Магия опенула

      Оливер смотрел в замаранное зеркало и пытался понять, как так вышло. В соседней комнате ждала Ульяна (уж несомненно, она не упустила из виду образовавшуюся складку, но самой перешагнуть порог и прийти к визитеру — это слишком мелко для Ее Гордости), в ванной было решительно нечего делать, разве что считать пятна на потрескавшейся плитке. Но Оливер стоял здесь не меньше часа. Смотрел в зеркало.       Линзы лежали на раковине в дешевом контейнере, который Оливер наспех перенес из какой-то аптеки. Родной футляр наверняка остался на Канноре, как и большинство вещей после побега. Оливер решил не беспокоить лагерь лишний раз. Вечером заберет. Если не забудет.       Голову сейчас занимали другие вопросы. Оливер переводил взгляд с линз — желто-зеленых — на свое отражение. Сейчас, в сравнении, оттенок отличается слишком сильно. Слишком отдает изумрудом. Слишком чужой.       Лицо и без того осунулось, посерело, волосы растрепались, а вместе с этими глазами Оливер и вовсе не мог себя узнать. На него смотрел чужой человек, который, издеваясь, повторял его движения. Губы сохраняли положение, но то и дело подрагивали, как будто сдерживали насмешку. Отражение смеялось над ним, но продолжало дурачить и притворяться просто картинкой на зеркальном полотне. Выжидало. Отвернешься — и перелезет через раму, вцепится в горло и, отряхивая руки от крови, займет твое место.       А может, позволить? Позволить ему занять место? Что Оливера держит здесь? Отца — «отца» — больше нет, а человек, за которого Оливер боролся, мертв. Что еще ему тут делать?       Но Оливер бессмысленно держался за бессмысленную жизнь и дальше бессмысленно стоял в бессмысленной ванной. Тупой кусок бессмысленного дерьма.       Он снова посмотрел на линзы, как будто их присутствие давало его существованию хоть какую-то цель. Две цветные пленочки с мерным мерцанием напыления из лайтовского минерала — как последние ошметки кожи, которые чудовище в зеркале сбросило, отрекаясь от личины Оливера. Странно, но он чувствовал, себя лучше. Словно перестал наконец притворяться. О да, теперь в нем нет ничего от Оли Сивэ — желанного сына и любимого человека. Спасибо Карви, что — ха-ха — открыл глаза! Откуда только у него…       Виски прострелило. Оливер прижался лбом к холодному лбу отражения и оскалился. Ничего это не меняет! Карви все еще лицемерная сволочь — врет, притворяется! Втирается в доверие, как и хотел! Нет-нет, Оливер ему это не позволит, никакого перемирия, никакого смирения! Только месть!       Да за что ему мстить?! Оливер треснул по зеркалу головой. Если Карви реально настолько тупой, что все это время не понимал, чем он виноват! Это ведь Оливер выдумал, что они могут подружиться, это Оливер убедил себя, что для этого каннора он чуть больше, чем пустое место! А Карви все эти годы ненавидел его, как подобает.       Да, как подобает!       Но зачем спас тогда?       Господи, да он просто мягкотелый червяк! Что тогда, что сейчас!       Не говори такого о…       О ком? О твари, которая все у тебя отняла и радостно раздавила каблуком у тебя на глазах? Ну давай, давай, защищай его. Червяк к червяку!       Да дай же мне подумать!       Ты думаешь не о том!       Я сам решу, о чем думать!       Я сам решу, о чем не думать!       Оливер сдавленно завыл и прижал ладонь ко рту так сильно, что губы врезались в резцы. Лоб трещал, стекло под ним тоже. Оливер не поднимал взгляд на двойника с тепло-изумрудными глазами. Он смотрел на собственные радужки, плавающие в жидкости, почему-то отдельно от их владельца.       Это больше не твои глаза.       Тут нет ничего твоего.       Тебя больше нет.       