Кислота под водочку.

Арсений никогда не отличался расточительностью и, тем более, расторопностью. Отдать два свёртка по цене одного? Не, дорогой, скидок не делаем даже постоянникам. Прийти на час раньше, чтоб на всякий случай не опоздать? Зачем, если можно прийти на час позже и поблагодарить за ожидание, точно зная, что ожидать будут. Съёбывать с утра пораньше, чтоб только толкнуть оставшийся товар и прийти к крыше? Это целиком и полностью про Арсения. Возможно, вечером ему придётся отбиваться от ссаных тряпок, летящих в него, но Попов старается про это не думать. Действительно пытается не представлять орущего Тоху, у которого едва ли пена изо рта не будет идти, когда всё же узнает, куда ходил Арс. Не фантазирует про ссоры, истерики и — боже упаси — драки. Потому что все мысли об Антоне и его перепадах настроения отдаются болью в голове и под рёбрами. А Арсений не хочет чувствовать боль. Он делает всё, чтоб доставлять ту другим, но не страдать самому. У Сеньки на руках сорок кусков налом, а ещё сигарета обжигает пальцы и невкусный горячий кофе, который невозможно пить, но затолкать в себя что-то кроме члена нужно было, повышая сахар в крови. Парень с флегматичным лицом ждёт мужика, которому отдаёт деньги, в ответ получая наркоту, пока в голове бегают маленькие Арсении Поповы, крича «это пиздец». Завязывать надо, и Попов прекрасно понимает это. Но завязывать — последнее, что он умеет. Чтоб бросить что-то, нужно быть максимально готовым к последствиям. А получить пиздюлей от крыши, быть смешанным с говном из-за потери очередного барыги, после валяться за гаражами с пером в печени Сенька не хочет. Сенька хочет по-тихой прекратить это, найти нормальную работу — не зря ведь шесть лет отпахал на юрфаке, заселиться в нормальную квартиру, после купив ту, и пригласить жить в неё Антона, постаравшись найти максимально аккуратный подход к пацану. А потом можно и пол деревянный, лавку и свечку. Там дальше и котик-мурлыка, и муж работящий, и чистая совесть — счастья нет слаще. Только все его хотелки никоим образом не выходят за рамки черепной коробки, в которой слишком много грязи и стоит невыносимый смрад от всего того, что сначала мечтается, а потом забывается и остаётся гнить годами. —Чё хотел? —своим раскатистым басом вместо приветствия озаряет тучный мужик, под которым едва ли доски пола не прогибаются, опасливо потрескивая. Арсений молча протягивает тому толстую пачку разных купюр и, как они пропадут из руки, присасывается к сигарете, тоненькой струйкой пуская дым мужику в лицо, тем самым пытаясь показать, что он самый независимый и вообще ему ничего ни от кого не нужно. Только зря выделывается. И прекрасно понимает, что зря. —Молодец, свободен. До вечера потерпеть не мог? —Мог бы — потерпел. А моё дело не терпит отлагательств. —Так чё за дело-то? —Мы уже разговаривали с тобой об этом, —дёргает бровью Попов. В ответ на своё спокойствие он видит бурную смену эмоций, сопровождаемую едва ли не фейерверком на улице. Мужик ростом с фонарный столб поднимает брови в крайнем удивлении, а после заливисто смеётся, каркающим смехом проезжаясь уставшему Сеньке по ушам. —Нет. С первого раза не понимаешь? —улыбается, пока Арсений закатывает глаза так, что цветные круги появляются, тут же лопаясь — прям как остатки его нервных клеток. —Ты славный парень, Арсюш. А ещё у тебя слишком хорошо получается в уши ссать, накручивая цену в разы выше. И отпускать тебя я никуда не собираюсь. Я уже пошёл тебе на уступки, в твой Питер обоссаный отправляя ребят, а сейчас не собираюсь помогать, пока ты здесь торчишь. —Так если ты не собираешься помогать, почему думаешь, что я не смогу снова уехать? —не понимает Попов, но поднимается на ноги, чтоб не быть похожим на червя, которого так легко раздавить. —На этот раз навсегда. Послав тебя и всех твоих ребят нахуй. —Потому что я не позволю, —чеканит каждое слово мужик, горбя спину и опускаясь лицом до уровня Попова. —Потому что я переломаю тебе все ноги и, если то будет нужно, на привязи буду держать, попробуй ты уехать. Понял меня или ещё раз объяснить, класс коррекции? Устрашающе-грозный вид серьёзного дяди не пугает Арсения совсем. Он расправляет плечи, выводя лопатки назад, и