Не испуганно, не загнанно — с вызовом. Такой непредсказуемый маленький змеёныш, очевидно опытный в своих играх знает, как извести в край, как доконать, как до ручки довести. Сам не поведётся. На колени не встанет, чтобы ноги целовать и вымаливать милости, не сподобится, не даст себя окончательно схватить в эту ловушку арсеньевскую, позволив клетке захлопнуться перед носом. Ведя сухими губами по покрывшейся мурашками коже, он задевает пальцами пояс спортивок и смотрит сверху вниз, цепляется взглядом за приоткрытый рот, за выступившие на шее жилы, за попытки не опускать глаз. Вместо вразумительных попыток остановиться Арсений лишь шумно вдыхает через нос и прикрывает глаза, рывком поднимая лёгкое тельце. Антон ухмыляется. Попался. —Антош, —зовёт Арс, шевеля губами по твердеющей плоти. Шастун хрипит несдержанно. —Тебе минет когда-нибудь делали? С языка Антона слетает неровный полусвист, он шмыгает носом и делает вид, будто у него всё под контролем. —Мне девятнадцать, —говорит, но Попов вообще не понимает, что это могло бы значить. Что он уже взрослый и всё у него было? С девушками, с парнями, с женщинами, с мужчинами. И сверху, и снизу, и в разных позах, и с криками, и нежно, и отсасывали, и сам сосал, и вопрос совершенно глупый? Или, может, что он не утончённая оторва, ещё не думал о подобных развратных вещах, пока там, в туалете клуба, сам из интереса на колени не упал? Тоха, наверно, скрытней и двусмысленней самого Попова, что отторгает земную твердь. В потолок смотрит, молится несуществующим богам, рассыпается перед Арсением почти в осязаемые обломки. Брыкается, бьётся, с плотью выдирает своё право быть мальчиком-однодневкой, непритязательной декорацией, красивым экспериментом в чьей-то жизни. Как будто сам этого хочет. Для Попова Шастун — не тот образ, сложившийся на рейвах на чужую пьяную голову. По-настоящему чистый, с душой кровоточащей, истерзанный собственными страхами и нечеловеческой стойкостью. Не картинка, не облик, не избитое тело, которое так удобно под себя подложить и получить мимолётное удовлетворение. Для него Антон — мальчик, не привыкший к тому, что бывает иначе. —И всё же? —спрашивает тихо, не давит, не приказывает. Водит широкими ладонями по домашним спортивкам, иногда сжимая кожу. —Да чё ты всё усложняешь? —поднимается на локтях, сводя ноги под подбородком. Упирается острыми коленками в шею, словно ещё один вопрос — и переломит к хуям. Но Попов опытней: он резко руками разводит ноги, подтаскивает к себе, так, что Шастун на спину падает, и утыкается губами в натянувший спортивки бугорок. —Сука. Нет, не делали, только трахали. Оставляет все свои баррикады, отходит от двери, что держал до этого всё время, боясь увидеть ураган или потоп. И вместо этого — светлые глаза, едва ли не светящиеся изнутри. Нарочито медленно, почти демонстративно, Арсений забирается пальцами под резинку спортивок и оттягивает ниже, по сантиметру, томно, не торопится совсем. Оглаживает кожу, опаляет горячим дыханием, следит внимательно за каждым дрогнувшим суставом. Усмехается на закатанные глаза, слабо прикусывает твердеющий член через тонкую ткань, заставляя Шастуна поперхнуться вдохом. —В жизни не поверю. Антона ломает на глазах. Не знает, куда себя деть, как спрятаться. К Попову тянет не по-человечески, так, что сопротивляться сил нет. Но Антон держит себя в тисках, думает, будто любовь к одному-единственному — тотальная несвобода, будто не выдержит он так, будто любвеобильность — признак мастерства. Всю жизнь так жил и ещё с десяток поживёт, ни одной строчкой ни попав в учебники литературы и истории. —Да бля-я-я... Зрелище едва ли не жалкое, но всё же до безумия красивое. Шастун душу с придыханием рвёт, стонет то ли от блаженства, то ли от отчаяния, пытаясь ноги свести, дабы уберечь себя от лавиной накатывающей реальности, которую и в мультиках-то не хотел видеть. Зубы стискивает через вырывающиеся из груди всхлипы, дышит с трудом. Арсений