Ты ничтожество. Ты никто. У тебя нет ни прошлого, ни будущего, а в настоящем есть только та тварь по ту сторону стекла.       По ту сторону стены. Тварь по ту сторону стены.       По ту сторону пролива… Нет, не о том думаешь! Откуда у него линзы, откуда они? Не о том, не о том! Ведь линзы принадлежали Анель, она никогда бы их никому не отдала, их могли только выкрасть. Хватит об этом думать! Она бы никогда не позволила какому-то каннору приблизиться к личным вещам, это мог сделать только кто-то близкий. Да заткнись ты уже! Мог ли Оливер их украсть? Заткнись! Но зачем? Если ты не заткнешься, я заткну тебя навсегда! Эти линзы полезны только для подселенцев, а кроме Анель и Карви их…       Оливера согнуло от нестерпимой боли. Каждую мышцу в его теле свело судорогой, челюсть конвульсивно разжалась и тут же впилась в ладонь, рот наполнился железом — оно ударило в голову, словно в мозге разорвались крупные сосуды. Боги, как же больно! Оливер трясся, пытался уцепиться за край раковины изогнутыми и задеревеневшими пальцами. Горло сжималось и силилось вытолкнуть из желудка комки крови. Спина хрустнула. С заглушенным рукой криком Оливер осел на грязный пол и забился, как в агонии, пересчитывая боками углы.       Больно! Прекрати это, прошу, как же больно!       — Заткнись и терпи, червяк, — зашипел он сам себе. Зубы все еще были вонзены в ладонь, но Оливер различил каждое слово.       Нога дергалась так, как если бы желала оторваться от тела. Что-то треснуло, заскрежетало — и Оливера скрутило вновь, но уже от холода. Лед расползался по коже, впивался в штанину и полз вверх когтистым демоном. Мышцы сковало параличом, все так же напряженные в судороге. Оливер зажмурился и всхлипнул. Тело наконец-то замерло, и теперь он чувствовал, как отнимается нога. Вторая. Бедра. Торс. Спина. Живот. И не мог ничего сделать, мог только ждать, пока лед скует его целиком, сожрет голодным питоном и переварит, чтобы не осталось ничего, ни косточки, ни сердца, ни глаз.       Холод добрался до ушей, и Оливер услышал бульканье и характерное шипение. Струя воды коснулась шеи, и он рефлекторно поднялся. Одежда уже насквозь промокла, а возле ноги торчала искореженная прорванная труба. Оливер поднялся, хлюпая по растущим лужам. Дряная сантехника, ее когда-нибудь вообще меняли?       Он снова оперся о раковину и, снова же, уставился на контейнер с линзами — от удара он съехал к краю, но удержался, — но теперь все это сопровождалось звуком растекающейся воды. К спине прижималась мокрая рубашка, длинные волосы прилипли к голой шее. Оливеру хотелось содрать с себя кожу. Но он стоял и смотрел на линзы. Не на зеркало.       Но он чувствовал, что отражение на него смотрит.       — Почему бы вместо того, чтобы страдать из-за какой-то хрени, не подумать о том, что действительно важно? — прошипел один из них.       Но о чем? Ах да. Человек за стенкой.       Она ждет ответа. Она ждет открытую шкатулку. И Оливер должен предоставить ей одно из двух.       Отражение рассмеялось, гулко и далеко; стекло задрожало. Должен! Он, опенул, сильнейший из магов, инсив, храбрейший из лайтовцев, Марьер, лучший из солдат, должен какой-то пигалице! Что она, интересно, такого делает, чтобы он был ей должен?       А ведь действительно!.. Смех прекратился, но Оливер еще чувствовал чужую улыбку на своих губах. Она ведь ничего ему не сделает! У них был уговор, но Оливеру он больше не нужен. И что она теперь? Будет шантажировать, что не выдаст информацию? Да ему плевать, ему больше не нужно! По груди наконец-то растеклось тепло, терпкое и густое, как жмых на дне чашки. Оливер облизнулся и почти почувствовал его вкус. О да, она ему ничего не сделает! Про человека из воспоминаний он все узнал, Карви теперь на мушке — стоит надавить при желании, и всю подноготную выдаст. И даже в монастырь пошел — Оливер позволил, что бы Ульяна ни говорила! А почему? А потому что Оливеру плевать, что там она говорит!       