смотрит чётко в глаза, сжимая свои тонкие губы. Волнение не такое большое, какое обычно возникает в ситуациях, когда трубы горят. У Арсения же вместо труб полыхает башка, что с трудом соображает, и руки ярким пламенем искрятся, так и норовя вот-вот отчеканить ритм по потному лицу. Кашу бы съел на завтрак — тогда бы полез первым, а так не будет за ненадобностью лишний раз руки марать, прекрасно понимая, что от него мокрого места не оставят, одним ударом в лоб отправив в нокаут и на больничную койку с переломом черепа. —Не понял, —слишком озлобленно для своего «начальства» выдыхает он. Скажет ли Арс хоть слово после того, как его возьмут за грудину и рывком притянут к себе, пытаясь то ли запугать, то ли показать свою власть? Нет. Он молча отталкивает крышу, освобождая себе немного личного пространства, и отходит в сторону, спасая свою рожу от удара кулаком, размером схожим с кувалдой. Не то, что Арсений заботится о красоте и внешнем виде своего лица, но когда есть возможность спасти то — он спасает. —Я все сказал, —последнее, о чём оповещает Попов вслух, направляясь в сторону железной тяжёлой двери, ведущей на выход. У него не бьётся сердце с бешеной скоростью, не трясутся ноги от страха, не сбивается дыхание и не увеличивается слюноотделение. Ему не страшно. Все попытки крыши казаться чем-то важным и пиздецки деловым разваливаются на глазах Попова, как карточный домик, что случайно задели пальцем. Мама в детстве научила, что ему все должны, и с тех пор Арсюша слепо верит её словам, действительно считая, что держит всех на привязи как раз он. Мама посадила в неокрепшем детском мозгу идею всемирной важности, и Арсюша, точно зомбированный телевизором выходец Сталина, беспрекословно следует за этой идеей, как за падающей звездой, некогда освещавшей путь. Арсений подошвой дорогих кроссовок давит мелкую стеклянную крошку, которую хозяин гаража не удосужился убрать после попойки, представляя, как вместо крошки хрустят кости мужика под его ногами. Плюс эгоизма — бесстрашие перед всем непреодолимым. Только эгоизм Попова перерос в комплекс бога-неудачника, что без пинка родителей сам ничего не решится сделать. Рассказать матери о том, чем её сыночка на самом деле занимается? Лучше выпилиться самым безболезненным способом, чтоб с говном смешали уже после смерти, а ещё лучше промолчали, ведь про покойников либо хорошо, либо никак. —Готовь свою жопу. Я её на куски порву, —тяжело дыша после минутной активности хрипит мужик, хищным взглядом провожая Арсения. В случае Арсения «хорошо» и будет «никак».

***

Жизнь и циники научили Шастуна шутить так, как им нравится. Поэтому когда Арс уходит, говоря о желании побыть одному, Антон согласен и даже не задаёт вопросов, сдерживая своё злорадство о том, что снова остался один. В какой-то степени ему всё равно. Абсолютно поебать на то, что Попов может не вернуться, ведь у Тохи уже есть иммунитет к этому. Он с вероятностью в сто процентов даже не заплачет, не говоря про вспоминать и скорбеть — жизнь научила, что заканчивается оплакивание обычно не самым лучшим образом, а расходы на поминки превышают норму, истраченную за последние два года. Жить обычно дорого, только умирать ещё дороже. На уроках Антон, начиная с девятого класса, появлялся максимум три раза в неделю, каждый раз называя железобетонную отговорку «по семейный обстоятельством». И потому все уроки им не усваиваются, как бы понятно не были изъяснены. Сейчас такое не прокатит, ведь семьи у мальчика теперь нет. У мальчика теперь нет ничего. Даже собственной чести, забытой на одной из лавок в сквере поздно ночью, когда распивал дешёвую ссанину вместо нормального пива, пытаясь в который раз найти себя в очередном приливе интеллектуальной надменности и желании изменить мир вокруг себя одним щелчком пальцев. Часы бегут, и для Антона с резко настигнувшей апатией они длятся бесконечно, как резина, которую можно растягивать до хруста, ведь та всё равно не порвётся, а только наотмашь хлестанёт по лицу. Шастун поднимает уставшие глаза на будильник, стоящий у окна: половина первого ночи. Опускает свои зелёные фонари на журнальный столик, на который закинул правую ногу, и фыркает, оголяя верхний ряд зубов — гипнотизирует