стягивает штаны с худых щиколоток и языком по всей длине проводит, сдерживает самодовольную ухмылку, когда видит побелевшие костяшки пальцев Антона, схватившегося за застиранную простыню, чтобы не расплавить своей спиной впивающиеся пружины. —В курсе уже, что ты не бешеная собака и кидаться на всех не нужно? За такое расплачиваются обычно. Своим характером. Шастун воздухом давится, изгибается сильно, затылком упирается в подушку. Не давая ему возмущаться, Арсений берёт в рот, потому что знает: Антошенька замолчит хотя бы на пару мгновений, потому что потеряется в пространстве. —Ты недолюблен и ищешь эту любовь среди женатых дядечек, —и тут же, дабы перебить гневное отрицание, заглатывает до середины. С характерным звуком выпускает изо рта головку, чуть облизывая. —Скажи мне, сколько раз ты искренне любил? Иногда ласково, — прослеживает кончиком языка венку от самого основания, — иногда жёстко, но искренне. Лицо красное, блестит, чёлка прилипает к взмокшему лбу, бледная кожа испариной покрыта, всё тело — будто под напряжением. Не страшась ничего, Арсений берёт глубоко, почти до основания. Током не бьёт, только Антон вскрикивает томно и вздрагивает сильно. Стонет надорванно, подаётся под влажный плен чужого рта, сжимается весь. Твёрдый, как камень. Арс не стесняется практически грязно втягивать щёки, руками оглаживая внутреннюю сторону бёдер, пуская волны мурашек. —Ты п-первый, —шумно давится воздухом. Маленький такой совсем ещё, неопытный. Столько раз был в постели и ни разу не занимался любовью. Столько раз кого-то ублажал и ни разу ещё не почувствовал того самого огня внизу живота. Видно по нему — впервые такое, что не он даёт, а ему. Не он под кем-то, а кто-то, искреннее его любящий, дарит всю эту искренность. Арс касается добела стиснутых пальцев своими, мягко, ласково, заставляет выпустить простынь. Кладёт ладонь Антона на свои чуть иссиня-чёрные волосы, хрипит невнятно: —Делай, что хочешь. И ждёт почти смиренно, пока пацан опомнится, зароется в его шевелюру пальцами, сожмёт покрепче. Пока решится его внутренний спор, пока он сам на что-то решится — и затем покорно принимает столько, сколько Антон захочет. Двигается под его рукой, позволяет входить в свой рот так, как только вздумается, обводит языком, так влажно, что стекает по подбородку. Хлюпающие звуки заглушают громкие, почти разбитые стоны Шастуна. Уже не силится сам себя удержать: вбивается дерзко, рьяно, беспринципно, до боли оттягивает волосы, рычит, впервые дорвавшийся до удовольствия. Мечется по постели, ноги закинув на плечи, выгибает дугой ушибленный позвоночник, шипит, мычит, вскрикивает. Его не хватает надолго. Парень настолько истомлён и сломлен, настолько сам себя до ручки довёл — изливается бурно, с руганью, внутрь и немного на губы. Ещё с несколько мгновений жмурится, отказываясь открывать глаза, ибо тело сдавливает комом накатившейся разрядки. Арсений нависает сверху, рассматривая лицо: треснутые опухшие, красные-красные губы. Блеск в глазах то ли удовлетворения, то ли влаги. Он дрожит весь, будто только что с мороза, покрасневший, взмокший. Смотрит глаза-в-глаза. В глубине расширенных зрачков — паника, отчаяние, любовь. Смотрит верным псом или загнанной ланью, смотрит так, будто жизнь свою отдаст, будто ему вселенски жаль и одновременно хорошо, как никогда. Смотрит, как если в последний раз видит, смотрит в самую душу и словно в каждой из малейших ошибок раскаивается и каждом из чувств признаётся. Арс сгребает его, хрупкого, израненного в охапку, к себе прижимает, гладит, как умеет. Целует в висок, волосы, лоб, губами собирая капельки пота, держит крепко. Сдавленно и едва слышно, Антон зовёт его по имени. Нагой, с душой нараспашку — его, Арсения зовёт, молит не уходить и рядом быть. Клянётся будто, что и правда — не сможет без него больше. С ним так тяжело, так много его, но без — пустота. И Арс готов признать, что он сам без Антона тоже больше никак.