***
Оливер тихо перелистывал страницы. Бумага была высушенная и ломкая, некоторые листы могли сравниться с ним по возрасту, так что усилий это требовало немало. Но он не мог позволить себе шуметь. Илла посапывала на взрослой кровати, повернувшись к столу спиной и свернувшись калачиком. Оливер посмотрел на нее с улыбкой несколько секунд и вернулся к записям. За последние недели на них не появилось ничего нового, и Оливер все реже к ним обращался, но когда обращался, старался найти незамеченные раньше черты, пятна, дрожания линий. Что угодно, что приблизило бы его к прошлому. Потому что информации было слишком мало. И слишком много одновременно. Оливер до сих пор не решил, к счастью или к сожалению он помнил все, что происходило с ним после разрыва с Симоном. Это было логично — их пути разошлись, души больше не были связаны, и Симон, даже если бы хотел, никак не мог повлиять на воспоминания, не запятнанные его присутствием. С одной стороны, Оливеру стоило радоваться — у него и без того хватает пробелов в памяти, спасибо и на такой мелочи. Но с другой… Причина, по которой Оливер не спал сейчас рядом с Иллой, была далеко не только в желании освежить — ха-ха — воспоминания. Его посреди ночи снова скрутило, и Оливер, привычным уже за столько времени движением, откатился на край кровати и несколько минут извивался червем в простыне, чудом не тревожа сон племянницы. После подобных приступов он никогда не мог заснуть, а потому, чтобы скоротать время, сел за прошлое. Он надеялся, что со временем пройдет. Это ведь даже не кошмары были. Это было… чувство. Чувство, которое он впервые ощутил на Канноре, в тот злополучный день. Оливер бы и не заметил, как оно появилось, за нахлынувшей яростью и болью в сердце, если бы переполошившиеся желтокаменные не начали слишком громко обсуждать дела на Инсиве. Где Инсив, там и Илла. Где Илла, там и воспоминания. Тогда-то, стоя в стороне от бьющейся в отчаянии толпы, Оливер понял — его голова пустеет. Это было странное, ни с чем не сравнимое жуткое ощущение, ощущение потери. Словно из мира забирали краски — и Оливер не мог вспомнить, как они выглядели. Словно из музыки исчезали ноты — и Оливер не мог напеть исходный мотив. Словно отрывали пальцы — и не оставалось даже фантомной боли, будто их у Оливера и не было никогда. И страшно становилось даже не от самой пустоты, а от ее осознания. Время. Когда он мог колдовать, Оливер и не догадывался, сколько у него было времени. С магией он бы не был вынужден выпрашивать лодку, выискивать кого-то из сохранивших магию или хотя бы трезвый рассудок солдат, чтобы перебраться через штормовой Лермат; не был бы вынужден все равно в итоге ждать, потому что шторм таранил скалы, что и говорить о крохотном суденышке; не был бы вынужден невыносимо медленно переплывать пролив, продираться через паникующих инсивов, бежать до детского корпуса — и тратить на это несколько драгоценных часов! Симон не церемонился. Оливер не знал, что у него случилось, что он так озверел, но клочки души отлетали в спешке. Будь у Оливера магия, он бы, может, и попытался их удержать — или задержать, — но… У Оливера было только время, жалкие крохи времени. Которые тратилось слишком быстро. А, ну и пара бумажек, вложенных в отцовский дневник и найденных на Канноре рядом с карандашом. Наверное, за что-то Симона и можно поблагодарить. Воспоминания он выдирал быстро, но бессистемно. Пожелай он, и Оливер бы в первые минуты забыл, кто он есть, что с ним происходит и ради кого нужно это «что» предотвратить. И к тому моменту, как Оливер все-таки добрался до Иллы и сумел объяснить, что надо сделать, у него еще осталось то, что хотелось сохранить. Оливер обязательно бы воздал ему молитву, да только после всего случившегося он не мог верить даже в собственноручно порожденных богов. Кому стоило молиться, так это Илле. Его маленькая племянница, милая умная пчелка! Она не стала спрашивать и требовать ответа — пусть ужас при виде состояния дяди и застыл в ее глазах слезами. Она схватила на лету и почти сразу управилась со сложной техникой, которую Оливер сам-то с трудом понимал. А после свалилась без сил, так и не проронив ни слезинки. В другой ситуации Оливер бы никогда не заставил ее колдовать так много и так сложно. Он ненавидит себя. Возненавидел, когда Илла проснулась спустя несколько часов и спросила. Оливер наплел ей какую-то лабуду, из той, что гуляла по Инсиву для успокоения обреченного народа. Илла сделала вид, что поверила. Ум ей достался от матери. Без сил — не только про физические силы. Рыжее мерцание, едва освещавшее стол, выглядело одновременно привычным и неправильным. Оливер прикрыл янтарные воспоминания, чтобы их мерцание — слабый отзвук магии Иллы — на мешали племяннице спать. Их немного, но все ценные, нетронутые. Оливер поначалу радовался, что удалось сохранить все, что он хотел. А потом, в одну из подобных ночей, осознал: он сохранил не все, что хотел. Он сохранил все, что вспомнил. Сколько важных воспоминаний навечно канули в небытие, теперь не ответит никто. И у него все еще остались те, что лежали на столе. Оливер пододвинул бумаги, чтобы свет воспоминаний озарил заученные строчки, и пробежался по ним взглядом. В беготне по Каннору и тревожном ожидании погоды, Оливер успел записать немногое. Сейчас хотелось себя придушить. Он тратил то самое утекающее время и шанс хоть что-то сохранить на бессмыслицу: на себя, свое имя и краткую биографию, на сухое описание семьи и знакомых из тех, с кем Оливер еще мог в перспективе общаться, на совсем бесполезный бред и на важные моменты, которые удалось сохранить и так — Оливер не знал, успеет ли он к Илле, а потому спешил запечатлеть их (эти записи, правда, Оливер через пару дней сжег, слишком бесчувственно и скупо были описаны моменты, которые сейчас значили для него всю прошлую жизнь). Тогда он не знал, что Симон не дотянется до последних событий. Вот к чему, скажите, было марать бумагу описанием Промината! Оливер мог потратить это место — и время — на… на… теперь он уже не вспомнит, на что. Хотя нет. Он хотел бы уточнить у прошлого себя несколько вещей. Детали о прошлом или о семье Оливер мог узнать у инсивов — они неохотно шли на контакт, но спустя столько времени некоторые решались заговорить. Как-никак, венец всенародного злодея у Оливера отняли и возложили на другую опенульскую голову. Те пробелы, что инсивы не могли заполнить, Оливер знал, где заполнить, и давно уже планировал добраться до Каннора. Завтра обещали спокойное море, и надо напроситься на челнок. Если инсивы, каждый день натыкающиеся на Оливера в коридоре, стали к нему теплее, то и канноры не должны поднять на нож. Может, даже позволят остаться на пару дней — совсем уж сказка. Но были вещи, о которых никто не мог рассказать. Оливер бы смирился, будь это какой-то мелочью, делом давно минувших дней. Если бы эта тайна не разъедала его нутро, не врезалась, как сломанный ключ в замочную скважину, в сознание каждой долгой ночью, с каждым взглядом на Иллу, на пустую могилу, в которую пришлось сложить личные вещи вместо тела или души. Оливер не помнил, как Анель умерла. Конечно, конечно, он слышал это из чужих уст тысячу раз за последние недели (как иронично, что чужие уста повторяли его же рассказ), но фактов в них было еще меньше, чем сути. Оливер после похода в подробности не вдавался, даже думать о случившемся не старался особо, и говорила тогда Ульяна — а ее разговор оборвался гомоном на признании в убийстве. Непреднамеренном — она говорила. Ей не верили. Оливер теперь тоже не верил. Но по другим причинам. Он хорошо запомнил свои эмоции утром того дня, когда потерял воспоминания. Он был спокоен, в какой-то мере опустошен. Но он не чувствовал злобы к Ульяне. Он готов был ее отпустить без суда, без мести! Человека, который убил Анель! Разве бы он смог так поступить со своей сестрой? Оставить ее неотомщенной! Нет, явно было что-то еще. Возможно, Оливер не видел, как была убита Анель. Возможно, его заставили поверить, что это был несчастный случай. Возможно, он и поверил, оглушенный горем. Но было что-то еще. Кто-то еще. Кто-то, кто выдал свою истинную натуру в последний момент. Кто-то, кто уклонялся от ответа на Проминате. Кто-то, кто лишил его не только последней памяти о сестре, но и шанса отпустить злобу и жить дальше. А может, и не только этого. Оливер смотрел на листок. На самый первый листок, который он покрыл своими сбивчивыми записями. На самую первую строчку, которую Оливер сделал раньше, чем строку со своим именем. Эта строчка скакала в неверном свете воспоминаний, искажалась и плыла изменяющимися знаками. Слова расползлись по пустой оболочке сердца, вгрызлись в нее и засели там личинками. Одним из тех воспоминаний, на которых теперь будет зиждиться его душа. «Уничтожь Эрику Белуху. Она убила твою сестру».***
