Магия опенула

      Пожилая каннорка шла на удивление бодро. Из-за разницы в росте Ил мог не спешить и невольно замечал, как легко женщина ступает по камням, огибает трещины и поворачивает ровно по середине дорожки. Она словно парила над землей. Ил бы даже в это поверил — ну как еще можно нестись вслепую и ни разу не споткнуться? Он даже со своим зрением не рискнул бы так метаться. Впрочем, по каннорским коридорам он бегал и побыстрее…       В этой каннорке Ил невольно видел какое-то издевательство над собой. Словно отражение другого мира, в котором он никогда не жил, но к которому волей небесных сил стремится. Интересно, как бы сложилась его жизнь, оставь она его в монастыре? Ил вспомнил глаза женщины и передернул плечами.       Во всяком случае, он бы точно не переживал о слепоте, ха-ха!       Ил усмехнулся, но улыбка быстро слетела. Он не знал, куда деть руки, тупо оглядывался, но видел только размытые пятна, и совершенно ни на что не мог отвлечься. Он попробовал подумать об Эри, о лагере, об Оливере, но ничего не задерживалось в голове. Еще бы, там было занято. Единственным словом, ярким и пульсирующим, от которого перед глазами растекались черные, будто кровавые, кляксы.       Мама.       Ил глубоко дышал. Руки дрожали. Ну мама и мама, что такого-то! Просто женщина, которая его родила, и только. Она для него ничего не значит. Они просто поговорят, и Ил уйдет, быстро и беспристрастно, как подобает. Он же каннор, в конце концов. Ему лагерь заменил родителей. Дейр и Фия были его настоящей семьей. А не какая-то там…       Мама. Мама, мама, мама.       Да какого черта! В груди вспыхнула искра, и Ил охотно набросил на нее хворост из новых доводов. Что хорошего сделала эта женщина ему? Ничего! Абсолютно! Может, если бы она хоть капельку его любила или хотя бы была равнодушна, Ил бы еще попытался наладить отношения. Но она же ненавидит его! Увидела разноцветные глаза — и подумала, а почему бы ребенку окончательно не испортить жизнь! «Эй, отнесите-ка его в лагерь, и проследите, чтобы ему дали именно то имя, которое я назвала! Пускай его все, и младшие, и старшие, заплюют досмерти, такого никчемного!»       — Она так рада будет, — ни с того ни с сего заговорила каннорка. Ил так резко вынырнул из костра ненависти, что кожу от холода стянуло. — Ох, столько лет! Она непременно ждала.       — Я так не думаю, — пробормотал Ил под нос, чтобы эта добрая старушка не обиделась.       Она-то всяко больше переживает, чем его родная мать. Что бы ни движило пожилой служительницей, она серьезно из-за Ила пострадала. Любой бы в лагере после такого не то что общаться с виновником проблем не стал — он бы мстить пошел! Особенно если виновник из врагов. А каннорцы магов недолюбливают. И все-таки она не только не злится — она так добра! Так ласково приняла, стерпела, когда Ил накричал… Надо бы извиниться. Вышло ужасно невежливо. Он не хотел срываться.       Но не успел Ил придумать начало фразы, как женщина, замедлившись, вздохнула и покачала головой:       — Ох, милый. Хорошее это дело, но прибереги-ка извинения для матери.       — Ч-что? Да я не…       — Не создан ты для лжи, мой светлый мальчик, не пытайся. А извинения прибереги. Ей приятно будет получить. После всего-то, что она пережила…       Каннорка замедлилась еще сильнее, пока не остановилась совсем. Ил замер около нее и смотрел, как щенок на кость. Ждал, что еще скажет. Но женщина молчала, склонив голову и, кажется, погрузившись в мысли. Ил дергал пальцами и надеялся, что она снова неведомым образом прочитает его мысли — но в монастыре магов не водилось, способностей телепата у служительницы нет, а если бы и были когда-то, то до такого возраста магия без амулета не протянула бы.       — Что пережила? — не стерпел Ил.       Женщина снова вздохнула и подняла голову, словно смотрела куда-то. Ил посмотрел тоже. Шагах в десяти от них было серое пятно. Стоило пару раз моргнуть, как пятно подобралось, огранилось и обратилось каменным строением с прямыми стенами и без крыши. Ил глянул на каннорку — та стояла неподвижно — и осторожно, ступая по проложенной ко входу дорожке, подошел.       Строение оказалось совсем небольшим, при желании Ил смог бы дотянуться до верхушки кончиками пальцев. Оно немного напоминало дозорный домик, с которого сняли кровлю. И выкорчевали дверь — вместо нее был просто обтесанный проем. И напротив такой же. А посередине, прямо под отверстием в потолке, уже тронутый солнечным светом, стоял камень с выдолбленными символами. Какими, Ил уже разглядеть не мог. Он остановился на полпути и отчего-то заробел. Не то чтобы он религиозен или когда-то сильно проникался обычаями каннорцев, но строение излучало силу. Так же, как излучала ее дверь в комнату мажортесты. Но если в лагере эта сила давила на плечи и выпрямляла спину, но здесь она ударила по коленям и заставила их задрожать.       Агата спустилась на край стены белым облачком и с характерным звуком расправила перья. Ил успокоил размытый взгляд на ней. Похоже, на птиц эта сила не действует. Наверное, у голубей просто нет коленей.       — Смерть, — сказала каннорка, подступая ближе.       Ил обернулся, подняв брови.       — Смерть пережила, — она остановилась рядом, по-прежнему «глядя» на строение.       — Разве смерть можно пережить? Это же, ну… О.       Ил снова посмотрел на камень с символами. Снова на женщину. На каменный склеп. И внутри как наяву переломились железные прутья, раскаленная крошка полетела по телу вниз, отскакивая от кожи, как капли от печи.       Захотелось себя ударить. Сильно так, поддых. И непонятно даже, за что. За то, что посмел на что-то надеяться, наверное.       Злость, так тщательно разжигаемая, угасла в секунду. Смысл потеряла.       — Вы же сказали, что она жива, — нахмурился Ил.       — Я не говорила этого.       Он раскрыл рот, но сразу поджал губы. Да. Не говорила.       — Но вы хотели, чтобы мы поговорили, а как я могу…       — Ох, верно, верно! — Женщина отмерла, схватилась за край его плаща и замахала сухой рукой. — Иди же, иди, смелее. Она столько лет этого ждала!       Ил смерил взглядом надгробие. Чистое — даже побелее дорожек, ни следа мха или лишайника. Такое светлое и непорочное. Как бельмо на глазу. Похоже, за могилой тщательно ухаживают, либо она просто свежая, Ил ни капли в этом не разбирался. Но пусть даже похороны вчера прошли — какая сейчас-то разница?       — Она же там, верно? — еще раз уточнил он.       Каннорка закивала:       — Да, да, ждет, ну же, иди к ней!       Ил выпустил воздух. Да, Эри все-таки была права про сумасшествие.       — Там могила. Поймите, я бы поговорил с матерью, если бы она могла мне ответить, ну или хотя бы выслушать. Но я не буду говорить с камнем.       — Разве вы в лагере не занимаетесь этим каждый день? — Она моложаво хихикнула. Ил не успел понять шутку, как женщина напористей потянула к могиле. — Давай, мой мальчик, подойди, не бойся.       Он без злобы прыснул:       — Я мертвецов не боюсь.       — Ох, ну что ты заладил! С нами или со Смертью — больно разницы! А услышать тебя всяко захочет. Вы же совсем не знакомы, считай: она тебя видела уж только в горячке, едва к груди прижала — и в беспамятство. Так и промучилась до конца, бедная моя. Ты и подавно не вспомнишь. Не знакомы, не знакомы… Ах, так ты ж и имени ее не знаешь!       — Агата? — Ил махнул голубке, чтобы не подлетала, а когда повернулся, женщина уже согласно трясла головой. — Агата Карви. Мой друг давно нашел ее, по фамилии. Я думал, может, это не она, но зря думал, видимо…       — Все так, все так. Ну тогда, — она подтолкнула его между лопаток, — представься и сам, мой мальчик, давай же, назови ей свое имя.       Ил, качнувшийся вперед, отшатнулся на несколько шагов. Нет, это уже точно издевательство! Он готов вытерпеть лепет сумасшедшей, подыгрывать, да даже с булыжником поговорить — только бы покончить с этим! Но она же специально давит на больное! Зачем? Неужели не знает, как его мать назвала? Или для каннорцев Иливинг — обычное мужское имя?! И незачем его вовсе менять, когда отправляешь ребенка к нормальным людям. Пусть смеются! Пусть издеваются! Это же так весело!       Он чувствовал себя снова забитым мальчишкой, окруженным такими же мальчишками — но сильнее, быстрее, старше и, черт возьми, любимее собственными родителями! Да, почти никто из отцов и матерей не навещал детей, да, на Канноре не принято пылинки с ребенка сдувать. Но каждому, каждому из этих мальчишек родители сделали самый главный подарок — они дали им нормальные имена. Ил же не был достоин и этого.       — Да как будто она его не знает! — вырвалось у него.       Женщина приподняла голову так, что задрался капюшон и стал виден приоткрытый рот.       — Как? Откуда же ей знать, мой мальчик?       Ил едва удержал себя, чтобы не развернуться и не уйти, не оглядываясь. Она продолжает! Еще и сама по имени не называет, как специально. Они что, на пару с матерью эту шутку сочиняли? Если мальчик родится — Иливинг! Вот смеху будет!       — Думаю, она хорошо запомнила, когда его придумывала, — отвернулся он, сжимая и разжимая кулаки.       Плеча коснулись узловатые пальцы.       — Так ведь, милый, она не придумывала.       От прикосновения по всему телу пронесся такой жар, что затрещали кости. Ил не мог даже глаз сдвинуть — и смотрел, как покрывается сад черными пятнами.       — В смысле, не придумывала? — проговорил он, с каждым слогом все медленней.       — Да вот, не успела. С горячкой же слегла. Я предлагала подумать прежде, но она гадать не хотела. Говорила, взглянет на тебя — и точно назовет, а то так на ум ничего не приходит, мертвецы одни, да и только. С фамилией сразу решила, а вот имя так и не дала.       — Но ведь… то имя, с которым меня в лагерь принесли…       — Так тебя безымянным и принесли. Я сама записку приложила, я знаю. Фамилию написала, да, как твоя мама хотела, двойную, все верно, все верно. А имя уж, думала, дадут тебе, какое среди магов водится.       Ил едва ее слышал. Слова множились и звенели, как в глухой металлической бочке. Занемевший язык с трудом ворочался во рту:       — Д-двойную?..       — Фамилию-то? Да-да, как она хотела. Иливинг-Карви. По отцу да по матери.       Собственное имя загудело десятком тревожных горнов. Ил окончательно перестал различать что-либо. Только и мог, что крутить в голове последнее, что коснулось ушей. Иливинг-Карви. Иливинг-Карви! Он слышал эти слова столько раз — и ненавидел всем сердцем. Но сейчас они звучали незнакомо. Они гудели и гудели, не давали сбежать даже в собственные мысли, но Ил не понимал их. Словно заклятье на другом языке. Иливинг-Карви.       Когда его принесли в Псарню — Иливинг-Карви.       Когда он вступал в лагерь — Иливинг-Карви.       Когда он представлялся Оливеру, Эрике, каждому другу — Иливинг-Карви.       Когда Дейр объявил его предателем — Иливинг-Карви.       Когда он стал мажортестой — Иливинг-Карви.       — Ч-что?.. — шепнул он, не в силах закончить.       Что это значит? Что это за фамилия? Что… что ему теперь делать? Что думать? Что он такое?       Что у него за имя теперь?       — Ты не знал? — сквозь гул затрещал голос женщины. — Так ведь все в записке было. Неужто потерялась? Ах, как же так, я ведь проследила, чтобы наверняка…       — Нет, — язык поворачивался с трудом и все пытался соскочить и произнести два злосчастных слова. — Записка была. Она была. А имя…       — Верно, верно, имени не было! Что же, тебе его не дали? Ох, да что ж у вас там за люди! Даже именем ребенка обделят, бездушные создания!       — Нет-нет, у м-меня есть имя.       Ил покачнулся. А есть ли у него имя? Он все еще «Ил»?.. Гул незнакомой фамилии прекратился, и теперь в голове звенели десятки голосов, и каждый — звал его по имени. И казалось, что они обращаются к кому-то еще. А он — Иливинг-Карви. Его нет. Его у самого себя забрали.       — Так представься ей. Смелее, ну же!       Ил схватил себя за бока и сделал нетвердый шаг. И еще один. Он пытался выровнять дыхание или хотя бы идти уверенней, но колени все еще подгибались. Сам не понимая, как, он все же добрался до склепа. Вошел в тень и замер.       Голоса в голове, наконец-то, замолчали. Над головой шумели крылья, справа и слева поскрипывал ветвями ветер, за спиной шуршала ткань. Ил смотрел на озаренное надгробие. Медленно моргал.       Спустя время он поймал себя на мысли, что ждет, пока мама начнет разговор. Мама, естественно, не начинала. Поэтому Ил и молчал.       Наконец, сзади зашелестел подол.       — Оставлю-ка вас наедине. Говорите, говорите, я смущать не буду! Потом еще поболтаем, мой маленький, а пока давай, давай. Столько лет, ах, столько лет!..       Голос женщины удалялся, пока не растворился в легком ветре. Ил даже не обернулся. Он смотрел на надгробие — значки расплывались и извивались лайтовскими знаками. Ни имени не видно, ни года смерти.       Столько лет… Ил чувствовал сейчас так много, что, кажется, не чувствовал ничего. Он хотел убежать прочь — куда-нибудь, где ничего не будет, где он будет знать, как себя вести, где он ко всему привык, где у него есть его дурацкое, ненавистное имя! Он понятия не имел, что делать. Скажите ему, кто-нибудь! Сердце сжимается, голова болит, коленки позорно дрожат — он не понимает, не понимает! Что ему делать? Кричать? Плакать? Смеяться? Он не понимает этих чувств! Он их ни у кого не видел, он их не хочет, нет!       Но Ил стоял на месте, смотрел на равнодушный камень и часто поверхностно дышал. Никого не было вокруг. Казалось, его самого тут тоже нет. Нет никакого Ила. Рассеялся, как дым, и унес с собой годы боли, страданий и несправедливости. Так же, как не было и женщины по имени Агата Карви — не было ее души и не было тела, остались разве что полусгнившие кости да эта плита с бессмысленными значками. И половинка фамилии.       — Я… — попытался нарушить тишину Ил, но голос подвел. Он несколько раз выдохнул, но горло не смыкалось, из него вылетало только беспомощное сипение, — я тебя… я тебя все это время ненавидел. П-получается, зря?..       Камень, конечно же, ничего не ответил. Он не мог ни извиниться, ни высказать сожаления. Он и не должен был. Ил из всего многообразия чувств ощутил знакомое — и уцепился за него, как за маяк. То же чувство, что преследовало его после убийства Фии; что захватило его в палате Дейра; что он ощущал, когда смотрел на Оливера в прошедшую ночь. Невыносимое, но единственное, которое Ил знал, как самого себя.       Мама была ни в чем не виновата. Это тупое имя — просто ошибка тех ребят, которые нашли подброшенного младенца у ворот Псарни. Не разобрались, не заметили крохотной черты между словами, не поняли, записали, как было. Это не мамина вина. Как и то, что у его отца была такая дурацкая фамилия. На глаза зла держать и без того глупо — так выпал случай. И навестить его мама никак не могла.       Потому что она умерла.       — Ма… — выдохнул Ил, и колени не выдержали.       