Магия опенула

      Оливер ничего не почувствовал, когда умер.       Перед ним еще стояла сцена гибели Анель, и все остальное было неважным. Даже когда его тело начало двигаться само, он не удостоил это вниманием. Какая теперь разница. Пусть хоть камень себе разобьет, плевать.       Собственно, это и произошло.       Оливер на удивление ясно осознал момент, когда коготь вгрызся в амулет. Это не было похоже на его прошлую смерть — на все его прошлые смерти, — но, пожалуй, принесло больше всего облегчения. Душа уже была разбита, ее просто выпустили. Ну и хорошо. Может, ему позволят понежиться в иллюзиях хоть пару дней.       И попрощаться с Анель. Извиниться за то, что ее младший брат — жалкий трус, который не защитил ее при жизни и не упокоил тело после смерти. Анни бы наверняка разозлилась. У нее не будет могилы рядом с Грэгом, Илла не сможет возложить ей цветы. Илла вообще вряд ли что-то узнает, Оливер ведь бросил ее и оставил сиротой. Трусливая крыса.       Все эти мысли проносились в пустой голове спустя мгновение, как рыжие осколки полетели во тьму, и во тьму же затянуло сознание. Оливер не помнил, как именно начинается представление Ливирры, так что просто ждал, когда его окружат притворной любовью. Секунда сменяла секунду. Минута — минуту.       Вокруг все та же темнота и пустота.       Похоже, Оливер даже иллюзорного рая недостоин. Или дело в воспоминаниях? Неужели из его башки выскребли столько, что теперь не хватает даже на крохотный мирок? И теперь следующую вечность он будет болтаться посреди ничего, безвольный и бесполезный, как и при жизни? Что ж, заслужил.       Будь у Оливера тело, он бы откинулся в пустоту, как в кресло, и предался тем ошметкам воспоминаний, которые ему отказываются показать. Больше у него ничего не осталось. Проживет свою жалкую судьбу заново, быть может, восстановит что-то, что у него отняли. Доберется до своей такой же жалкой кончины — или же до смерти Анель, все равно после нее Оливер не жил, — и пойдет в обратную сторону. Достойное развлечение. Можно поблагодарить мироздание, что хотя бы прошлое ему оставили.       Но расслабиться мешало не только отсутствие тела. Что-то настойчиво шуршало в темноте. Ушей у Оливера тоже не было, так что шуршание скребло прямо по оголенному сознанию. Шурх-шурх-шурх — как если бы тонкие листы терлись друг о друга. Все громче и громче, отовсюду, Оливер и сам уже чувствовал себя этим сводящим с ума звуком. И он почти поддался безумию, как вдруг…       Боль! Резкая, словно его рвали на куски. Оливер закричал, но изо рта вырвалось то самое шуршание. Он забился на месте, но тиски боли сжимали небольшую его часть и тянули в стороны. Душа трещала и беззвучно выла. Оливер пытался отбиться — тщетно. Нечто невидимое и огромное сдирало с него несуществующую кожу.       — Да что ты трепыхаешься, мерзкая букашка? — зарычало на него это нечто.       Надо повернуться, увидеть. Но стоило Оливеру решиться, как он понял, что не знает… какую часть поворачивать.       Его рассудок состоял из рассыпи кусочков — осколков, — и каждым Оливер, в теории, правил отдельно. Но боль охватила его всего. Он был подожженным роем пчел, разросшейся грибницей, по которой бьют лопатой. Стайкой пойманных бабочек.       Шуршание все больше походило на треск, и Оливер постарался взять под контроль хотя бы несколько своих частей. Перед глазами начали мелькать белые пятна. Оливер осознал: это все он. Он видел каждый свой элемент и одновременно видел от его лица. Как в зеркальном лабиринте, если бы каждое его отражение обладало с ним общим сознанием и передавало, что видит и чувствует. А чувствует одно — что раздирают на куски.       Но разве он не уже разорван?       Словно в издевательство за спиной что-то треснуло и исчезло, оставив гореть в нестерпимой агонии. Часть Оливера умерла, а остальные части забились, отравленные трупным ядом.       Наступило временное затишье. Оливер воспользовался этими мгновениями и постарался привыкнуть к фрагментарному зрению, осмотреться. Он видел тысячи кусков одновременно со всех сторон, — но также видел и тьму, в которой эти куски порхали. Тьма была плотной. Душащей. Живой.       — Еще дергаешься? Плохо. Значит, поищем, что еще можно разорвать. Ха-ха, никогда не надоест! — ликовала тьма.       Оливер шестым чувством (учитывая, что предыдущие пять у него почти отняли) ощутил, что сейчас будет новый приступ боли. Не нужно было долго думать, чтобы понять, что источник боли — эта тьма, ее цепкие холодные когти. Надо убежать!       Но куда? Тьма везде. Оливер сконцентрировался на своей разрозненной душе. Частички вспыхивали и мерцали, они странно подрагивали и кружились. Как что-то знакомое, что-то, что Оливер всегда знал, но забыл. А когти тянулись к нему со всех сторон, трещали и уже почти хватали нежные хрупкие… крылышки!       Опенульская фантазия живо сорвала пелену с глаз, и Оливер разглядел в светлых пятнах порхающих бабочек. Между некоторыми протянулись едва заметные нити, у многих эти нити уже были оборваны. Черные когти тоже стали четче. Оливер ярко представил, как бабочки ускользают от них, сбиваются в стайку и держатся вместе. Может, он и не сбежит надолго, но так хотя бы сможет контролировать собственную душу.       Бабочки повиновались, Оливер следил за созданием белоснежного вихря сотнями крохотных глаз. Будь у него голова, она бы закружилась.       — О, побороться решил? — усмехнулась тьма, сверкая изумрудными всполохами. — Похвально. Интересно, когда я заберу у тебя все свои куски, ты останешься таким же смелым?       Когти выцепили одну бабочку. Со стороны Оливер видел, что на крыльях у нее, как и у большинства, россыпь черных пятен. От лица же этой бабочки Оливер ощущал тянущую боль и нарастающее шуршание.       Не успел он спохватиться, как душу вновь разразил пожар. Крылья всех бабочек задергались, и лишь каким-то чудом они не попадали от мучений, переданных от их сестрицы. Оливер едва сумел сдержать себя в стае. Когда когти схватили новую бабочку, уже не осталось сил на сопротивление.       — Ненадолго тебя хватило, — хохотнула тьма и снова оторвала насекомому крылья.       Оливер хотел бы закричать или даже разреветься. Плевать. Ему невыносимо! Его душа умирает! Почему так больно? Почему мрак просто не закончит все разом, не раздавит всех бабочек своей огромной лапой? Ему так нравится мучить?!       — Я не самоубийца.       Оливер не удержался, чтобы не съязвить в ответ. Бабочки зашелестели, в их шелесте послышалось:       — Скажи это… моему камню…       — Это мой камень! — тьма сотряслась, несколько мотыльков отбились от стаи и тут же оказались в черных лапах.       Возразить Оливер уже не успел: белые крылышки полетели во мрак, а тельца затерялись где-то внизу. Он-то, дурак, думал, что ничего больнее уже не будет — а смерть пяти бабочек отразилась в пять раз сильнее.       — До тех пор, пока у тебя часть моей души, я не собираюсь тебя убивать, — тьма сказала это так насмешливо, что не оставалось сомнений — это «пока» имеет смысл.       Оливер как мог скучковал бабочек и сконцентрировался на том, что видит от них. Перед глазами рябило, но он смог разглядеть, что внизу есть пол. Расстояние определить было невозможно. Да и какая Оливеру разница, пока у него есть крылья.       Опять же — «пока».       — Тебе же самому это надоело. Окажи услугу, не прячь их. Все равно доберусь, — подтверждая слова, когти схватили бабочку с черными пятнами и резким движением ее разорвали. Тьма заурчала. — Ах, какое же прекрасное чувство!       Оливер едва удержался в воздухе. Он чувствовал, что ряды редеют. Лапы лезли со всех сторон, снизу и сверху, а боль из нестерпимых приступов стала нескончаемым адом без передышки. Куда ни подашься — везде клетка из когтей и смерть… Нет, нет, не смерть.       Скоро Оливер увидел. Сияние бабочек не так ослепляло, а оставшиеся спускались все ниже, и он смог разглядеть, что же было на полу. А там, дергая лапками и извиваясь червеобразными тельцами, лежали изувеченные бескрылые бабочки. Тьма обрывала им крылья и бросала страдать, без права даже на достойную смерть. То, что оставалось от души Оливера, копошилось под ним, билось о твердую поверхность и молча сдавливало себя слабыми лапками, надеясь оборвать существование.       