Эри отвлеклась от мыслей и потащила метлу на место. Удивительно быстро комната, изначально служившая спальней, превратилась в кладовку. Которой и была до того. Эрика дошла до двери, глянула на нее с легкой тоской и сунула прнадлежности для уборки между стульями и старым шкафом. Даже свет не включала. Комната, в которой недолго жила Ками, захламилась быстро и незаметно. Наверное, Эри подсознательно стремилась заслонить пустые места, где были фигурки, постеры, цветастые футболки. Они настолько стали привычны глазу, что Эрика проронила слезу, когда их собирала. Стефан не удосужился даже приехать или хотя бы прислать кого-то, и Эри отправляла вьюки своими силами. Нет, Эрика и не надеялась, что после произошедшего Рой-старший позволит дочери вернуться в дом злостной кузины, но мог бы хотя бы озаботиться ее переездом. После того, как Ками перевели в больницу Карда, Стефан не отпускал от дочери врачей до тех пор, пока она не встанет на ноги. На это потребовалось преступно много времени. Эрика не знала точно, сколько, и ориентировалась только по желтушной прессе. На выписку ее не позвали. Номер оказался заблокирован. Что-то подсказывало, что, заявись Эри в резиденцию, ее и на порог не пустят. Может, Ками и не против встретиться, но Стефан крайне красноречиво при всей своей сухости донес в электронном письме, что племянницу он презирает. Спасибо и на том, что не потребовал назад деньги, которыми поддержал Эри в последние месяцы. Раз уж даже такой скряга не стал взимать долги, значит, точно не хочет никаких дел иметь. А может, Ками и против. Кто ж ответит. Даже не это обидно. Обидно, что Ками не узнает, что Ил выжил. Эрика вздохнула, и в воздух поднялось облачко пыли с запахом дешевого кофе.***
Дженис впервые с отречения пожалела, что у нее больше нет магии. Ее не волновала беззащитность (справится как-нибудь), собственная слабость (она и кулаками кому хочешь надает), мертвый камень под ключицами (на Инсив она не вернется, да и не собиралась, а без лагеря это просто въевшаяся в грудь побрякушка). Но она бы сейчас много отдала, чтобы стать невидимой, только бы эти глаза на нее не пялились. И заодно сделать невидимой Ками, которая в отцовском кабинете мялась, ежилась и всем телом показывала, что хочет отсюда исчезнуть. К счастью, Стефан смотрел не на нее, а на Дженис. Можно было представить, что Джен спасает Ками от разящего удара. Немного полегче. — Приятно наконец-то повидаться, — спустя где-то полчаса молчания (а может, и больше — стояли тут полдня, как идиоты) произнес Стефан. — Да виделись, — попыталась не язвить Дженис. Все-таки от этого старикана зависит благополучие Ками. Но они действительно виделись. Когда Рой-старший, сметая все на своем пути, разбрасываясь бумажками, как петух перьями, ворвался в больницу и устроил взбучку персоналу, словно каждый врач, медбрат и уборщик лично виноват в том, в каком состоянии находится его дочь. Ульяна сбежала незадолго до того. Дженис была не из трусливых, но тоже невольно поглядывала на окошко. Она бы никогда не оставила Ками, но Ками бы Стефан не тронул, а ее — да. К счастью, Стефан был слишком озабочен переводом Ками в другой город, подальше от этих «безголовых недоумков» и того потока брани, которой он назвал Эрику. На Дженис он едва взглянул. Если бы врачи не докричались до него, что именно Джен была с Ками при поступлении, ее бы постигла участь разорванных бумажек — уничтожение как преграды и забытье. А так Стефан позволил последовать за Ками в Кард и забыл о существовании Джен. Ровно до выписки. Ками пискнула, пытаясь отвлечь их от переглядок, но не придумала, что сказать, а потому просто издала тихий звук и сжалась еще сильнее. Хотелось ее обнять. Но Дженис знала (по рассказам Ками) Стефана и (по опыту) каннорские нравы. Пришлось стоять. — Как самочувствие? — перевел закостенелый взгляд Стефан. — Нормально, — снова пискнула Ками, потерла оставшиеся повязки, хрипнула на вдохе. — Даже х-хорошо! Да!.. Дженис вздохнула. Стефан позвал их в кабинет сразу, только они вышли из машины, так что с последних медицинских процедур прошло не больше пары часов, и Ками выглядела лучше, чем могла бы, — но далеко не «хорошо». Джен малодушно ей врала и пользовалась отсутствием в палате зеркала, чтобы Ками не переживала. «Нет, ты не похожа на скелет. Нет, шрамов на перевязке почти не видно. Нет, ничего страшного с твоими руками не случилось, врачи мигом поправят». Но Ками — умная. Ками прекрасно все понимала и прикрывала Дженис ложью в ответ. Врала она куда хуже. Не инсив все-таки. Невозможно было не замечать, как она ночами ощупывает заострившиеся скулы, ребра под повязками и бургистую кожу изломанными, неровными пальцами с резко выступающими суставами. Невозможно было и врачей винить — они косточки фаланг по кусочкам собирали, чудо, что подвижность вообще сохранилась. — Уже поздно. Отправляйся к себе в комнату. Поговорим позже. Врачи рекомендовали не перенапрягаться. На столе будут необходимые препараты и инструкция. Удостоверься, что приняла все правильно. Ками не стала сопротивляться, только сжалась сильнее и покатилась к выходу, как сносимый ветром листок. Только по пути Дженис зацепила. — Пойдем. — Я сказал отправляться в комнату только тебе, — рявкнул Стефан, отчего Ками снова понесло. Побледневшее лицо дочери его утихомирило. — С инсивом я хочу поговорить. — Она уже не инсив, пап. Я же говорила: Дженис ушла из лагеря, потом отказалась от амулета, и… Она так и не додавила свое «и…» — взгляд отца давил сильнее. — В таком случае, я уже не каннор, — цыкнул он, дергая губами. Глаза за очками перебрались на Дженис. В стеклах отражались синие огни от газонных фонарей снаружи, и радужки за ними казались темнее. — Ей нечего бояться. Говорил он с Ками, но пялился на Дженис, и Джен не была уверена, кому именно нечего бояться. — Ты что, мы не боимся! Правда, Дженни? — Ками трогательно прижалась к ее плечу и явно боролась с желанием скользнуть за него. Джен заслонила ее сама. Ненавязчиво, чтобы Стефана не взбесить. Хотя он все равно взбесится, что ни делай. — Камелия, — ноздри старикана раздулись так, словно от хотел вдохнуть дочь, только бы избавить от общества Дженис. — Отойди от нее. Ками высунулась из-за плеча и замотала головой. — Камелия! — Пап, Дженис меня спасла! Несколько раз! Она меня удержала, когда я магии лишилась, и после… после случившегося быстро помогла, чтобы до врачей дотянуть. Если бы не она, тебе бы сейчас не на кого было кричать. Ками затрясло — так теперь было всегда, когда она вспоминала давку на Канноре, — и она прижала ладони к спине Дженис, заземляясь. Джен лопатками ощутила, как не до конца разогнулись суставы. Стефан выдохнул так