Он резко поднял голову. Изумруд весело переливался желтыми отблесками от камня. Оливер против воли усмехнулся. Что ж, хоть в чем-то он с самим собой сошелся во мнении.       Вода продолжала разливаться под подошвами. Оливер глянул на пробитую трубу и прыснул — не его проблема, не он платит. Взгляд снова потянулся к зеркалу, но застрял на контейнере. Мерцание глаз и амулета померкло, в ванной стало темнее. В этом полумраке бледные (несомненно от холода) дрожащие (от того же) руки взяли пластиковую коробочку. С трудом подцепили линзу. Поднесли к лицу.       Когда Оливер снова обратился к зеркалу, в ответ на него смотрели уже желто-зеленые теплые глаза. Лайтовская пыль едва переливалась, но не пропускала ни единой изумрудной прожилки. Даже зрачки во тьме расширились так, что скрылся холодный ореол — корона солнечного затмения.       Оливер небрежно отжал промокшую одежду, просто чтобы к коже не липла, и вышел в комнату. Вода выплеснулась за порог и оставила возле ковра пару луж, но Оливер отрезал ей путь, хлопнув дверью.       Ульяна едва повернулась:       — Как искупался?       Она сидела в кресле с расслабленным видом. В руках у нее не было ни телефона, ни книги, ни даже упаковки салфеток, ничего, чем она могла бы заняться в ожидании. Оливер не сомневался, что она, не шевелясь, смотрела в стену все это время. С тех пор, как он ушел на Каннор. Все несколько часов.       — Как у тебя на Родине побывал, — хмыкнул Оливер, вспоминая последние новости.       Ульяну слова о Ляре не тронули, она продолжала сидеть, в той же расслабленной позе — но настолько неестественной, словно она была мертвецом, которого насильно усадили так, чтобы никто как можно дольше не заметил подвоха.       — Ты долго, — сменила тему она.       — Я мог вообще не приходить.       — Нет, не мог.       — Мог.       Она сощурилась, но тело оставалось неподвижным. Оливер пересек комнату, оставляя влажные следы, и вальяжно оперся о стол недалеко от кресла. Ульяна сощурилась еще сильнее. Что такое, не можешь разглядеть послушного забитого зверька?       — Ты невовремя, — она улыбнулась и откинулась на спинку. — У нас с твоей второй половинкой договоренность. Раз уж ты оказался совершенно бесполезным, позволь хотя бы ему сослужить мне службу.       Оливера накрыло дрожью. Казалось, даже ступни ног покрылись мурашками. Он не понимал, о чем она говорит, но одновременно понимал, что ей надо ответить — губы сами изгибались, слова сами срывались с его рта, словно он читал невидимый сценарий.       — У меня нет никакой второй половинки. Мы единое целое. Кому, как не тебе, об этом знать.       — Верно. Кому, как не мне, знать. Поэтому я и сказала то, что сказала. — Она покачала рукой, как марионетка. — Будь хорошим мальчиком, дай нам поговорить.       Слова все еще сами просились на язык. И пускай Оливер чувствовал в себе силы оставить их при себе, но желание утереть нос этой твари убедило позволить телу насмехаться самому:       — Говори, разве я тебе запрещаю? — руки метнулись в стороны, а затем сложили замок за спиной. — Весь внимание.       — Лучше тебе не злить меня, Симон.       — Какой Симон? О ком ты говоришь? Симона нет, есть только Оливер! Не так ли, Ульяна? Или как лучше к тебе обращаться?       