Он опустился на каменную плитку, потратив последние силы, чтобы не рухнуть. Сердце стучало так, как никогда не стучало. Ил часто-часто моргал и никак не мог понять, почему. Ничего же не произошло. Он знал, что мама мертва. И то, что он услышал, никак это не поменяет. Что бы он о ней ни думал, она не воскреснет. Что бы он ей ни сказал, что бы ни спросил, как бы ни просил прощения, как бы ни раскаивался.       Она не услышит.       Она умерла.       Ил попытался прочитать ее имя, высеченное на камне, но ничего не видел. Наверное, глаза снова подводят. Только не было ни черных разломов, ни белых пятен. Слова просто расплывались и дрожали, как от слишком яркого света. Надгробие сияло в рассветном солнце, вокруг разбегались блики, и Илу на секунду — всего на одну секундочку — показалось, что на его месте он видит…       Неважно. Показалось же.       Дрожало уже все тело, Ил оперся о плиты. Он вцеплялся в края трещин, но пальцы соскакивали и сжимались в кулаки, отчаянно, по-детски беспомощно, словно пытались ухватиться за ткань. Ил бессильно опустил голову и, щурясь, смотрел теперь на сухие растения в стыках и белый гранит. Ничего живого. Ничего.       Он закрыл глаза — зажмурился для верности, чтобы слезы не проступили. И представил, удивительно ярко, как там, под камнями, под сухой землей и безжизненными корнями, лежит тело, которое когда-то дало ему жизнь. Представил, как обратилось в пыль сердце, которое билось ради него, как смешались с почвой руки, которые в лихорадке прижимали его к груди, как навечно исчезли глаза, которые впервые с любовью посмотрели на него, губы, которые впервые с любовью ему улыбнулись. И любовь лежит там же. Неотданная и неполученная.       Ил сжался в комок и ткнулся лбом в мертвые плиты. Легкие горели, губы пекло, под скулами непривычно сводило, и он сжимал зубы так крепко, как только позволяла дрожащая челюсть. Его семья, те люди, которые были с ним последние шестнадцать лет — канноры — не терпели, когда он плакал. Мама бы тоже разозлилась на его слабость. Но Ил ничего не мог сделать. Он казался самому себе совсем крохотным, глупым маленьким ребенком, и прижимался к земле, как будто так он был ближе к матери. Как будто так он мог уткнуться в подол ее платья, все так же, на коленях, и извиниться столько раз, сколько несправедливо на нее ругался за шестнадцать лет. Как будто, если он будет стоять достаточно долго, если будет вымаливать прощение достаточно искренне, если будет цепляться за нее достаточно отчаянно, — то почувствует, как на голову опускается мягкая любящая рука.       Но этого никогда не случится.       Потому что мамы больше нет.       — Мам… — шепнул Ил.       Он попытался произнести хоть одно жалкое «прости», но вместо этого с губ соскочили всхлипы. Ил усилием воли стиснул горло. Только бы не зареветь. Он хотел бы показать маме, какой он на самом деле сильный, как крепко он умеет держаться, какой он стойкий солдат — он был авитаром, он стал главнокомандующим, под его рукой лагерь выиграл такие страшные сражения, он заключил союз со всеми врагами, а совсем скоро его экспедиция доберется до Промината, и все будет кончено! Столько всего произошло! Мама бы так им гордилась, точно гордилась, если бы узнала!       Но она ничего из этого не узнает.       