медленно, словно выпускал из себя все накопившееся раздражение. — Я помню, — в конце сплюнул он и поправил очки. — Именно потому и хочу поговорить. Ками выглянула. Стефан выждал полминуты, осознал, что дочь не послушается, и махнул рукой: — Не буду я ей ничего делать! Несмотря на то, что однажды она пробралась в мой дом, кх-кх, это делали личности и похуже, кха, — он раскашлялся, и его беспристрастное лицо так раскраснелось, словно его сейчас вывернет прямо на светлый шерстяной костюм. Стефан сглотнул и продолжил. — Я понимаю, зачем она здесь, так что пусть остается, если хочет получить то, ради чего пришла. Дженис переглянулась с Ками. Взгляд у той был менее недоуменный, но все еще озадаченный. Они не обсуждали, что теперь будет с Дженис — выходило само собой разумеющимся то, что Джен сначала караулит Ками в больнице, а затем приезжает сюда. Куда бы ни направилась Ками, Дженис пойдет за ней. Но чего именно она хочет? К чему планирует прийти? Джен и не думала. Раньше смысл жизни ей диктовал лагерь. Теперь же смысл жизни стоял рядом и смотрел потускневшими, но все такими же любящими глазами. Дженис пока все устраивало. Но Стефан никак не мог об этом знать! А если и мог — то хрен бы говорил об этом так спокойно! Чего там себе этот старикашка навыдумывал?! Рой-старший не стал дожидаться ни вопросов, ни ухода дочери, и громко выдвинул ящик стола — Джен с Ками аж друг на друга смотреть перестали. — Хорошо, тогда сразу к делу. Сколько? — Сколько — чего? — Дженис настолько опешила, что даже съязвить забыла. — Долой инсивский театрал. Никогда не был фанатом. Сколько надо? Дженис снова посмотрела на Ками. Ками же глядела на отца, одновременно распахнув глаза и нахмурившись. У нее это так ловко получалось, что Джен почувствовала тепло в щеках. Под пальцами нашлась чужая ладонь, и сердце застучало так быстро-быстро. Погнало по венам желание сделать глупость, опасную, но ужасно милую. Заразилась, не иначе. — О-одна, — смущенно буркнула она, пряча взгляд. Как же не хватает магии! Стефан перестал шуршать и хмыкнул: — Одна? Тысяча? Мельчишь, инсив. — Н-не тысяча, — вспыхнула Джен и тут же стушевалась. Легкое прикосновение к руке ощущалось каркасом. — Просто — одна. Ками ахнула — и ящик стола грохнул. Дженис собралась с силами (давай, ты же солдат!) и посмотрела прямо на Стефана. Крик звенел у него под кожей. — Та-а-ак… Камелия, — тихо сказал он, поднимаясь. Стул отодвинулся по ковру со скрипом. — В комнату. Ками замотала головой и вцепилась в Дженис со всей силой, что осталась в пальцах. — Я только с Дженни пойду! — Опять за свое?! — Она… она моя подруга! — Не верю я твоим «подругам». Тебе было мало прошлого раза? — В прошлый раз ты меня отправил в лучшее приключение, какое случалось в моей жизни. — И ты притащила с собой эту… К черту! Не желаю слышать! — Стефан тряхнул головой так, что слетели очки. Стукнули по столу. Он схватил их тут же и указал дужками на дверь. — Либо ты выбрасываешь из головы этот бред и выгоняешь эту пигалицу, либо… — Либо что?! — Ками на эмоциях шагнула вперед. Дженис подалась следом, закрыть, защитить, но Ками шагнула снова, еще увереннее — и сама заслонила Джен своей истончившейся фигуркой. — Я пойду с ней. Во мне кровь опенула, и ничто меня не остановит! Выгонишь меня? Я найду, куда отправиться! Стефан сжал челюсти так, что под скулами вздыбились бугры. Дженис пожалела не только о магии, но и о брошенном на Канноре ноже. Рой приходил в неистовство об одном намеке на Белуху. А Ками замерла в полуметре от угрозы: очевидно, если она лишится дома, ей ничего не останется, кроме как пойти к родственникам. — Связалась с инсивами, — прошептал Стефан, опуская голову в ладони. — Идиотка… Ками вздрогнула. Дженис потянулась к ее плечу, но Стефан поднялся, и пришлось отпрянуть. — Что ты хочешь? Чтобы я ее приютил? Ками хихикнула и потянулась заломить пальцы по привычке, но ойкнула и сжала хватку на фенечках, только бы куда-то деть руки: — Н-ну… — Исключено, — похоже, желание Дженис исполнялось, потому что Стефан глянул на нее так, словно надеялся превратить в пустое место. — Чтобы я пустил в дом неизвестно кого… — Дженни хорошая! Я же говорю, она меня спасла, и она очень аккуратная, деньги ее совсем не интересуют, а еще… — …еще умею быть незаметной. Стефан елейно улыбнулся: — В таком случае, продемонстрируй сейчас эту способность, — он повернулся к Ками. — Сколько ты знаешь эту… подругу? Как ты можешь так легко ей доверять? Я тебя не такому учил. — Я знаю ее дольше, чем ты. И ты учил меня доверять ближним. А ближе Дженис у меня никого нет, — Ками повернулась и приподняла уголки губ, но через мгновение спохватилась. — Ну, не считая тебя, конечно! Стефан, уже начавший закипать, быстро остыл. Внутри у Джен заворочался неприятный, но теплый червячок осознания, насколько они с Роем-старшим в этом похожи. — В любом случае, — он откинулся на спинку. — Я вам не добрый самаритянин. Сомневаюсь, что твоя знакомая сможет оплатить аренду. — Пап… — Я работать могу, — нахмурилась Дженис. Стефан приподнял брови и наконец-то посмотрел на нее как на человека — на смешного и ничтожного, но все-таки человека. — Да ну? И кем же с твоим единственным нажитым навыком сражения на мечах, весьма посредственного, должен судить? Разведка на пару недель и полноценная жизнь на Недивинах — разные вещи. Оплачивать тебе учебу я не намерен. Да и далеко ли ты уйдешь без документов? Поспешила ты с побегом, — Стефан показал ряд белых зубов. — Здесь не земля Лайтов, здесь ты никому не нужна. Это я еще делаю одолжение, что вожусь с тобой. — Я на вас работать могу. — Да? И кем же я должен тебя взять? — Кем угодно. Могу хоть в доме убираться. — Дженни!.. — Бесплатно. На последнем слове глаза Стефана загорелись, и Джен наконец-то разглядела далекое сходство между ним и Ками. Рой приподнялся в кресле, постучал по столешнице; на только что сжатых губах проступила довольная улыбка. Но пробыла там недолго — Стефан вернул самообладание и вновь принял раздраженный вид. Только блеск из глаз не пропал. — Не бесплатно, инсив, а за кров и еду, — он нацепил очки и спрятался за бликами. — Возможно, я подумаю. Так уж и быть, позволю тебе остаться на ночь. Утром сообщу о своем решении. Но учти сразу, я — человек серьезный. И за свою доброту потребую сполна. Взвоешь еще и через неделю сама сбежишь. Ками замотала головой, и на ее лице тоже расцветала улыбка, но совсем не отцовская, а ее, искренняя. Джен видела, как ей не терпится разразиться поздравлениями и счастливыми криками. — Не взвою. — Вот и посмотрим на вашу инсивскую выдержку, — Стефан хмыкнул и перевел глаза на монитор. Лицо у него поменялось, но как именно, Дженис не успела разглядеть — пара щелчков, и он развернулся на стуле к окну, словно занял пост на смотровой башне. Ну и ладно. Зато можно наконец-то взять Ками за мельтешащую руку, которая так и норовила вывернуть себе пальцы. Ками резко вдохнула. Не будь здесь отца, точно бы бросилась обниматься, и у Дженис от этой мысли заколотилось сердце. — Камелия, проводи ее в комнату для прислуги, пусть переночует там. А сама — в постель. Как я и говорил, тебе нужен покой. Ками агакнула, пожелала отцу спокойной ночи — он агакнул в ответ, не оборачиваясь, — и потянула Дженис к выходу. И, по секрету, совсем не в комнату для прислуги. Ками щебетала, как в старые-добрые, показывала дом, тыкалась во все углы и расписывала в красках, как здорово им будет жить под одной крышей. — А отец точно согласится! Если не отказался, значит дело в шляпе. Эх, он же тебя загоняет — он правда строгий, а у нас среди горничных текучка страшная, никому не доверяет. Зря ты предложила, он все домашние дела на тебя спихнет, а дом у нас видишь какой! Надеюсь, он согласится давать тебе побольше выходных. Если нет, я ему пригрожу! Ох, Дженни, я ему так пригрожу!.. Ты видела, как я его там!.. Дженис слушала и молча улыбалась. Ками снова сверкала, как звездочка, приглушенно в мертвых коридорах особняка, но для Дженис — все так же ослепительно. И это главное. Пусть хоть днями напролет с отцом воюет. Пусть Джен хоть годами на этого старикашку батрачить будет. Только бы Ками была рядом и не вспоминала о том, что случилось на Канноре; только бы хватала за руку так же порывисто, забыв о боли в пальцах; только бы сияли зеленые глаза. Будут у нее новые приключения, куда лучше. Дженис позаботится.***