Наконец-то реакция! Она резко выпрямилась, на неподвижном лице вспыхнули чужие глаза. Оливер словно вновь был перед зеркалом — и девушка, которую он знал, обратилась в отражении неизвестным человеком.       О, очень даже известным! Безусловно, не лично — но сколько он о ней наслышан, сколько нарывался на последствия ее действий! У него было много времени в Ливирре, пока Белуха прочно не привязала его к себе в Драконовой пасти. И Ливирра шептала, много шептала ему своих тайн, каждый секрет, каждую слабость. Не напрямую. Но и он не дурак.       Незнакомка выдохнула со свистом, вцепилась пальцами в подлокотники.       — Вот как, — улыбнулась она, но глаза продолжали блестеть кукольным холодом. — Ну хорошо. Где шкатулка?       — Там, где я ее оставил, — Оливер бы откинулся, но сзади был только стол, так что он безразлично окинул взглядом ногти, словно под ними хранилось что-то интереснее запекшейся крови. — Так что не тянись за ножом. Глупо угрожать единственному человеку, который знает где важная для твоего будущего вещица.       Девушка дернулась и вернула ладони на подлокотники — Оливер и не заметил, когда она опустила руку в карман. Нетипично для нее. Видимо, и правда на нервах. Оливер нащупал ее слабое место? Серьезно? Все так просто?       — Эрика Белуха ее открыла? — медленно проговорила та.       — Ты и без меня знаешь ответ на этот вопрос.       — Почему она ее не открыла?       — Потому что не захотела, видимо. Слышала что-нибудь о манерах? Они не позволяют заставлять человека делать то, что он не хочет. Полистай словарь в следующий раз, вместо того, чтобы пялиться в стену.       — У нас был уговор.       — Разве? — Оливер театрально дернул бровью и постучал пальцем подбородку. — Так-так… Что-то не припомню! Бумаг не подписывали, свечек не тушили, даже руки не пожали. Не иначе, память снова подводит, ах!       Замялина расплылась в улыбке, еще шире, чем прежде. В очень нехорошей улыбке. Оливер бросил все силы на то, чтобы не обращать на нее внимания, но глаза предательски косились на слишком спокойное и слишком довольное лицо.       — Неудивительно, — голос просвистел мимо головы острой стрелой. И следом обрушился целым их градом. — У тебя стерлось и то, ради чего ты все это устроил. Я напомню. Человек из воспоминаний…       — Меня больше не интересует, — защитился Оливер.       — Тебя — возможно, но что насчет второй твоей половины? Так легко она отреклась от своего возлюбленного друга?       — Нет никакой второй половины.       — Однако боль от потери есть.       — Мои потери тебя не касаются.       — Не касались. Ты пошел за мной именно во имя своей потери. И потому я спрашиваю — что заставило тебя забыть о ней? Как ты забыл о нем.       Оливер заметил, что в порыве эмоций шагнул к креслу и сжал кулаки. Снова показывает слабость. Червяк. Оливер цыкнул на самого себя и качнулся обратно к столу. Язык пекли ругательства и яд, но сейчас он не мог позволить им сорваться. Тело снова подчинилось разуму. А если уж точнее — сердцу. Его тупому эгоистичному разбитому сердцу.       Как он может отдавать ему контроль!       Нет уж, когда речь идет об этом человеке, Оливер дважды взвесит каждое слово. И не позволит ни единого ругательства в его сторону!       Придурок, на одни и те же грабли… Нога дернулась в судороге, совсем как в ванной. Оливер незаметно впился в бедро пальцами, так, чтобы аж кости треснули.       — Я узнал, что тот человек… — язык на секунду онемел, — …мертв. Так что в твоих услугах больше не нуждаюсь.       Пустые глаза напротив наполнились неживым, искусственным ликованием. Снова развалилась в кресле, снова успокоилась.       — Кто сказал тебе это?       — Не твое дело.       — Хорошо, перефразирую. Неужели ты поверил?       