Настоящий ад.       Нет, Оливер не хочет туда! Он не станет, не позволит! Бабочки сгрудились в комок, настолько плотный, что половина из них не шевелила крыльями — их поддерживали другие. Черная лапа ударила по стае, но не выбила из плотного ряда ни одной. Тьма зарычала и забила сильнее. Оливер держался. Боль от уже изуродованных частей не угасала, но он держал перед глазами картинку обреченных телец и сжимался сильнее. Ему надо сохранить свою душу. Хотя бы то, что еще осталось.       — Она не твоя! — вопила тьма. — Она моя, видишь?! Каждое крыло, на котором есть хоть малейшее черное пятнышко, принадлежит мне!       Из глубины стайки зашелестел голос:       — Ты уже… забрал достаточно…       — Я заберу все, что принадлежит мне!       Очередной мощный удар отбил полдюжины бабочек, и Оливер содрогнулся, когда вихрь запятнанных крыльев растворился во мраке. Кажется, он услышал жадное чавканье.       — Знал бы, что это будет так приятно, давно бы тебя порвал, — когти лениво царапнули, как кошка клубок. — Ну что ты упрямишься? Тебе еще повезло, что твоя душа — это кучка разрозненных воспоминаний. Уверен, будь она цельной, процесс был бы намного болезненней.       Оливер не хотел представлять, что может быть болезненней. Он ощущал себя целым — пока эта тварь не начала вырывать его куски. И сейчас он чувствовал себя одновременно каждой бабочкой, еще живой и умирающей. Оливер посмотрел вниз и плотнее сжал сияющее облако. Выходит, это все — не просто части его души, а воспоминания?       — Неприятно осознавать, что все, на чем зижделась твоя жизнь, — это прошлое? Очевидно же! У тебя нет ни цели…       Одна бабочка снова отбилась, и Оливер почти вернул ее, когда в белые перепонки вонзился коготь. Тельце дернулось и, оторванное, полетело вниз.       — …Ни стремлений. Все, ради чего ты жил, осталось в прошлом. Родители, семья, возлюбленный. Ты цеплялся за людей, которые тебя любили, а когда их не стало, начал цепляться за воспоминания об этой любви. Дневник отца. Чертов рыжий ремень. Признай, осколок камня сестры ты бы тоже всюду таскал с собой, я прав?       Упоминание Анель отдалось болью, такой же сильной, как от лишения крыльев. Пользуясь случаем, когти отбили еще пару бабочек. Теперь Оливер не только чувствовал, что его лишают его самого, — он это осознавал. Снова отбирают воспоминания! За что? Почему?!       — Ничего личного, Сивэ. Хм, или, лучше, Марьер? Неважно, от тебя все равно останутся только ошметки, тебе не нужна фамилия. Так вот, веришь или нет, но у меня не было цели калечить твою и так пострадавшую память. Но, так уж вышло, моя душа слилась с твоей. И чтобы ее достать, мне придется влезть и вырвать ее. Может, если ты перестанешь вырываться, я буду аккуратней.       Но Оливер сжимался, обхватывал себя фантомными руками и прятал бабочек. Не отдаст! Страшно представить, сколько Симон уже забрал. Но то, что у него осталось, Оливер будет защищать ценой своей жизни. Это его воспоминания! Его прошлое!       Все его близкие мертвы. Оставьте ему хотя бы память о них!       — Никогда не пойму, что такого ценного в этих мерзких букашках.       Бабочки зашелестели:       — Конечно… не поймешь… У тебя никогда… никого… не было.       — Да, не было! — взвыла тьма и забила лапами, выбивая изумрудные искры. — У меня никого не было! А у тебя было все — родители, сестра, свора друзей и сильный дар. Просто так! А мне приходилось пробиваться в одиночку. Я был лучшим солдатом. Я все делал для Инсива, я стал главным опенулом. И все равно все любили тебя! Ни за что! Сивэ назвал тебя своим сыном, когда ты лежал в колыбели сморщенным комком, а на меня даже не взглянул! Какое ты имеешь право на воспоминания о нем? Они тоже мои! Они должны быть моими! Это я должен помнить, как он меня хвалил и обнимал на ночь, я, я, я!       Когти потянулись к светлым бабочкам, и Оливер спрятал их вглубь. На их сверкающих крыльях он видел лицо отца, размытое, но такое родное и любимое.       — Он бы все равно отказался от тебя, когда узнал, что ты просто выродок. Отдай!       Но Оливер держался и смотрел на затершееся воспоминание. От света глаза бабочек слезились. Нет — не отказался бы. Человек, который на него так смотрел, который любил его до рождения и после смерти, никогда бы от него не отказался. Это его отец! Оливер — его сын! Тремальский список, Тремальский список, неужели он хочет верить какой-то старой бумажке больше, чем…       — Твоя сестра сдохла из-за тебя! Ты ее не заслуживаешь. Ты не заслуживаешь, чтобы тебя хоть кто-то любил!       Лапы забили по бокам, и из стаи осколками вылетели бабочки. Оливер успел подозвать нескольких, самых светлых, но остальные затрепыхались в когтях. Белые крылышки тщетно пытались отогнать мрак за секунду до того, как перед взором потемнело от боли.       — Это мои… воспоминания… — на грани отчаяния зашелестел Оливер.       Симону ведь нужна только его душа. А на этих бабочках почти не было черных пятен — они не сделают его сильнее. Прибил бы уже разом. А еще говорил, что мучить не хочет.       — Я этого не говорил. Быть может, я просто хочу, чтобы ты понял, — Оливер почти ощутил горячее дыхание ледяной тьмы. — Каково мне было!       — Я… знаю… каково…       — Нет, ты понятия не имеешь! Баловень судьбы. Вечно тебя все любили, вечно тебе везло. Твоя магия — сильнее, просто так. Открывал переходы направо и налево. То, на обучение чему у меня уходили месяцы, ты делал по наитию. И даже когда ты по своей тупости перестал колдовать, рядом с тобой всегда были те, кто поддерживал тебя, несмотря ни на что. А стоило бы мне потерять магию, как меня вышвырнули бы и даже плакать не стали. Да что там! Мне даже не устраивали похорон. Даже камень не упокоили! А моего убийцу обложили цветами и созвали весь лагерь, реветь над его еще дышащим телом. Твои проблемы — ничто по сравнению с тем адом, что переживал я изо дня в день!       — Я… знаю…       Лапа с бешенством ударила, только усилием воли Оливер удержал строй. И продолжил шелестеть:       — У нас была одна душа… на двоих… И одна магия… Я испытал на себе… все то, что испытывал ты…       И ненависть, и безразличие, и незаслуженную нелюбовь. И одиночество, и брошенность. И даже слабость в магии. Все это Оливер пережил. И пускай эти дни ни в какое сравнение не шли с годами жизни Симона, но Оливер теперь понимал его — больше, чем, наверное, кто-то другой. В конце концов, у них никого кроме друг друга нет. Оливер всех потерял, Симон и не находил.       Лапа замерла рядом с бабочками. Дрогнула. Провела по трепещущим крыльям. Когти не рвали их, только нежно сминали. Белые мотыльки чувствовали родство с огромным черным чудовищем и не отстранялись — даже когда его прикосновения калечили их хрупкие тела.       — Я просто хотел… — рычала тьма.       — …чтобы меня любили, — шелестели бабочки.       Лапа пропала. Оливер боялся отпускать части далеко от себя. Симон осознавал что-то, и от его осознания будет зависеть будущее. Бороться? Как с ним бороться! Как бороться с самим собой?       Чернота, гибкая и гладкая, как хвост, проскользнула между бабочек и поползла к центру. Оливер попытался сомкнуть ряды, но тщетно — хвост проникал глубже, травмируя крылья. Оставалось позволить шариться среди памяти и искать, что ему нужно. Может, хотя бы так не будет больно?       — Покажи мне, — робко проурчал мрак.       — Что?..       — Как ты меня убил. Я хочу увидеть. Оно точно должно быть здесь.       Оливер зарылся сознанием в гущу бабочек. Перед глазами мелькали образы и картинки. Наконец, он нашел — повезло, что с Сондрой они виделись только один раз, не перепутаешь. Усилием воли Оливер направил бабочку к черному хвосту. Та нехотя села и тут же скрылась в тесном кольце.       Оливер не знал, что Симон хочет там увидеть. Поиздеваться над самим собой? На него не похоже. Но ничего интересного в том воспоминании нет. Бабочка была цела, так что Оливер еще помнил, как пришел к Керш тем вечером. Она испугалась — не показывала, но к карману потянулась. И успокоилась, только когда Оливер представился.       «Вы знали моего отца, я читал его дневник. Из уважения к вашей дружбе, я должен кое о чем предупредить. Вам и вашей племяннице грозит опасность…»       Он рассказал о подслушанном приказе и о политике Инсива. Оставил коготь — и исчез. Симон был хорошим воином, инсивом в лучшем проявлении. В схватке нож на нож слабая неопытная Сондра не продержалась бы и минуты.       Черный жгут вырвал бабочку из сердцевины стаи и утащил к себе. Оливера пронзило трескучей болью, среди которой свистел голос:       — Ты даже не сомневался!       Не сомневался? Конечно же Оливер сомневался! Как будто так просто пойти против лагеря и отречься от семьи! Он уже собрал силы, чтобы прошелестеть ответ, как в строй мотыльков прилетели черные острые листья. Оливер не успел сомкнуться, и осколки мрака врезались в его душу. И зазвенели:       «Правильно ли я поступаю? Старая женщина и девчонка. Они даже на земле Лайтов на появляются — чем они опасны для Инсива? Мне отдали приказ… Но они мои сестры по дару! Как я могу? Могу ли я? Если я не смогу…»       — Даже я сомневался! Перед тем, как согласиться, даже я думал, а стоит ли лишать жизни людей, которые этого не заслуживают! Уже потом я узнал, что эти твари заслуживают чего похуже. Но тогда… Ты же не задумывался! Мы росли с тобой бок о бок, ты видел меня каждый день, каждый чертов день смотрел мне в глаза и бесил своими выходками. И без раздумий отправил меня в ад! Я их не знал, но все равно сопереживал сестрам по дару. А ты своего брата даже не пожалел!       Оливер выплюнул черные воспоминания и произнес так, что бабочки смяли друг другу крылья:       — Ты мне не брат!       И захлопнул перед собой последнюю дверь к спасению.       Симон взвыл так, будто слова разорвали его изнутри. Черные лапы забили по комку бабочек, выбивали одну за одной, раздирали и отбрасывали на пол. Он уже не смаковал, а пожирал без разбора. У Оливера не осталось и шанса на сопротивление. Он чувствовал, как угасает его душа, как сознание сгорает в боли и рассыпается пеплом, как все меньше и меньше остается того, что еще имеет значение. И он уже готов был молить о пощаде — но больше нечем было шелестеть.       Когти ударили по последней бабочке, и Оливер рухнул, трепыхая мятыми крыльями. Тьма закружилась перед единственной оставшейся парой глаз, и тело упало на что-то мягкое. И шевелящееся.       Извивающиеся бескрылые мотыльки вцепились в него переломанными лапками. Слепые головы тыкались под перепонки, усы зажимало между грудками. Оливер был слаб — но все эти полумертвые насекомые, ошметки его умирающей души были еще слабее. Только поэтому они и не затянули его в трясину из тел, и Оливер замер между двумя смертями — отчаянно удушливой и черной когтистой, — не мертвый и едва живой.       Симон успокоил свою ярость и вспомнил, как он любит измываться. Над головой замерцали изумрудные глаза. Оливер неосознанно потянулся к ним.       — Что такое? — во мраке мелькнула улыбка. — Хочешь к свету? Так лети!       Оливер попытался поднять крылья, но их уже придавили брюшки. Да и сами крылья измялись, надломились. Он потрепыхался еще, но бессмысленно. Свет оставался так же далеко.       — Не можешь? А знаешь, почему не можешь? — Черная нога пнула комок сгрудившихся насекомых. — Потому что ты — вот он, ты! Просто жалкий червяк!       Оливер зашевелил переломанными усиками:       — Убей…       — Убить? — Симон расхохотался, и усики задергались от холодного воздуха. Свет скакнул и приблизился, почти сжигая крылья. — Ну уж нет. Ты не дал мне спокойно умереть и обрек на посмертные страдания — так что ты тоже будешь страдать! Ты — это горстка мерзких опарышей, чем ты всегда и являлся. И я хочу, чтобы ты до конца вечности осознавал свою никчемность, здесь, в одиночестве!       Не успел Оливер осознать его слова, как зеленые огни снова отскочили и, с неутихающим смехом, растворились в темноте. Оливер потянулся за эхом, тонущим в копошащихся телах:       — Нет!..       