В последний раз Эрике удалось связаться с Дженис, когда Ками еще лежала в Дэнте. О событиях на Канноре они не говорили, да и экс-невидимке было не до того. Она пересказала все поставленные Ками диагнозы — так спутанно, что Эри ничего не поняла, — обругала медперсонал, который не хотел пускать ее в палату, и также сообщила, с тем же количеством брани, что Ульяна исчезла. Эрика совсем о ней забыла, и тогда просто выдохнула. Яна наверняка побоялась инсивской расправы и решила не возвращаться. Умно. Эри понимала. Она же поступила почти так же. У Ульяны хотя бы было оправдание. Если поймают за хвост, может посыпать голову пеплом и расплыться в извинениях, что она, на самом деле, всем сердцем желала отдаться в когти правосудия, но оказалась заложницей без магии в тысячах километров от места проведения суда, ах-ах, какая жалость! Эрике же прикрываться нечем. Она вернуться способна в любую секунду, даже дверь не надо искать. Но она все еще здесь. Поправляет ногой стул и собирает на поднос полдник: пресная каша, теплая вода и горка таблеток. Эрика сложила белые кругляшки в башню и разложила вокруг курганы-пилюли. Вода в стакане покачивалась и билась о стенки с оглушительным плеском. Ложка увязала в густой и серой, как земля, массе. Эрика перевела внимание на дурацкие изображение лошадки на подносе (стараясь не думать о лярских конях и о том, куда они пропали, раз Эри ни одного не увидела, а еще о мерцании костяной пыли на дне озера Драконовой пасти) и вышла в коридор. Она не отличалась богатырским здоровьем. Да и жизнь с двумя возрастными женщинами накладывала свои отпечатки. Но никогда прежде хвори и болезни не окружали Эрику таким плотным кольцом. Взять того же Дейра. Конечно, сам он никогда бы не пошел на поклон, а Вирджи, даже если бы наступила себе на горло ради любимого человека, все равно не смогла бы попросить помощи — горло-то пережато. Но, от Дженис и от медсестер, Эрика узнала, что Дейр пришел в сознание. И идет на поправку. Даже ворчать начал. Ворчать были причины: без магии, без лагеря и без гроша в кармане, его за пределами больницы ждало будущее, недостойное главнокомандующего Каннора. Эрика не питала к Дейру теплых чувств. Вообще. Ни на капельку. Но совесть, измученная от долгого бездействия, нашла в нем шанс немного облегчить свои страдания. Тогда доступ к счетам дяди-миллионера еще не был перекрыт, и Эрика поступила по-каннорски: оплатила юристов и молча забросила на свежеоткрытый счет кругленькую сумму, которой хватило бы на то время, пока его владельцы не встанут на ноги. Она даже поняла Стефана с его благотворительными бюджетами. Совесть и впрямь на пару дней замолчала. Что касается финансов самой Эри, то семейная бережливость сыграла на руку. Когда Рой перекрыл кислород, жить удавалось на оставшиеся с сытых времен деньги — даже все старье с чердака осталось дома. Тем временем Эрика заглушала мысли юридическими тяжбами и спорами с полицией. Заняло это ее ненадолго. Иван Слет погиб при загадочных обстоятельствах, и дело Сондры пошло по рукам — никто не хотел заниматься откровенно глухой пропажей сумасшедшей женщины полугодовалой давности. В результате, спустя кипу бумажек и мотка нервов полицейского отделения Дэнта (Эрика умеет быть настойчивой), дело было признано несчастным случаем, Сондра — мертвой, а Эрика и бабушка Лия — владелицами всего ее имущества и, что важнее, счетов. Глядя на эти цифры на выписке из банка, Эрика впервые за шестнадцать лет задумалась — откуда у тети деньги? Конечно, опенульские способности дают преимущества, но на ум пока не приходило ни одного законного способа использовать их для заработка. Пока. Эрика обязательно обмозгует эту мысль. А сейчас она просто радовалась за тетю. Забавно вышло: стоило ее душе упокоиться, так и живые признали ее мертвой. Эри оставалось только пожелать ей счастливой вечности с близкими людьми. Близкий же человек Эрики никак не отреагировал на осторожный стук. Эри не знала, запирается ли Лия, но казалось, что дверь открывается тяжелее, чем другие. Словно только магия и позволяла Эрике еще видеться с бабушкой — а отказаться от посещений не давало то же мерзкое ощущение, которое подтолкнуло помогать Дейру. Привычный полумрак и запах трав тоже ощущались тяжелее. Эрика из раза в раз боролась с желанием врубить свет и распахнуть окно. Но бабушка мучилась головными болями и ознобом, и расшатывать ее и так шаткое здоровье Эрика боялась. Она поставила поднос на тумбу, звякнула посудой и коснулась взбугрившегося одеяла неясного в темноте цвета. Теплое. Эри боялась того дня, когда снова ощутит под пальцами холод чужого тела, и этот леденящий ужас позволял на пару мгновений забыть о своей вине. Так что Эрика каждый раз прикасалась. Бабушка не пошевелилась, как обычно, и Эри, тоже как обычно, поколебавшись между духотой и тревогой, вышла из комнаты. Она прикрыла дверь, оставила тонкую, как медицинская игла, нить света на полу внутри и замерла. На двадцатом стуке сердца шурхнула ткань, на сороковом — стукнул стакан по подносу. Эрика выдохнула и закрыла дверь. Еще один прием пищи, еще один день. Надо будет поискать сиделку ближе к осени. Если будет смысл… Эри зажмурилась и замотала головой. Горло свело. Трусиха. Он могла победить Ливирру, встать против целого лагеря и отказать богу, но не могла даже представить мир, в котором ей придется хоронить близкого человека. Эрика гнала эти мысли прочь. Не смотрела в выписки врачей. Молча давала лекарства. Всеми силами делала вид, что все в порядке, хотя все очевидно не в порядке и в порядке не будет. Она снова сбегала. И где-то там, на краю сознания, понимала: когда все случится, бежать ей будет некуда. Наверное, поэтому же она так и не нашла в себе сил вернуться на землю Лайтов. Она оттуда сбежала. И возвращаться — слишком страшно. Настолько, что ее подбрасывало с криком посреди ночи. Что от мысли, что за дверью может развернуться каменный коридор, начинало колотить. Что Эрика готова была броситься в бой со всем миром, только бы не столкнуться с тем человеком, ради которого этот бой и затевался. Поначалу она хотела. Схватить Ила, пока канноры не опомнились, открыть складку — и забрать! Правда хотела! Да и сейчас хочет. Несмотря на то, что неделю назад убрала матрас на чердак. Ее ведь мучили кошмары совсем не о Ливирре, не об озлобленных солдатах, — ей снились знакомые черты, улыбка на синих губах и навечно остекленевшие разноцветные глаза. После этого в проемах виднелись гильотины, и провести через них Ила — обречь его на мгновенную гибель. Эри убегала, потому что боялась потерять. И боялась, что теряет только больше — но не возвращалась. Может быть, когда в мире не останется магов, а голос Симона перестанет слышаться в каждом порыве ветра под крышей и скрипе петель, может быть, когда Эрика найдет способ, как окончательно убрать от сердца Ила черные когти Ливирры, может быть, когда она станет достаточно сильной, чтобы не бояться… Когда-нибудь. Позже. Не сейчас. Но когда-нибудь — обязательно. Лишь бы это не оказалось очередной ложью, только самой себе. Эрика вспомнила о том, что случится совсем скоро, и стало полегче, потеплее. Она направилась сразу к себе в комнату. Будет ждать там. Единственное, что грело ей сердце — знание, что с Илом ничего не случится. Пока он там, далеко от Эри, с ним все будет хорошо. Может, и к лучшему, что Эрика такая трусиха.***