зип-пакетик с тремя таблетками внутри уже пятый час. Без последствий и подозрений ребёнку в их городе купить наркоту легче, чем спички. Связаться с плохой компанией ещё легче. И потому часть денег, отложенных на новые кроссовки, ведь в старых промокают ноги во время дождя, панк тратит на наркоту и бутылку самой дешёвой водки, на которую сверху ещё шла скидка. Перед Антоном лежит его враг, а не панацея. Перед ним то, чего он всю жизнь боялся. И в споре с самим собой Шастун бескомпромиссно проигрывает. С чувством, но без окончания. Антон полагает: всё завершается тем, что кому-то всегда надо быть плохим парикмахером для баланса в слишком ярком мире. Парень даже не знает, чувствуют ли остальные падение так же, как и он. Сдавленно так, почти без эмоций и боли. Но в момент, когда всё удерживается внутри слишком долго, оно вырывается рано или поздно наружу. Потому от простого удара рукой об угол тумбы так больно. Потому одна мысль об Артёме жрёт его изнутри, не оставляя ничего живого. Потому чернота, что сидит в Антоне — не смола от сигарет, а его нутро. Таблетки, к которым он наконец-то тянется — один раз и последний, как встреча стопы с костью на стрелке двух геттовских районов из низшего дивизиона в забывшем о времени слое населения. А ведь вокруг ещё полно взглядов, которые лучше избегать. Ничего нового. ничего нового. Для человека, в жизни которого не осталось ничего ценного, Антон слишком молод. Для человека, что готов убивать себя, Антон совсем недавно вылез из ползунков. Для человека, который берёт пример не с тех людей, Антон слишком глуп. И потому, когда пакетик с характерным щелчком открывается, Антон уверен: скоро он попадёт к тому, по кому безумно скучает по сей день. Ему до боли под рёбрами хочется уткнуться Артёму в плечо и заплакать навзрыд, ведь Шаст — единственный, кто помогал открывать утром глаза. Антон долго мнётся, делая ещё пару глотков обжигающей щёки и глотку водки, проглатывая ту, даже не поморщившись и, тем более, не запивая. Единственное чувство, которое Антон испытывает — чувство утраты. Ведь если ребёнка, пока он рос, не научили чувству любви, он будет вынужден учиться этому, наблюдая за другими. Неважно, насколько он может быть от этого далёк, он определённо узнает об этом чувстве. И однажды осознав, что в его жизни оно отсутствует, ребёнок начнёт испытывать боль. Для новичка вроде Шастуна спокойствие сразу после двух проглоченных колёс — новинка. Он начинает думать, что паль существует не только в одежде, но и в наркоте, что медленно растворяется в нём, не проявляя моментально никакого эффекта. Антон оглаживает своё лицо дрожащими пальцами, оттягивает нижнее веко, смотря на окно, сглатывает вязкую слюну, начиная переживать за потраченные впустую деньги. А ведь он мог вырасти нормальным человеком и сделать себя сам, если б не был слишком эмоциональным и зависимым от мнения своего окружения. Мог бы, но не стал. Ему постоянно что-то мешает, и Антон винит в этом «что-то» далеко не себя. Он орёт на соседей, утверждая, что те мешают по ночам ему засыпать, не веря, что проблемы со сном именно у него. Быкует на клиентов, доказывая, что у них проблемы с вкусовыми рецепторами, а не он перепутал дозировки. Дерётся с торчками, отстаивая своё «вы портите жизнь окружающим», полностью игнорируя то, что сам отказывается закрывать глаза при виде ширнувшихся. Антон всегда найдёт кого обвинить, и ни разу не подумает о том, что вина в его же поведении — собственные действия. Если бесконечность не для слабаков, то расползающийся космос перед глазами мальчика — галактика, распадающаяся на мелкие атомы. Он смотрит на мерещащиеся белые точки, ползущие по стенам, и не сдерживает себя, когда тянется к ним рукой, желая ощутить их тяжесть и поближе рассмотреть оттенки. Звёзды переливаются с белого в розоватый, появляются фиолетовые оттенки, после гармонирует зелёный, а повернув голову немного вправо, Антон замирает, видя одно большое чёрное пятно, что никак не изменяет своей формы, ведь уже выросло от пола до дверной коробки с отпавшей от старости краски. Антону хочется утонуть в этом пятне, веря, что оно — чёрная дыра. Хочется захлебнуться в свежести и холоде, раздевшись догола и улыбаясь