Зов потонул там же. Света от крыльев почти не осталось, изумрудные всполохи исчезли. Оливер вглядывался в пустой мрак и искал, искал хоть что-нибудь. Одна мысль о том, чтобы остаться здесь одному, в компании своей изуродованной души, без воспоминаний, без…       Оливер закричал. Он не сможет провалиться в Ливирру! Он останется здесь — здесь — навечно.       — Прости!.., — завопил Оливер, но услышал только жалкий червивый писк. — Вернись!.. Симон… пожалуйста, не оставляй…       Он готов был отбросить гордость — он уже валялся у мучителя под ногами без шанса подняться. Только бы кто-то рядом, хотя бы он. Пускай смеется и унижает, пускай будет раз за разом погружать в агонию и не давать умереть. Только не одному!       Силы кончались. Оливер еще пытался дергаться, шелестеть крыльями и усиками, но с каждой секундой, минутой, часом, с каждой вечностью понимал, что все бессмысленно. И силы покидали еще быстрее. В один момент Оливер больше не смог поднять головы. Изуродованные мотыльки пихали его со всех сторон, пока не завалили набок. Оливер уже не сопротивлялся: обхватил тельце лапками и просто ждал, когда сияние изорванных крыльев погаснет, и он погрузится в бесконечный мрак.       И когда он уже почти лишился — не жизни, к сожалению — рассудка, тех самых почти погасших крыльев коснулся мягкий теплый ветер. Оливер инстинктивно дернулся. Следом что-то грубо схватило его за ус — он дернулся снова, — и потянуло наверх. Размытым зрением Оливер различил знакомые огни.       — Мерзость, — плюнул Симон, раскачивая бабочкой, как игрушкой перед кошкой. Наверное, ждал реакции. Оливер не мог порадовать его ничем большим, чем полудохлое шевеление. — Ты даже не пытался бороться. Чуть что — сразу в слезы и звать на помощь. Какой же жалкий.       Его упреки звучали натянуто, будто Симон скрывал за ними беспокойство. Оливер бы обязательно съязвил на эту тему, если бы еще был в силах говорить.       — Гадкий червяк, — плотная чернота сбила грязь с крыльев. — И зачем ты меня звал? Чтобы я полюбовался на то, какой ты никчемный? А я-то уж понадеялся, что ты мне бой дашь. Или хотя бы поторгуешься за свою память. Выходит, не так уж она тебе и дорога?       Оливер поднял голову и попытался проскрежетать ответ, но усики не слушались, а крылья сжимали теневые пальцы. Ему дорога его память! Вернее, была дорога. Сейчас его воспоминания валяются внизу, готовые сожрать его с потрохами.       Симон смотрел двумя тонкими, как иглы, зелеными росчерками.       — Не хочешь их вернуть?       «Хочу!» — взвыл мысленно Оливер.       — Ну, не хочешь, так не хочешь.       «Урод!»       — От урода слышу, — он вдруг промурлыкал. — Ты совсем меня не любишь! Может, мне уйти?       Оливер замотал головой. Его до тремора пугали собственные интонации в чужом голосе, еще больше вгоняли в страх когти в опасной близости от крыльев, но все это не в какое сравнение не шло с той безумной паникой, что его ждала в одиночестве.       — Какой ты предсказуемый, — зубов не было видно, но Симон точно оскалился. — Скукотища! Что же мне с тобой делать? Я думал, что хотя бы полюбуюсь на то, как ты ломаешься, перед, хм, перерождением…       Оливер поднял усики, чтобы прислушаться, но Симон не пояснил и продолжил:       — …Однако ты даже этого удовольствия меня лишил. Как можно быть таким бесполезным!       Даже отрицать не хотелось. Оливер обмяк и позволил черным пальцам потянуть за крылья. Связки затрещали. По крайней мере, это последняя бабочка. Может, после нее Оливер вовсе перестанет осознавать себя. Последний раз потерпеть — и дальше только тьма, благостное безумие. Без памяти. Без вины.       Треск прекратился.       — Но я сегодня добрый.       Симон хмыкнул, и тянущее чувство в спине пропало. Оливер посмотрел выше и вздрогнул, когда столкнулся взглядом с зеленым пламенем.       — Не благодари. Это только из уважения к твоей сестре. Хоть один из нас должен же помнить добро.       Пальцы разжались — и Оливера снесло потоком белых пятен. Они вырывались из темноты с оглушающим свистом, разлетались листьями. Оливера закружило, подбросило и прибило обратно к полу, к ковру из копошащихся тел. На которые листопадом падали оторванные крылья с черными пятнами.       