— …Так что хотя бы рыбой народ обеспечим до следующего лета, с голоду не помрем. Инсивы предложили еще водоросли вытаскивать, пока сезон, но, мне кажется, не стоит силы тратить. Знаю я, их через месяц никто жрать не сможет, так и стухнут. Лучше попробовать ловушки построить. Что думаешь? — Согласен. — Тогда вынесу на обсуждение. У них подходы к морю неудобные, так что, скорее всего, придется размещаться у нас. Но оно и лучше, знаешь: будем контролировать улов, сможем, если что, поторговать. Инсивы и так со своими лисицами обнаглели… Кстати, каннорцы опять в позу встали. Говорят, пока не примем веру, обрабатывать шкуры не будут. Ну, ребята им пригрозили чуток, вроде, успокоились. Но не надолго же. Сочинишь опять речь? Они от твоего имени и извинения приняли, должны послушать. — Хорошо. — Супер, тогда буду ждать. Что еще?.. Ах, да! Хорошие новости — наконец-то древесина в плюс пошла. Хорошая была идея военный флот не восстанавливать. Ну, пока… Я к тому, что рыбацкие суда у нас даже покруче, чем у инсивов, да и больше стало, так что я приказал пока повременить с постройкой. Ты же не против? — Нет. — Вот! Штормов в последний месяц не было, но я все равно решил не рисковать. Отстроиться успеем в сезон засухи, как раз делать будет нечего. А пока бросим силы на транспорт. Кстати, по лярам все гладко, работают слаженно. Правда, слухи доходили, что они на Тремале то ли домики нашли, то ли сами обживаться начали… Я-то не против, конечно, если они переселятся — нам же воздуха больше. Да только они ж на древесину и растения цену заломят. Чем нам торговать? Камнем разве что. — Можно. — Можно-то можно, да только до шахт руки не доходят. И у жел… инсивов тоже горы есть. Если они первыми догадаются… Так, сегодня же снаряжаю отряд, разобраться, что там с шахтами! — Ага. — Что-то еще хотел узнать? — Хотел. Зачем ты мне это все рассказываешь? Алистер поднял глаза от отчетов и хлопнул сухими от бессонной ночи веками. — Отчитываюсь, господин мажортеста? — усмехнулся он. — Прекрати. Я не мажортеста. — А кто тогда? — ответ Алистер пресек шуршанием бумаг, которые он сложил на тумбе. — Не начинай. Это звание на всю жизнь. И, раз уж ты жив… Ал хохотнул невысказанной шутке и постучал по документам пальцем — мол, не забудьте все проверить и одобрить, господин мажортеста. В этом никогда не было необходимости. Алистер выполнял работу точнее, чем стучало сердце у него в груди. А отчеты составлял исключительно для того, чтобы похвастаться тем, как ловко у него выходит рулить новой жизнью острова. Настоящий мажортеста. — Да и, — он потянулся и посмотрел сверху вниз тяжелым взглядом на шею, ниже подбородка, — ты единственный член лагеря. Кто, кроме тебя? Переубедить Алистера было невозможно, и оставалось только отпустить его. Утром причалил челнок с Инсива, и торговые договоры наверняка заждались внимания. Ал бодро зашагал к выходу, только у открытого занавеса глянул через плечо и указал на шкаф в малом зале лазарета. Ничего не требовалось, так что после взмаха рукой Алистер ушел совсем. А Ил упал на подушку и закрыл глаза. Если бы не его состояние, точно бы разболелась голова. А так она просто немного ныла и… ну, наверное, это и имели в виду в книжках под словом «пухла». Полежав так немного и послушав, как бьется кровь в ушах, Ил снова сел и взялся за документы. Последние недели работа стала основным развлечением. До некоторого времени была вообще единственным. Но даже сейчас, когда Алистер начал заходить каждый день, да и другие ребята по выходным заглядывали, а Илу разрешили ненадолго покидать лазарет и даже книги принесли, — все равно большую часть времени приходилось занимать себя бумажками. Как и ожидалось, ничего Ил не отбраковал. Алистер грамотно вел торговлю и управлял внутренним укладом, решал проблемы и учитывал недовольства неприхотливых канноров. Участие Ила — чисто для галочки. Ребятам было привычнее с авторитетом, даже если этот авторитет днями лежит в кровати. Ил снова прилег, чтобы перевести дух, и продолжил читать отчеты. Все прекрасно понимают — он от дел острова оторван настолько, насколько возможно для нахождения в его стенах. Но Алистер приносил ему на одобрение приказы, ребята спрашивали позволения на проведение свадеб, похорон и других празднеств, крупные торговые соглашения тоже проходили через него. Ил же доверял Алистеру. Никто не противился. Повезло, что его вообще со скалы не скинули. То, что звание вернули — и вовсе нонсенс! Впрочем, глядя на стопку бумажек... возможно, это и было наказанием. Ил пробежался глазами по документам о лярах и отложил их. Надо будет еще раз уточнить у Алистера, какой курс по этому вопросу взял Каннор. Странно признавать, но ляров сейчас Ил понимал. Пусть и не виделся ни с кем из них с тех пор, как попал в лазарет. Но отчетов Алистера, рассказов ребят и услышанных разговоров из коридора хватило. Как только утихла волна отречений и последние скептики отказались от магии (сами или по… настоятельной просьбе большинства), остро встала проблема ресурсов. Еды не хватало, одежды тем более, даже с пресной водой возникли перебои из-за расхлябанных опреснителей. А взять было неоткуда. Тогда впервые пошли разговоры о том, что стоит избавиться от лишних ртов — первый шок поугас, и канноры вспомнили, что творили бывшие союзники. Но ляры (а их осталось не так много) выложили козырь на стол. Ляр всегда был сельскохозяйственным островом. Да, Ляра больше нет. Но навыки у его жителей остались. Девчонки выторговали себе права, один из жилых корпусов и контроль над Тремалом. Ни на Инсиве, ни на Канноре не было достаточно места для пашен, что и говорить о деревьях. Ляры из гонимого народа вдруг стали самыми желанными работниками. Пока что они побаивались конфликтовать, но стоит им понять, что и Каннор, и Инсив зависят от них, и власть земледельцев станет несоизмерима. У Ила, конечно, таких перспектив не было. Но с лярами он все равно чувствовал родство. Его тоже из претендента на казнь перевели в статус «а он не так уж и бесполезен». Только какой ценой… Документы отправились на тумбочку, и Ил рухнул на кровать. Закрыл лицо и замотал головой. Движения отдавались привычной уже немотой в конечностях и теле, волнами крови, недостаточно теплой, чтобы греть, и недостаточно холодной, чтобы освежать. За последние недели он научился с этим жить. Алистер, когда он поделился, усмехнулся: «Радуйся, что не боль!» Ил бы радовался. Да только ловил себя на мысли — а была бы боль хуже? Такова была его теперешняя реальность. Вроде, надо радоваться, а кажется, что в момент смерти он был счастливее. Может, потому что он тогда был не один. Из пораженных легких с кашлем прорвался смешок. Он как раз был один. Просто… надежда была, наверное. Ладно, это он загнул. С ним все-таки Ками была тогда. Ил отнял руку от лица и повернул голову к столику — его давно тут поставили, чтобы далеко не бегать. Глядя на зелень в скляночках, Ил вспоминал ее, хрупкую девочку с сердцем лекаря. Ками ярким пятном врывалась в его белесую агонию. Он тогда не успел ее поблагодарить. А сейчас неизвестно, увидятся ли они. Ребята говорили, ее потрепало в давке, а потом они с Дженис пропали. Наверное, отправились на Недивины, как и хотели. Мысли о том, что у них все хорошо, отвлекали от волн и головокружения. Ил прислушался к стуку сердца. Пока медленное. Значит, не время для лекарства. В последние дни ему стало хватать всего двух-трех приемов, что уже искренне радовало. Поначалу от него даже отходить боялись — каждый час мог кони двинуть. Не