Оливер отвел взгляд на однотонную безынтересную штору. Но сердце стучало, горло слишком громко пыталось протолкнуть сухой комок. Там, за тканью — небо. Такое же однотонное и безынтересное, грязное, без единой звезды. И воздух душный и пропахший дымом, а не свежий, ночной, морской. И компания, по правде, сейчас далеко не такая приятная. Из двух зол… Оливер бы предпочел общество Карви.       Он прикрыл глаза, и душа запорхала, как ожившая бабочка, забилась о слишком крепкие для ее тщедушного тельца стенки. Рука сжалась, но схватила только воздух. Оливер ни за что бы себе не признался, но он хотел почувствовать теплую ладонь. Снова прижать к груди. Снова успокоить бурю внутри под робкими пальцами.       Снова обмануться. Карви же к нему не испытывает ничего хорошего: враг, бывший инсив, проблемный опенул, кость в горле. А тогда на крыше — он же просто растерялся! Ну еще бы, стал бы он успокаивать человека, который готов был его на месте растерзать! Просто защищал свою шкуру. Как всегда. Для Карви существует только он сам — ну, может, еще лагерь, горстка «желтых» с Анель во главе, Эрика… Но Оливер для него никто.       И все-таки, даже если Оливер снова идиот, если он снова придумал себе то, чего не было, если снова понадеялся на невозможный бред, — он хочет обманываться. Хочет, чтобы разноцветные глаза смотрели тогда на него с искренней заботой, чтобы ласковая рука гладила плечо не просто так, чтобы дрожь в голосе — от волнения, а не от страха.       Он, похоже, выстраивает себе Ливирру при жизни.       Ну и пускай.       — Поверил, — кивнул Оливер, возвращаясь взглядом к настоящей собеседнице. — Поэтому ты больше не дернешь меня за поводок.       Глаза сверкнули:       — Что же, отмщение тебя тоже больше не интересует?       Оливер почувствовал, как невыносимо сводит скулы. О, как же хочется плюнуть этой дряни в лицо! Она думает, что он сам не справится? Да он сам прекрасно знает, что ему надо! Захочет — Карви будет жить долго и припеваючи. Захочет — он сдохнет в нестерпимых муках. Будет корчиться под ногами, молить о пощаде, харкать кровью и ошметками внутренних органов, рыдать от бессилия и смотреть снизу вверх в надежде, что его пощадят, а Оливер будет стоять над ним и смеяться, и смеяться, и смеяться, а после прижмет протянутую руку каблуком и надавит до хруста костей.       Да, руку, которая так бережно касалась его души…       Лицемерный каннор.       С отвратительно участливым взглядом.       — Разберусь сам, — огрызнулся Оливер, но поспешил дать волю самостоятельному телу. — Поверь, не-милая, у меня достаточно информации, чтобы отомстить или простить. И мне вовсе ни к чему твои подсказки.       — Одну я уже тебе дала.       — Я ей не воспользовался. Иливинг Карви преспокойно отправился в монастырь. А может, и не отправился, — он пожал плечами. — Я за ним не слежу. Пусть делает, что пожелает.       Замялина хихикнула, трескуче, как запись на старом граммофоне. Оливер отдаленно ощутил холодок на коже.       — Легко же ты позволил им помириться, — она переплела длинные бледные пальцы — как замерзшие черви. — Выходит, ты отпустил неотомщенным человека, который приложил руку к твоей смерти.       — Ты куда раньше приложила руку к моей смерти.       Она выпрямилась.       — Понимаю твое негодование. Но меня даже не было рядом, когда ты погиб.       — Да? Очень странно. Ведь я отчетливо помню, как ты занесла над моей грудью треклятый коготь. Ох, видимо, обознался!       