Оливер не мог поверить глазам. Те мотыльки, что еще были живы, отчаянно потянулись к оторванным частям, в слепых поисках своих. Они толкались и лезли по головам, и Оливера отбивало их волнами все дальше и дальше. Слабость и удары по голове застилали взор. Но тьмы было слишком много, чтобы Оливер ее не услышал.       — Не рассчитывай, что я отдам тебе кусочки своей души. Она моя! И я заберу ее, когда захочу. Просто я достаточно силен, чтобы они были мне сейчас критически необходимы. Но как только я обоснуюсь на новом месте, я сожру каждое крыло с черным пятном, и не подумаю слушать твое нытье. А до тех пор наслаждайся своими воспоминаниями. Сохрани их, как хочешь: запиши, зарисуй, да хоть в камне высеки! Просто не вой потом, когда я их законно заберу. И сестру похорони, выродок! Она этого заслуживает.       Оливер ничего не понимал. Его зажали между члениками и потащили вниз, лапки не справлялись с тем, чтобы держать истощенное тело на поверхности. У него еще так много вопросов! Почему? Сколько у него времени? Все ли воспоминания вернутся? В целости? А если он не успеет?!..       Но Симон не отвечал — либо же Оливер не слышал за шорохом лап и крыльев. Собственная душа утягивала его в темноту, зарывала под грузом воспоминаний. Оливер бил крыльями и пытался вырваться, и крылья становились все сильнее, тело тяжелело и вытягивалось, голова набухала — только перед глазами как сгущался мрак, так и продолжал.       И перед тем, как потерять зрение окончательно, Оливер обернулся. На своих почти растворившихся крыльях он увидел улыбку Анель; ту, что не сходила с ее лица, пока Оливер, мерзкий Оливер, безумец и убийца, рыдал ей в плечо. Увидел — и, погрузившись в беспросветную тьму, ожил.

***

      — Эрика, не забывай моргать, пожалуйста.       Эри с трудом сомкнула веки и отвела взгляд на огонь. Она и вправду слишком пристально пялилась на Оливера последние минуты его рассказа. К ее чести, было чему удивляться.       — Извини, — она отвлеклась, чтобы подкинуть в костер травы. — Продолжай.       — Продолжать толком нечего. Очнулся в лодке, ты без сознания, Алина там же, я тоже едва не в обмороке. К счастью, до земли было недалеко. Догреб, вытащил вас на берег. Тут и осознал, что…       Он посмотрел на руку и вздохнул. Эрика не стала травить ему душу. И так понятно, что Оливер не из мазохистских наклонностей сидел на холодном берегу даже без сменной одежды. Симон и Оливер слились, когда у Оливера не было магии. Симон предоставил ему свою, а когда оторвался — забрал с собой. Оливеру повезло, что Эри быстро очухалась.       А Эри повезло, что им удалось развести костер. Несмотря на влажность и туман, пламя занялось быстро, а в округе нашлись заросли сухой травы и кустарников. Время от времени Эрика переносила бумаги и тряпки, если могла вспомнить, где их найти. Немного, но вкупе с плащами терпимо.       — Много прошло времени?       — Не знаю. Не думаю, что больше часа с тех пор, как я пришвартовался. Туман не рассеивался, луны не видно. Я боялся отходить от вас далеко, и по большей части просто лежал без дела. Пытался согреться.       Эрика поплотнее запахнулась в плащ. Пусть они и ограничены во времени, но, если пойдут на поиски ослабевшими, потеряют только больше. Эри заставила себя остаться у огня и обсохнуть. Головокружение действительно спало. Заодно услышала историю Оливера.       — И что будешь делать теперь?       Оливер притворился, что не понял вопроса, и поводил руками над огнем, пока кожа не раскраснелась.       — Думаю, надо осмотреть местность. Если достанешь нам ножи, сможем ходить на разведку по очереди.       — Почему бы не пойти вместе?       Он кивнул в сторону лодки. Эрика скривилась — она и забыла.       Алина до сих пор не пришла в себя, лежала в той же позе, что ее оставил Оливер. Первым порывом было прирезать ее к черту, но Эри себя осадила. Алина все еще могла что-то знать.       Хотя, не так давно этот же план стоит Анель жизни.       Но сейчас Алина не представляла угрозы. А ножами помахать, в случае чего, всегда успеют.       Оливер поднялся и протянул руку. Эрика оперлась и поднялась тоже. Оливер хлопнул глазами:       — Я… кхм, можно мне оружие?       