только поэтому, конечно… Если так и дальше пойдет, то скоро Ил сможет вести полноценную (ну, насколько возможно) жизнь и покидать лазарет дольше, чем на несколько минут. Разве не здорово!.. Надеждой надо жить, верно? Мысли накатили вместе с волнами, и Ил застонал. Хуже этого онемения — только невозможное, гнетущее чувство, нет, понимание, что его… — Я невовремя? Позвать дежурных? Ил резко сел. Дождавшись, пока улетят черные мушки перед глазами, он вгляделся во входную арку. Сердце скакнуло под амулет, через тягучие мышцы прорвался намек на жар, и это было так хорошо! Так хорошо почувствовать — хоть что-то, хоть на мгновение!.. — Оливер! — Ил улыбнулся и подался встать, но Оливер вытянул руки. — Нет-нет, лежи! Мне сообщили, в каком ты состоянии. — Не знаю, что тебе сказали, но они преувеличивают. Я в порядке. Оливер окинул его взглядом: — Они преуменьшают. Ил не стал спорить. Немного неловко стало. Он представлял, как выглядит со стороны — исхудавший, белый, перемотанный старыми бинтами живой мертвец, с полосами от долгого лежания и слипшимися непромытыми волосами. Но Оливер его и настоящим мертвецом видал. А вот Ил вспомнил, что Оливера после похода так и не видел. Иногда доходили слухи, что тот на Инсиве, жив-здоров, пусть и не отошел пока от событий. Илу и того было достаточно, чтобы спать спокойней. Теперь же стало очевидно, что время повлияло на Оливера сильнее, чем говорили. — Я так тебя напугал? Ил отвел глаза, чтобы не пялиться так беззастенчиво, и усмехнулся: — Просто рад тебя видеть. Сменил стиль? — Пришлось. — Это… — Мгм. Воспоминания. Тебе передавали, что со мной случилось? — В общих чертах, — Ил поднял взгляд. — Буду не против, если ты расскажешь. Оливер сел на соседнюю койку. Через узкое лазаретное окошко на него падали косые лучи, и в них он сиял белизной кожи и россыпью янтарных камней. Как разбросанные капли разбитого амулета, они легли на запястья, собрались на шее, и пара мерцала у кромки укороченных волос, под истерзанными мочками. Ил знал, каким Оливер может быть, и от такой его красоты — холодной и застывшей — сжимало в животе. — Рассказывать больно нечего, — он оправил браслеты тем же движением, каким всегда расправлял рукава. — Я не единственный, кто пострадал в ходе окончания войны. И уж явно не тот, кто пострадал больше всех. Ил уронил голову на ладонь. — Только не надо меня жалеть. Если честно, от жалостливых взглядов выворачивает сильнее, чем от кашля. — Не думал, что на Канноре есть кто-то способный на жалость, — весело прищурил глаза Оливер. — Ты приехал — теперь точно есть. Оливер рассмеялся. Ил тоже похмыкал, чтобы не напрягать легкие. Да и как ему теперь себя вести? Он изменился, Оливер изменился. Еще и то письмо… Вопрос колол губы, но Ил не решался спросить. — Тогда позволь мне проявить всю мягкость сердца, — почти как прежде мурлыкнул Оливер, но в жестах не было той же кошачьей грации, истончившиеся руки двигались угловато, нога дергано упала на ногу. — Как твое самочувствие, бедняжечка? Ил прыснул и повернулся к столу с банками. Оливер, судя по шороху, тоже посмотрел туда. — По тому, что мне наговорили, я боялся встретить тут бессознательное тело со слюнкой изо рта, — уже серьезнее, тише добавил он. — Можешь верить, можешь нет, но я рад видеть тебя таким… таким живым. — Верю, — Ил пододвинулся, чтобы загородить лекарства. — На меня долория начала действовать иначе. Забавно, что благодаря ней я и остаюсь в сознании. Он посмеялся, но Оливер шутку не оценил. Ил даже объяснить хотел: он после воскрешения замер в мгновении смерти, а так как умер он под действием долории, то и теперь его тело хоть как-то работает только при постоянной подпитке этой травой, а без нее — сердце не выдерживает накопившейся боли. Смешно же! Ну да, Ил теперь вовсе боли не чувствует, только эти судороги онемения и отголоски спазмов, но… — Все не так уж и плохо, — пожал плечами он. — Могло быть хуже. — Да, — Оливер сгорбился, — могло быть хуже. Взгляд у него был тусклый, немигающий, даже искусственный какой-то. Ил подумал про линзы, но спросить побоялся, а разглядеть не сумел — магия потащила в чужое тело легче, чем когда-либо. Наверное, из-за того, что с душой Оливера случилось. Ил сложил руки на коленях, и Оливер едва заметно потянулся вперед. Он наблюдал. За движениями, за позой, бегал иногда к лицу и выискивал там хоть что-то, что-то не от Ила, что-то чужое в его неловких резких жестах — женскую мягкость, инсивский прищур, карие крапины. Ил незаметно мотнул головой. Он не слышал Анель, никак не ощущал ее присутствия. У него богатый опыт соседства, он бы точно засек отголосок другой души, тем более такой знакомой. Но ничего. Смутные воспоминания-ощущения из Ливирры, омраченные болью и страхом, — и все. — А ты как? Как семья? — мягко нарушил молчание Ил. Оливер сморгнул пыль с глаз и отвернулся. — Могло быть лучше. Если бы не некоторые… Ил сжался. По мышцам прокатился шторм. Он поелозил, чтобы сесть неудобнее, и выдохнул: — Извини. Мне очень жаль… — Это не твоя вина. — Нет, я действительно… — Карви, — Оливер повернул к нему голову, как усталый лев, — Ил, — сказал он уже мягче, — если на этом острове кто-то винит тебя в ее поступках, могу пронести тебе контрабандой нож. Ил закрыл рот, чтобы в голос не расхохотаться. Оли прыснул и подмигнул. Пару секунд они позволили себе просто насладиться легким послевкусием от шутки, прежде чем вернуться к невеселому настоящему. — Нет, никто не осуждает. Ну, — Ил потер бинт на шее, — мне так кажется. Эта тема редко поднимается, сам понимаешь. Поначалу еще думали судить, но сначала я был не в состоянии, потом с запасами забегались. А когда поняли, что месяц прошел, даже… никто не говорил, конечно, но некоторые, кажется, даже сочувствовали. — Было бы чему, — поморщился Оливер и наклонился ближе. — Раз не вернулась, значит, и нет смысла ждать. Она даже тебя оставила. Очевидно, что у нее нет и намека на сердце. Ил поджал губы. Оливер не сказал ничего нового, и злиться на него не выходило. Ил, может, и не самый умный на свете, но у него было достаточно времени — в одиночестве, — чтобы перестать отрицать. И ребята на острове понимали — поэтому и глядели на Ила так, словно он был осколками последнего корабля, без ненависти, с горькой обреченностью. Эрика так и не вернулась. Все, абсолютно все были уверены, что она вернется. За Илом — так точно. Возле его кровати день и ночь дежурили вооруженные патрули, вытаскивали его из первых приступов, когда еще неясно было, что тело Ила слишком истощено, чтобы жить без поддержки; от дара тоже запрещали отрекаться, памятуя о последнем крике Эрики. Ведь она не стала бы подвергать Ила опасности. Все, что ее могло сдержать ее в узде, — это возлюбленный, и лайтовцы планировали выйти на переговоры, используя его как заложника. Но дни шли, а патрули так и простаивали без дела. Сам Ил поначалу больше думал о своей внезапно обретенной жизни, хватался за склянки с долорией посреди ночи и перематывал незаживающие смертельные язвы. Но с тем, как каннорский контроль ослабевал, побочки от трав становились все привычнее, а народная ярость спадала, появилось место для мыслей. Совсем неутешительных. Ему бы просто с ней поговорить! Он даже не злится на воскрешение, правда. Он ее за все простил, и за обман, и за Анель, за все. Даже за то, что она его оставила, почти простил! В груди только тянет холодными утрами, когда эффект от долории спадает, до подъема еще долгие часы, а Ил позволяет себе — иногда, только если никто точно не увидит, — пару слезинок. Эрика обещала, что они каждый рассвет будут встречать вместе. Эрика обещала… — Она так много всего обещала… — Ил уронил голову на колени. Бинты на животе неприятно смяло, и из язв наверняка просочилась гнилая