неизвестности. Хочется шагнуть раз и навсегда, чтоб больше никто не нашёл, только давление на плечи слишком яркое и настоящее, звонкая пощёчина и жёсткие пружины дивана под задницей мешают ему сдвинуться с места, вынуждая хлопать глазами в непонимании и открывать рот, как рыбка, выброшенная на берег тяжёлой волной. —Что ты делаешь, Шастун? Что ты творишь? Голос слишком громкий для Антоши, считавшего, что пол-литра водки, выжранной в одну харю, никак на него не подействовали до тех пор, пока он не встал и не получил по лицу. Он цепляется рукой за грубую ткань, сжимая ту, тянет пятно на себя, утыкаясь носом в плечо, и сжимает веки, рвано выдыхая перегаром Арсению в лицо. —Тебя ни на минуту нельзя оставить? Серьёзно? Всё настолько плохо? —Не кричи… —просит Шастун. —Это я ещё даже голос не повысил. Что ты принял? Принял ты что, Антон? —Я не знаю… Все прикосновения ощущаются слишком ярко. Настолько, что Антону становится больно от простой встряски. Непонимание сменяется желанием заплакать, и Антон падает спиной на старый диван, оставаясь в комнате абсолютно один. Он сворачивается в клубочек, обнимая свои колени, и просто смотрит, как белые звёздочки лопаются перед глазами, то увеличиваясь, то уменьшаясь. Ему хочется стать одной из этих звёздочек, чтоб также лопнуть. —Поднимайся. Давай-давай, вставай, пойдём поблюём, пока не поздно, —подгоняет Арс, несильно хлопая рукой по спине. В его голосе слышно волнение, ведь тот не такой громкий, как обычно, а ещё беспокойство за тощее тельце, что руками вцепилось в засаленную обивку дивана и никак не хочет отпускать. —Мне страшно, —шепчет Антон и снова жмурится, пытаясь ноги поджать под себя. —Мне тоже страшно будет, если ты сейчас не проблюёшься. Сдавленное мычание перебивается рваным выдохом после того, как Попов цепляет Антона под мышками и тащит таким образом до туалета, волоча длинные ноги по полу. Неловкими движениями зачёсывает кудрявые волосы назад, после чего только давит на подбородок и вставляет два пальца в рот, морщась от характерных звуков подкосившейся чести. Он оставляет придурка с до невозможности большими зрачками одного, просто прикрывая дверь, чтоб хоть как-то не смущать, а сам мечется на кухню, включая по пути везде свет и чиркая спичкой, поднося к конфорке, чтоб поставить чайник. Булькающие звуки, тихий кашель и невнятное бурчание порождают волну мурашек, от которых нервного Арсения передёргивает. Он мешает в кружке крепкий тёплый чай с тремя ложками сахара, перенося ту в комнату, и не сдерживает звонкого «блять», стоит хлипкой двери открыться буквально перед лицом, едва ли не ударяясь о нос. —Ты закончил? Ответа не последовало. —Пойдём чай выпьешь, полегче станет. Антон оборачивается, смотря красными глазами на Арсения, и поджимает губы, отрицательно мотая головой. Ему вместо Арсения продолжает мерещиться чёрное пятно, что теперь зовёт с собой и холодной лапой берёт за запястье, утягивая в комнату. —Отпусти, пожалуйста, мне страшно... —слезливым голосом просит Антон, останавливаясь в коридоре и цепляясь рукой за ручку комода, словно это его спасёт от погружения в неизвестность, в которой Шастун бултыхается не первый год как родной. —Почему тебе страшно? —Ты страшный. Ты чёрный. Ты большой и холодный. Арсений оборачивается, хмуря брови. У него в голове обезьянка начала активно бить в тарелочки, между них зажимая мозг, раз никаких объяснений на ум так и не пришло. Он о наркотических приходах знает исключительно из наблюдений. Расспрашивать и ощущать на себе никогда не доводилось. Арсений даже статьи в интернете не читал, о чëм сейчас очень жалеет, ибо не понимает, стебутся ли над ним или то, о чëм говорит Антон — реальное видение. —Ты меня всё это время чёрным видел? —Отпусти... Глаза закатываются, а два десятка нервных клеток умирает внутри со скоростью локомотива. Причём не своих. Попов тащит пацана в комнату, сажая на диван, и подставляет к пересохшим губам кружку, вливая в него чай, что струится по подбородку и мочит белую футболку, оставляя сладкие тëмные пятна. Антон — и на этом спасибо — не противится глотать, пусть и через раз, ведь вкус чая намного приятнее вкуса тошнотворной водки, от одного запаха которой уже начинает