Оливер нахмурился. Он плохо понимал, о чем говорил, но слова лились сами, соединялись в витиеватое заклинание из знакомых слогов. Он помнил, как «умер» — Эрика капнула кровь на бумагу, а затем… Ладно, дальше не помнит. Но когтя тогда не было и в помине. Может, речь о другой «смерти»? Когда он рухнул с обрыва в Драконовой пасти после того, как… как… Кажется, там был Дейр Лио. И… Карви? Как они там все вместе оказались? Почему так страшно вспоминать? Что произошло перед этим?!       Мысли онемели. Оливер от неожиданности открыл рот — но губы остались плотно сжаты. Голова не болела, нет, просто его словно загнали в ледяной короб. И любые логические цепочки рушились на паре звеньев. О чем он только что думал? Непонятно. Что случилось? Черт знает. Где он? Как он? Почему он? Что? Как?       Он мог только наблюдать за комнатой через собственные глаза, как через два крохотных окошка. События происходили, фигура перед ним двигалась и говорила, Оливер даже различал фразы. Но смысл их и их последствия никак не выстраивались в одну линию.       — Мы вернулись к началу разговора, — чужой голос доносился четко, но двоился и наполнял замерзший рассудок набатом. — Ты говоришь о другой душе.       — Вот именно, к началу разговора, — собственный голос звенел точно так же. — Твоя душа, ее душа — какая к черту разница! Вы едины и до конца жизни будете едины.       — В таком случае, почему я здесь одна?       Тот, кто управлял телом, замолчал на несколько секунд.       — Это-то и странно. Я бы спросил у тебя, да только… Ха, нет, много чести! Мне плевать с высокого маяка на то, как ты провернула эту аферу и избежала участи своей «второй половинки»       — А говорят, инсивы хорошие лгуны. Но ведь все в этой комнате понимают, что тебе не плевать. И, раз уж Оливер Марьер отказался от сотрудничества, можем договориться мы с тобой. — Она подошла, ее рука приблизилась к лицу. Что-то произошло. Рука отдалилась. — Лицо у вас одно. А обводить вокруг пальца Белуху тебе не впервой.       — Наши с Белухой отношения тебя не касаются.       — Почему? С твоей точки зрения она — моя единственная и любимая племянница.       — С «любимой» я бы поспорил. И разве ты не убеждала меня сейчас, что не имеешь ничего общего с Сондрой Керш? — Он сощурился. — У тебя же племянниц вовсе нет. Только дочь, чьим телом ты вот уже который месяц пользуешься, Алина.       Оливер увидел натянутую неживую улыбку. Губы продолжили говорить.       — Удобно, наверное, будет прикрываться святой миссией — ты всего лишь хотела отомстить тем, кто оставил твою дочку сиротой! А уж что пришлось для этого потеснить ее душу — так это вынужденные жертвы. У Ульяны почти нет близких, а кто есть, считают ее странной. Никто не обратит внимания, если она пару дней покричит в пустоту, а после явится, как ни в чем не бывало, и начнет плести интриги.       Глаза напротив засверкали впервые живой яростью.       — Не знаю уж, что за план созрел в не-твоей голове, — продолжал он, — но помогать тебе в настолько мерзком преступлении я не собираюсь. Пускай мы не были с Ульяной близки, она не заслужила такого дерьма — и с ее мучительницей я никаких дел вести не стану. Кому бы ты ни собралась мстить, это будет делом лишь этих, — кивнул на чужие ладони, — рук.       Высокий женский смех оглушил перезвоном. Оливер едва смог различить за ним ответ.       — Меня не интересует месть. Не суди людей по себе. Поверь, все, кому я хотела отомстить, уже нашли свое наказание. Пусть дети режут друг друга, я не стану им мешать. У меня есть более серьезные дела. Впрочем, если я верно поняла, месть тебе больше тоже не по душе.       — Тогда чего ты хочешь?       — Позволь оставить хоть один секрет при себе.       И снова зазвенел смех — но теперь мужской, от которого грудь тупо заныла.       — О, понимаю! Гляжу, соседство с Сондрой не прошло бесследно. Что такое, Алина, боишься, что снова амбиции в ловушку заведут? Ее-то по итогу они в могилу свели. Не страшно будет во второй раз провалиться, м? Ах да, учитывая, как ты прокололась с моей магией, ты не из тех, кто думает наперед!       Что-то мелькнуло перед глазами. Что-то отдаленно заболело. Что-то рядом болезненно зашипело.       — Щенок!.. Надо было бросить тебя в шахтах. Сдох бы там, тварь к твари, воссоединение гадкой семейки! А лучше бы придушила тебя в колыбели, когда ты только родился. Да вас обоих стоило! Слипшиеся уродцы…       Снова что-то заболело, что-то пискнуло. Телу перестало хватать воздуха. В глазах потемнело. Шум сменился на быстрые шаги и пропал. Оливер мог лишь терпеливо ждать, когда взгляд прояснится. Он все еще не мог толком соображать, но зато ощутил теперь, как что-то начало бурлить внутри. Что-то знакомое. И, поскольку на события вне тела влиять не удавалось, он бросил все силы на этот жар.       «Успокойся!» — мысленно приказал он.       Жар не унимался. Оливер не понимал, зачем ему успокаивать кипение и что будет, если он не успокоит. Знал, что надо, и все.       «Успокойся», — попросил он. Твердо, но без злобы, как родитель ребенку. Агрессии сейчас и его телу хватает. Собственный голос в голове прозвучал иначе, взрослее и глубже, но до дрожи в груди знакомо.       На удивление, сработало. Бурлящая магма успокоилась, задымилась и растеклась по душе горячим паром. На несуществующей коже выступила несуществующая испарина.       Оливер понял, что оттаивает.       — Ничего, еще не поздно, — продолжало тело. Кончики пальцев стало покалывать, а губы припекать. — Тебе же не впервой убивать детей спустя полтора десятка лет.       Девушка издала какой-то звук, но Оливер сейчас был сосредоточен на своих мышцах. Капля за каплей ледяные оковы спадали, он мог пошевелить парой закоченевших фаланг. Пальцами. Целой кистью. От напряжения в ушах зашумело.       — …И когда я добьюсь своего, — через гул расслышал он, — ты пожалеешь о том, что не был достаточно мил со мной. От рока Ливирры еще никто не убегал.       Тело слушалось плохо, как после удара по голове или тяжелого сна. Оливер как через воду дотянулся ладонью до полы пиджака, нащупал пальцами твердый круглый предмет — пуговицу — и сжал.       И только после этого действия тело вспомнило, кому принадлежит. Оливер надрывно вдохнул. И на выдохе, когда сознание уже разливалось по родной голове, губы успели усмехнуться:       — Я от него и не бегу.       Оливер зажмурился и ощутил, что падает. Едва успел вцепиться в край стола. Ноги были ватными. Мысли — чугунными. Сердце — бешеным. А душа, как кошка, облазила все уголки, удостоверилась, что все в порядке, и свернулась клубком на привычном месте.       Ульяна хмыкнула. Она стояла немного в отдалении, смотрела пустым взглядом, робко сложив руки. На лице как обычно неживая улыбка. Оливер отвернулся.       — С возвращением, — произнесла она, как ни в чем не бывало.       — Я… — Оливер откашлялся. К горлу прилип сухой налет. — Я никуда не уходил.       — Это дело времени. — Ульяна посмотрела на занавешенное окно. — К слову. Вероятно, тебе пора идти. Даже если ты отказываешься от моих услуг, я хочу шкатулку назад. Верни ее. Я не стану докучать.       Оливер растер лоб. Он ни черта не понимал! Что только что случилось? И почему Ульяна ведет себя так, словно ничего не произошло? Может, потому что ничего не произошло? Ему что, показалось? Черт, не хватало ему еще, как Эрике, с ума сойти. Или Ульяна хочет, чтобы он так думал? Вот стерва!       