кровь. Все равно менять. — И это ей не в плюс, — другая койка скрипнула, Ил сквозь вату ощутил прикосновение, словно к чужому, плечу. — Ты сильнее всех пострадал от нее. Думаю, стоит отдать ей должное — она хотя бы не продолжила отравлять тебе жизнь и оставила в покое. Надо радоваться. Хотя бы. Надо радоваться. Да, это все еще его реальность. Когда Ил поднял голову, Оливер сидел на прежнем месте, словно и не поднимался, а к плечу прикасался кто-то еще — призрак. Пальцы легли на еще едва теплое местечко, поверх следов от фантомной руки. Ил прикрыл глаза. — Ты о ней пришел поговорить? — спросил он, покачиваясь на волнах и утопая в море темноты под веками. — О ней я предпочел бы не говорить никогда, — сказал Оливер, будто не он первый начал. — Я не про «нее», — Ил открыл глаза. Этот негласный запрет на имя Эрики еще успеет им поперек горла встать. — Я про… про… На это имя не было запрета, но язык все равно занемел. Из-за долории, наверное. Оливер равнодушно повел плечами, стиснул ожерелье, отпустил его и снова посмотрел, выискивающе. Ил уже сам был не рад, что завел разговор, но Оливер наверняка не к нему шел, и эгоистично пользоваться его горем, чтобы развеять одиночество. Ил же не эгоист. «В отличие от некоторых», — дополнили голоса сотен лайтовцев. Да, это Эрика — эгоистка. А Ил — не эгоист. Ил — мученик, жертва, теперь уже живое напоминание о злодействах последнего опенула земли Лайтов. Молва, не без помощи Алистера, быстро вывернула все так, что вчерашний преступник и пособник стал символом тихо бурлящей ненависти в сердцах людей. Спасибо, что хоть храм не возвели и молиться в лазарет не приходили! Каннорцы бы такого богохульства не вынесли. Стоит, кстати, заняться речью. Вот бы и самому сходить, но до монастыря так далеко! Ил не уверен, что его тело выдержит. Был бы способ… Оливер вдохнул, но вместо его рта звук раздался из соседнего зала. — Дядя! Ил сидел ко входу лицом и заметил первым, как маленькая светлая девочка вбегает в арку, путаясь в занавесе, и вдруг замирает. Очаровательная улыбка сползла с ее лица и оставила необычное, чисто детское выражение недоумения: губы приоткрылись, ресницы медленно опускались и поднимались, а голова склонилась к узкому плечу в плаще не по размеру. Пусть Ил и видел ее второй раз в жизни, но немедленно узнал — по резвым шагам, цепкому взгляду и, конечно, по хорошо знакомым чертам. — Илла, — Оливер повернулся, — что-то случилось? Тебя обидели ребята? Он посмотрел на племянницу, на Ила, снова на племянницу, приподнялся, сел. Илла мялась у входа, поглядывая на взрослых так, словно поймала их за заговором. Так и не сдвинулись бы с места, если бы Ил не нарушил неловкую тишину. — Привет, пчелка. Оливер дернулся и развернулся к нему всем корпусом. Лицо у него побелело так, что Ил потянулся за корневищами адской магнолии, всегда припасенными на всякий случай. Но Илла его отвлекла. — Ты кто? Тебе нельзя меня так звать, — она подошла, такая важная, забыв о ступоре, и залезла на койку рядом с Оливером. Плюхнулась, и прижалась к его боку. — Только дяде можно. И маме. Но мама пока не вернулась. Ил не стал поднимать взгляд. Это дело Оливера, когда и что говорить. — Прости, — улыбнулся он и протянул руку. — Больше не буду. Я Ил. Мы с тобой виделись, помнишь? Илла недоверчиво коснулась его грубых бледных пальцев и взвесила их на ладошке. — Ты выглядел не так. — Я подселенец. — Как мама! — Илла схватила пальцы. — Да, как мама. Они обменялсь рукопожатием — насколько возможно, — и Илла повеселела. От ее ерзанья Оливеру пришлось подвинуться. — Ты меня тогда обманул, но я не злюсь, потому что ты сказал, что это для дяди, и дядя теперь со мной каждый день! — Она вцепилась в пиджак, словно Оливер мог куда-то сбежать. Ручки зашарили по ткани, добрались до ладони и обхватили ее так крепко, что Ил увидел, как кожа побелела. — Дядя разрешил мне жить с ним, там, где взрослые. У него такая кровать большая! У тебя не такая большая. А ты почему здесь лежишь? Ты болеешь? Как много баночек… Илла вытянулась, заглядывая на стол с лекарствами. Покрутила головой, решила, что дядя ей важнее, и осталась на месте, раскачиваясь в ожидании ответа. Взгляд у нее был точно такой, как у Анель на переговорах. Не отвертишься, не соврешь. — Я выздоравливаю, — смягчил Ил. — Ты, видимо, серьезно заболел, — протянула Илла, оценивающе его разглядывая. — У нас дома никто не болеет! Дядя Оливер сказал, мы выгнали заразу, и она никогда-никогда не вернется! Ил поперхнулся. Интересно, о какой заразе он говорил… — И я тоже выгнала, — ткнула себя в грудь девочка. — Тебе надо ее выгнать. — Хорошая идея. Научишь? Илла нахмурилась, села прямей и уклончиво сказала: — Я еще маленькая! Спроси у дяди Оливера, он научит. У него почти так же хорошо, как у меня, выходит. Но я-то лучше! И вообще, откуда я знаю — может, у тебя не такая зараза! Ты тут вообще после драки лежишь. Вон, перемотанный. — После драки? — удивился Ил. Последние недели он мог подраться разве что с подушкой, и той бы продул. — Да! Вот после этой! Илла, с полной уверенностью, тыкнула Оливера в шею, отчего тот, погрузившийся в мысли, охнул и дернулся. Илла засмеялась и потянулась снова, но ее остановила ласковая рука. — Илла! Прекрати, больно. — Прости, прости! Но дай, я ему покажу. Он тоже забыл, а я напомню! Оливер коснулся уха и, кажется, только сейчас вспомнил о сережках-капельках. Он вспыхнул, от прежней бледности не осталось и следа, и сложил руки Иллы на ее коленях. Грудь широко вздымалась, и Ил, глядя на нее, почувствовал подкатывание кашля, мягкое, как прибой. Через пару секунд девочка начала пыхтеть, и Оливер ее отпустил. Илла не полезла снова, но поджала коленки, отвернулась и притворилась, что край дырявого одеяла ее интересует больше. Оливер вздохнул, погладил ее по округлившейся спине (детское плечико попыталось его пихнуть) и дергано оправил украшения. Ил запоздало отвел взгляд. Как будто что-то личное увидел. — Кхм, извини, — сказал Оливер, видимо, обоим. Илла только хмыкнула, а Ил постарался сложить ответ: — Да все нормально, ты же можешь… ну, то есть, это твое, и ты не должен… я имею в виду, что бы у тебя там ни… Получалось не очень. Звякнули браслеты, и Ил снова поднял глаза. Оливер сжимал не то проволоку, не то цепочку, служившую каймой одного из браслетов, и прокручивал его по запястью. — Да мне нечего скрывать. Так, мелочи жизни. Кое-что о старых друзьях, — он коснулся второго браслета, на котором так же было не больше десятка мелких камешков, — важные места и обещания, — браслеты спустились под рукава, когда руки поднялись к очертаниям пустой окантовки на груди и выше, к ожерелью. Пальцы поочередно коснулись камней, с виду одинаковых, но словно по-разному мерцающих. Мягко, скромно, ласково. — Отец, Грэг, Анель… Что запомнил, — Оливер задержался на них, повторяя воспоминания, и осторожно щелкнул по левой сережке. — День рождения Иллы, — он замялся на мгновение, пересекся с Илом взглядом и дотронулся до правой, той самой, которую у него пытались украсть. — И сражение в Драконовой пасти. Наше с тобой знакомство. Он резко опустил руки и голову. Ил тупо глядел на то, как качнулся янтарный камешек, крепко стиснутый черной швензой — чтобы не вылетел случайно. Инсивы всегда был хороши в изготовлении оправ. У Ила в голове сейчас было пусто, как у Оливера в груди; а в груди, наоборот, схлынули мучительные волны и воцарился недолгий штиль. Тишина стояла страшная. Илла ерзала и кидала взгляды через плечо, слишком гордая, чтобы заговорить, но слишком маленькая, чтобы выносить гнетущую атмосферу. Оливер сжал брюки и поднялся, неловко помахивая рукой. — Знаешь, я же ни за чем серьезным не приходил. Так, решил развеять твою скуку — канноры, небось, не могут поддержать