выворачивать. В ходе тщательного осмотра стола Арсений нашёл причину состояния несостояния в третьей таблетке в зип-пакетике. Сказать ему нечего, ведь нужных слов нет. Ему остаётся смотреть на то, как Антон снова скручивается калачиком, утыкаясь лицом в подлокотник дивана, и рвано выдохнуть, слыша совсем тихие всхлипы от собственной безысходности и ничтожности. —Почему ты принял, малыш? —шепчет Попов, садясь рядом. Он обнимает тощего пацана, укладывая тяжёлую голову на свои колени, и забирается пальцами в волосы, пытаясь хотя бы таким образом показать, что бояться нечего, ведь Шастун не один. —Я скучаю. Я хотел увидеть Артёма. —Ты хочешь к Артёму? —голос такой, будто он общается с неизлечимо больным ребёнком, которого нужно подбодрить перед операцией, жизнь его после чего оборвётся. —Да... Я беспокоюсь за него. —Почему ты так беспокоишься? —Потому что не оправдал ожиданий. —А почему ты не оправдал ожиданий? —Потому что не сберёг. —Почему ты должен был беречь его? Тут повисает молчание, нарушаемое лишь громким дыханием Антона через рот и капающей с крана в ванной воды. Если бы хотел по-настоящему — Арс уверен — мальчик бы давно выпилился, веря в то, что для душ существует отдельное место, в котором они могут быть вместе после смерти уже навсегда. Только за эти два месяца попыток суицида не было обнаружено, а шрамы на внутренней стороне руки — всего лишь способ справиться с потерей в самом её начале. —Потому что… Я просто должен был. —Кто тебе сказал, что ты должен был? Арсений не понимает логики того, о чём говорит Антон. Та тонкая грань, что сдерживает настоящие эмоции, растворилась в желудочной кислоте, и теперь Антона несёт так, словно он не говорил никогда, а сейчас наконец-то предоставили возможность. —Никто, —едва слышно выдыхает Арсений остатки этой грани не видит. Он до этой секунды не знал о том, что та существовала вообще. Всё время думал, что Антон смирился и лишь иногда вспоминает старшего Шастуна, только познания Попова оказались куда поверхностнее, чем есть на самом деле. —Я живу с мыслью, что скучать — это привычка. Точно такая же, как и держать спину ровно, курить после обеда или покупать два сырка с кокосом, не вынося, когда нет того вкуса из тех, что берёшь обычно. Мне нравится думать, что отсутствие скуки по кому-то выкидывает тебя из привычное колеи и жить становится труднее без чего-то, что делал раньше. Но потом ты привыкаешь и уже не помнишь, скучал ли по кому-то. —Что ты хочешь этим сказать? —тихо спрашивает Антон, шмыгая носом. —Что от привычки можно избавиться или наоборот приобрести. Артём в любом случае не вернётся, и вспоминать его тогда, когда ты попал в место, что связывает тебя с ним — вполне нормально. А скучать продолжительное время — плохо. Антон молчит, то ли переваривая сказанное, то ли просто не решаясь переспорить. Он ковыряет пальцем рванину на коленках Попова, забираясь под нитки, ногтём несильно царапая кожу, и смеётся бесшумно непойми с чего, снова шмыгая. —Я вижу его, —выдыхает парень. —Кого? —Артёма. И Шастун вытягивает указательный палец, указывая им на открытую дверь. Он видит, как высокий худощавый пацан улыбается ему до ямочек на щеках, подставляя два пальца к виску, дёргая ими, будто отдача от выстрела, неспеша проходит к окну, поворачиваясь к Антону спиной, и стоит, едва заметно покачиваясь. —Антош, здесь никого нет. —Но вот он. У окна стоит. Когда Антон порывается встать, Арс дёргает его за руку обратно, закидывая свою ногу на его, пытаясь удержать. Он знает, что видят в приходе, и сейчас боится лишь одного: что Шастун подойдёт к окну, а после, послушав силуэт Артёма, перешагнёт раму. И пусть с третьего этажа разбиться почти невозможно, у Шастуна же возможно абсолютно всё, что вызывает ещё больше волнения. Арсений оставляет его одного буквально на пару секунд, притаскивая в комнату тяжёлый стеклянный графин с водой, стакан и пластиковый тазик, собираясь всю ночь пихать пальцы мальчику в глотку до тех пор, пока желчь наружу не пойдёт, а Шастуну не захочется скрыться из мира во сне. Арсений не оставляет одного, потому что боится. Возится с ним, и всё ради того, чтоб откачать пацана, а потом внушить ему одну простую вещь: мёртвым на земле не место.