two bros chillin'

Баки не уверен, что его слепит сильнее: заходящее солнце или Сэм. За спиной остается уже притихший гомон голосов, и от этой теплой усталости после потрясающего дня так хорошо. Горчит на языке что-то очень забытое, откуда-то из конца тридцатых или начала сороковых, когда под конец вечера, после танцев, оставалось лишь несколько пар, и музыка была тихой, и можно было расслышать отдельные слова переговаривающихся людей. Подойдя, Баки приваливается к Сэму со спины, утыкается носом ему в плечо и вдыхает полной грудью: пахнет кожей, немного — потом, следами палящего солнца и солью. И отсюда все еще слышно чужие голоса, и Баки покалывает затылок, и ему по-прежнему тяжело — в сороковые такой жест никто бы не оценил, сейчас же никто не обращает внимания, а все равно стягивает внутри что-то тревожно. И отпускает тут же, как только Сэм чуть отклоняется назад, к нему, и Баки чувствует его дыхание на своей щеке, и ему хорошо, так хорошо, он не хочет шевелиться, не хочет разжимать рук, которые устраивает у Сэма на животе, обняв его, ничего не хочет, только застыть вот тут — вот так — и дышать-дышать, впитывать солнце кожей. Потому что в голове сейчас блаженно-пусто, и он знает, что скорее всего сегодня будет спать без кошмаров, и от этого щекотно под грудью. — Я отошел на три минуты, а ты успел без меня заскучать? — хмыкает Сэм тепло, опуская ладонь на неживую руку Баки, и тому даже не хочется отвечать на подколку. Под закрытыми веками пляшет всполохами апельсинового цвета. Баки слишком мирно, чтобы пререкаться даже в шутку. Он наконец чувствует себя целым, и нет в груди этого противного ощущения, будто в любой момент он должен сорваться с места и бежать. Он наконец там, где хочется остаться. Там, где спокойно, где правильно, где просто по-человечески хорошо, а он так долго в своей жизни даже человеком не был. Но сейчас все иначе. Сейчас он дома.