Эри даже смутилась и закопошилась в кармане. От стучащего в груди сердца по рукам понеслись приятные волны. Ну, отвлеклась зато!       Она вытащила себе небольшой нож из каннорской оружейной, а затем подумала и набрала целую горсть метательных кортиков. Оливер улыбнулся, но вдруг вздрогнул.       — Что-то не так? — спросила Эри. Метательные ножи вызывали не лучшие ассоциации. Не испугала ли она Оливера?       Тот хмыкнул и неуверенно взял ножики, покрутил одним в непослушных пальцах.       — Все нормально. Я просто подумал — вдруг я не помню, как ими пользоваться.       Повисла тишина. Трещал огонь и шумело море. Эрика кусала губу — вопрос так и просился наружу.       — А ты уже… начал забывать?       — Не знаю, — Оливер распихал ножи по карманам, едва не раздирая ткань. — Наверное, я даже не пойму, когда они начнут пропадать. Но Симон дал мне фору. Надеюсь, хотя бы ближайшие сутки…       Он не договорил — тяжело вдохнул и махнул в сторону тумана, где не плескались волны. В свете огня чернилами разливались мертвые кусты, но больше ничего не видно.       — Я очнулся первый, ты пока отдохни.       — Не отходи далеко, — попросила Эрика, не сводя взгляда со мрака.       — Само собой. Если что, кричи. И поддерживай огонь: туман густой, это единственный ориентир.       Эри посмотрела на костер. Толстых деревяшек тут не найдешь, лодку не разберешь, мысли по поводу складки тоже не лезли. Будь Эрика менее уставшей от всего, наверняка бы придумала что-нибудь, чтобы не бросать в костер пучки травы каждую минуту. Но думать удавалось с трудом. Даже идея о том, чтобы дать Оливеру факел или фонарь, пришла запоздало. А ведь у него даже амулета нет, чтобы путь подсветить.       Эрика повернулась, чтобы попросить Оливера подождать, но его темный силуэт уже продирался через такие же темные заросли и через секунду растворился во мраке. Окликивать его Эри не стала. Им нужно время порознь, переварить последние события. Ей уж точно.       Скормив огню тряпок и веток, Эрика принялась раскладывать информацию на еще уцелевшие полки.       Анель мертва. Оливер жив, но за воскрешение скоро расплатится воспоминаниями. Алина без сознания. Где ее камень? А, неважно. Наверное, Симон закинул куда подальше через складку еще на корабле. Ах да, корабль утонул. Передать бы весточку на Каннор. А зачем? Чтобы волновались там? Нет, сообщит позже. В лагере и без того обстановка напряженная. Ками мечется по лазарету. Ил при смерти.       Эри потянулась к камню, но уронила неподъемную голову на руки. Она свяжется — но не сейчас. Глубокая ночь, наверняка все спят, а тут она со своими тупыми вопросами в потоке. В эту секунду надо сосредоточиться на более насущных проблемах: поддержание огня, разведка, лекарство.       Если с последним сделать ничего было нельзя, то на других двух задачах Эрика сконцентрировалась полностью. Огонь жадно пожирал траву — Эри пыталась засечь время, но сбивалась. Пока волноваться нечего. Если они на Проминате — а на отдельную скалу это не похоже, значит, либо Проминат, либо сопутствующий островок, — то его площадь вряд ли превышает Каннор или Инсив. Даже если Оливер дойдет до другого берега, путь туда-обратно не займет у него больше часа. Учитывая заросли и отсутствие дорог — ладно, полутора.       Костер затрещал. Эрика потянулась за очередной веткой, но не обнаружила ничего. Тело тоже затекло. Сколько же прошло времени? Эрика поднялась и направилась к зарослям. Конечно, она могла достать растопку через складку, но еще пара минут на одном месте — и она сойдет с ума.       Ветки ломались легко, словно после гибели успели намокнуть и высохнуть еще с десяток раз, пока не превратились в чудом державшую форму труху. Ну и хорошо. Силы еще понадобятся. Эрика набрала охапку и вгляделась в темноту. Отсюда было видно подальше — кажется, метрах в десяти заросли становились реже и сменялись каменистым склоном. Или это Оливер расчистил себе путь? Самого Оливера видно не было. Только слышно — шух-шух-шух, тихие шаги.       Только, почему-то, сзади.