Ил попытался выдавить из себя еще хоть что-то, но, вжимаясь в подол, в который он никогда не сможет вжаться, надеясь на прикосновение руки, которая никогда никогда к нему не прикоснется, сглатывая слезы, которые никто никогда не увидит, он мог только шептать, повторять, как в лихорадке:       — Мама… Мама, мама, м-мама…       Он цеплялся за едва нагретый камень, вдыхал больной грудью запах трав и пыли — и пытался вытащить из своей памяти хоть что-то. Что-то из того мгновения, когда ему было несколько минут от роду, когда мама вынырнула из боли, но еще не рухнула в смертельную горячку; того мгновения, в которое она не успела дать ему имени, но успела обнять, в первый и последний раз. Ил, все так же согнувшись, схватил себя за плечи, и словно почувствовал, почувствовал горячую дрожащую ладонь. Почувствовал под пальцами промокшую насквозь ткань и кожу, хрупкую, покрытую испариной, как орошенные лепестки. Почувствовал смешанный запах молока, крови, лекарственных трав и еще чего-то, трепетно сладкого, что окружало спокойствием, обволакивало крохотное испуганное сердце и заставляло его стучать в такт с большим и таким любимым. Почувствовал, как щекочут кожу растрепавшиеся рыжие волосы, как мерцают совсем рядом глаза. Карие глаза. Смотрят всего миг — и отворачиваются, исчезают навсегда.       — Мама… Мама!..       Ила скрутило от беззвучных рыданий. Его колотило, он обнимал сам себя и, едва дыша, повторял, звал, молился, снова и снова. Как будто это поможет. Как будто она услышит.       Она никогда не слышала, как он зовет ее мамой.       И никогда не услышит.       Потому что она умерла.       Ил вжал ладони в глаза и замер, поджимая губы. Чтобы ни единая слезинка не упала. Чтобы ни единого всхлипа не вырвалось. Он сможет, он сильный, он сможет. Он каннор! Ничего не случилось!       Мама умерла.       Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, ему так невыносимо, он не хочет чувствовать столько! Ему больно, он хочет как раньше, когда ему не было так больно, когда он ничего не знал, когда он не умолял о том, чтобы мама была здесь. Живая. Живая!       Она любила его.       Он столько лет ее ненавидел, обвинял в своих бедах, а теперь глупо надеется на хотя бы один взгляд, на одно касание, на одно короткое словечко, на что-нибудь, хоть на что-нибудь! Вся жизнь теперь казалась такой абсолютно неважной; как будто и не было всего того времени, будто стерлись все дни, когда его звали Иливингом. И он снова безымянный ребенок, держится за самого родного человека, за весь свой мир и ждет, когда мама назовет его по имени.       И будет утешать его ночами, прогоняя детские кошмары.       И будет звать на ужин, когда он заиграется на улице.       И будет по-доброму смеяться, когда он впервые влюбится.       И будет гладить по голове, когда он впервые потеряет друга.       И будет поправлять ему воротник и давать наставления, когда он решится на свидание с девушкой, которую очень давно любил.       И будет целовать в лоб на каждый день рождения, даже когда для этого Илу придется нагибаться.       И будет желать спокойной ночи. И будет желать доброго утра. И спрашивать, как прошел день, и обнимать на прощание, и любить его всегда-всегда, где бы он ни был, что бы ни делал, до смерти и после, и он никогда больше не будет одинок…       Вот только ничего этого не произойдет.       У Ила нет имени.       У Ила нет мамы.       Неясно, сколько он просидел так, не обращая внимания ни на боль в коленках, ни на ноющую спину, ни на уже першащее от сглатываемых слез горло. Пока спустя вечность Ил не ощутил мягкое прикосновение к макушке. Слишком живое и теплое, чтобы быть ветром.       Но сердце не успело забиться скорее — рядом раздалось мерное воркование, и Ил улыбнулся. Не поднимая головы, он вытянул руку и погладил Агату по нагревшимся перышкам. Голубка ткнулась клювом между пальцев и потерлась о ладонь. Видимо, времени и впрямь прошло много, пора возвращаться к Эрике. Ил — все еще Ил, ему все еще нужно разобраться со зрением, а мама все еще — и навсегда — мертва и помочь никак не сможет. Ил всю жизнь справлялся сам, так что ничего не поменялось.       Но когда он открыл глаза, то понял, что почти ничего не видит.