Впрочем, он слышал весь разговор и запомнил главные моменты. Надо будет подумать хорошенько наедине. Возможно, даже Эрике сообщить. Две головы — лучше. Три головы. Четыре… Оливер цыкнул. Хватит с него на сегодня чужих мыслей!       Чужих? Каких чужих? Это все его мысли. Он один. Он един.       — А что будет, если не верну? — выпрямился Оливер, игнорируя тяжесть в черепе. — Пырнешь меня ножиком? Тогда уж точно шкатулку не найдешь!       Ульяна медленно повернула к нему голову — на секунду показалось, что сейчас она провернет ее на триста шестьдесят градусов — и так же медленно отвернулась.       — Не беспокойся. Шкатулку я рано или поздно найду. У меня достаточно времени и я умею ждать. И ножом бить не стану. Это сделает жизнь. Я же просто не стану останавливать ее руку.       Оливер не позволял себе расслабиться. Он стоял с расправленными плечами, фривольно опирался на стол и готовился отвести взгляд, как только Ульяна посмотрит на него снова. Но на второй минуте молчания стало ясно, что нападения не предвидется. И что Оливер здесь больше не нужен.       Продолжать тоже желания не осталось. Рассудок оправился от… чего бы это ни было, и Оливер пошел к двери. Шаги звучали гулко и неровно.       — Что ж, — сказал он, уже положив ладонь на ручку. Оставить угрозу без ответа — чистый проигрыш. Оливер хотел выйти хотя бы на ничью. — В таком случае, пойду подготавливать щит. До свидания. Или же прощай. Кто знает, как эта жестокая жизнь сложится, верно? И где по итогу окажется шкатулка. Ах, вот это загадка!       — Ливирра знает, — мгновенно отозвалась Ульяна. Сделала паузу. Продолжила так же равнодушно. — Она знает все. Если прислушаться, можно узнать многое. Но ты не прислушаешься. Вы в раздрае и не успокоитесь, пока не перестанете быть единым целым. Или пока не сойдетесь во мнении. Но первое куда более вероятно.       Она хмыкнула, и от этого смешка стало нестерпимо холодно. Оливера заколотило, он врезался в дверь, чтобы не упасть. Спокойно. Вот тварь! Что она себе позволяет? Пусть не насмехается над ним! Развернуться бы и вдарить ей!       Да только сил не хватит.       Точно, сил не хватит. У тела.       И у души.       Слабак.       Оливер огрызнулся и занес голову, чтобы со всей дури треснуться лбом, как замер от по-прежнему тихого ровного голоса. Дрожь сменилась на мелкую. Стало жутко, по-человечески жутко.       — Я говорила, что Карви будет страдать, если не пойдет в монастырь. Но я не сказала, что случится, если он туда пойдет.       Складка сорвалась, пальцы соскочили с ручки. Что-то поползло по ногам.       — И что случится? — постарался принять независимый вид Оливер. В конце концов, ему ведь все равно!       Ульяна усмехнулась снова:       — Спроси у своей второй половинки. В моих услугах ты больше не нуждаешься.       Голову прострелило, как если бы Оливер треснулся-таки о дверь. Он тихо зашипел. Черт! Да ему же все равно!       Но Карви хорошо к нему отнесся в последний раз.       Он же просто лицемер!       Если ему грозит опасность…       Разберется сам!       Стоит предупредить.       Так ему и надо!       Оливер представил кабинет мажортесты Каннора и надавил на ручку. Но магия ударила под дых, скакнула под горло кровавым комком. Дверь открылась — вхолостую. Да чтоб тебя!       Никакого Каннора.       — Когда успокоитесь, буду ждать шкатулку, — сзади тихонько скрипнуло кресло. Оливер заставил себя глянуть через плечо. Ульяна села ровно в той позе, в которой дожидалась его, и уставилась в стену бездушной марионеткой, ожидающей следующего представления.       «Да пошла ты», — ругнулся он про себя. Зубы стучали от ярости и от холода. Ноги снова промокли — через порог полилась накопившаяся в ванной вода.