высокоинтеллектуальный разговор. Рад был повидаться! Желаю пойти на поправку как можно скорее. Илла, давай, пойдем. Не будем мешать господину Карви, мы его и так утомили. — Это ты его уто… утомил, — буркнула девочка, но с койки слезла и схватила дядю за руку. Только смотреть продолжала на Ила. — Тебе же тут грустно одному, да? Даже друзей нет. Давай я приходить буду. Я буду заразу выгонять, и ты скорее выздоровеешь! Оливер не успел возмутиться — Ил наглейшим образом его перебил: — Конечно! Уверен, если ты возьмешься за дело, я мигом встану на ноги. — Ура! — Илла задергала руку. — Дядя, дядя, слышал? Можно? Оливер посмотрел на племянницу, чей взгляд ясно говорил, что никакой ответ кроме «Да» услышан не будет, глянул на Ила, спрятал лицо и, спустя секунду размышлений и обреченный вздох, произнес: — Мы можем остаться ненадолго. Если управление Каннора разрешит… — Разрешит, — Ил впервые порадовался своему сохраненному званию. Илла заулыбалась и подпрыгнула на месте. Она, кажется, действительно была рада составить малознакомому больному калеке компанию. Илу стало тяжело дышать. Но тяжесть — это приятно, это не онемение. — В крепости много места. Ляры сейчас на Тремале, и, пока они не вернулись, почти все их крыло пустует, — добавил он уже Оливеру. Плечи у того приподнялись, а взгляд, быстро брошенный, был полон… благодарности? — И как долго мы можем их стеснять? — До конца месяца, — Ил подался вперед. — Но, если хотите, можно выделить постоянную комнату или даже две… — До конца месяца много времени, — улыбнулся Оливер и потрепал Иллу по голове. Девочка возмущенно принялась приглаживать сбитые вихры. — Наш дом на Инсиве, и, рано или поздно, нам нужно будет туда вернуться. Он говорил это обреченно, как Ил несколько месяцев назад говорил о своей болезни, и с той толикой горькой надежды, которую Илу приносили мысли о скорой смерти. Оливер не хочет возвращаться на Инсив, но и не может не вернуться. Прошлое будет царапать ему горло, вырванные воспоминания бередить рану, но он продолжит льнуть к ним, как ребенок. Потому что он таков. — На то ты и Оливер Сивэ, — сказал Ил понимающе. Оливер потер ухо о плечо, отчего левая сережка проехалась по щеке. — Марьер-Сивэ. — А? — Фамилия. Я… я не могу отбросить хоть одну — они принадлежали слишком важным для меня людям. Так что я теперь Оливер Марьер-Сивэ. Ил хлопнул глазами, издал дурацкое «о» и кивнул. Захотелось ляпнуть про свою двойную фамилию, но это было бы не к месту. — А можно мне тоже? — заохала Илла. — Можно? Можно фамилию поменять? — Давай решишь, когда подрастешь, пчелка. — Почему не сейчас? Я уже взрослая! Я хочу сама себе фамилию придумать! Оливер присел и наворковал ей что-то утешающее — кажется, отвоевал себе пару лет. Ил смотрел на них, и хотелось одновременно залиться смехом, позорно разрыдаться и… сделать еще что-нибудь! Даже смотреть на них было так хорошо — как будто нет волн, как будто он настоящий живой, а не воскресший мертвец, и в сердце у него действительно надежда, а не жалость и чувство вины. — Оли! А может, — он выпалил, как только увидел, как они шагают к выходу. Оливер замер. В его напрягшихся острых плечах Ил увидел отражение своего страха, — может, когда месяц кончится… я приеду на Инсив? Погостить. Оливер развернулся. Глаза у него распахнулись, и за пылью неестественных радужек вспыхнула истерзанная душа — даже воспоминания мелькнули отсветами этой вспышки. Губы приоткрылись, рука сжала ручку Иллы, и дернулась грудь, как будто пыталась прорвать рубашку краями пустой окантовки. — Разве стоит? — осадил себя Оливер. А во взгляде — надежда, детская и робкая. — Инсив далеко, путь непростой, и я не уверен, что в нашем лазарете найдутся необходимые лекарства. В случае чего я даже не смогу быстро вернуть тебя домой. — До конца месяца много времени, — ответил его словами Ил, — я уже иду на поправку. Думаю, через пару недель смогу выдержать путешествие. Лекарств нужно не так много, как кажется, и их можно взять с собой. Да и вообще, — он посмотрел на растерянную Иллу, — меня тут обещали на ноги поднять. Девочка встрепенулась и с серьезным видом закивала. Оливер усмехнулся. В этом смешке было что-то еще, легкое и приятное, как ветерок посреди спокойного залива, и Ил вдохнул его полной (или не совсем полной) грудью. — Посмотрим. Но должен сразу предупредить, Карви, — на Инсиве скука смертная. — Я каннор, я смерти не боюсь. — Ах, даже так? Вот и посмотрим, чего стоит каннорская выдержка против унылости инсивских стен! Ил рассмеялся, а после посмотрел Оливеру в глаза и сказал, в надежде, что даже потерянные воспоминания не помешают ему понять: — Я уверен, ты сможешь многое мне показать. И Оливер понял. Он ничего не ответил, только приподнял уголки губ и отбился очередной шуткой, прежде чем взять неспокойную Иллу на руки и уйти, но Ил знал — он понял. И долго еще смотрел им вслед. Они с Оливером никогда не вернут то, что было прежде. Дело не в памяти, не в обидах. Просто они теперь другие, слишком многое произошло — им туда, в прошлое, как ни старайся, не вернуться. Да и нужно ли? Ил не питал лишних надежд, у него с этим вообще в последнее время туго. Но если попробовать построить что-то новое? Пускай Ил просто цепляется за шанс почувствовать себя живым. Пускай Оливер выискивает в нем отголоски погибшей сестры. Они друг друга стоят, поломанные, — так почему бы не сойтись? Ил бы хотел этой дружбы. Оливер, судя по всему, тоже. Голова опустилась на продавленную подушку, и взгляд устремился на потолок. В одиночестве волны быстро возвращались. Не на что было отвлечься, и сознание обращалось вглубь. Илу и раньше не нравилось оставаться наедине с собой. Когда череп под завязку забит делами лагеря, приказами, указами и планами, как прожить еще один день, было легче — можно было не думать о себе. А сейчас не о ком больше. Канноры и без него справляются. Семьи нет. Друзья далеко. Даже Эрика — человек, о котором у Ила были все мысли!.. Неужели она не хочет его видеть? Обиделась, что он тогда в Ливирре ляпнул? Но он же все объяснил! И, если она его терпеть не могла, зачем тогда возвращала?.. Ил вытянул руку и посмотрел на свет в окошке через свои полупрозрачные пальцы. Руки у него истончились, покрылись узлами суставов и ветками проступивших костей, ручьями вен, долинами потемневших линий на ладонях. Ил был живым, но иссохшим, как дерево, выросшее среди камней. Достаточно крепким, чтобы разломить горную породу, но недостаточно, чтобы зазеленеть. Он коснулся шершавой кожи — его руки сейчас напоминали руки гадалки. Он их не видел, но ощущение запомнил. Добраться бы до монастыря. Спросить… Руку пересекла тень, легла в лунку между пальцев, как клинок. Ил отдернул ладонь и посмотрел на окно. Там, в узком проеме сидела черная ласточка. Сердце сжалось по многолетней привычке, но Ил не дернулся. Бог знает, как эта птица уцелела и зачем вернулась туда, где полегло столько ее сестер. Конечно, отделаться от ласточек было не так просто. Животных, которые росли бы так же быстро и в таких же бедных условиях, на земле Лайтов водилось немного, а на одной рыбе долго не протянешь. Да и оказалось, что отречение действительно помогло от болезни. Ребята нос воротили, но нет-нет да и соглашались разнообразить обеды птицей и яйцами. Так что тех пернатых, кого не зарубили, скоро сожрали. О восстановлении ферм пока не говорили. Понятно, почему. Увидеть ласточку так близко Ил никак не ожидал. Или он настолько отстал от жизни, что теперь поражается простым вещам? Ласточка, в отличие от Ила, удивилась меньше. Она почистила перышки, заметила человека и, помотав головой, вдруг влетела в лазарет. Ил наблюдал с подушки, как она царапает узкими зеленоватыми крыльями каменный потолок, и вспомнил про Агату. Рука поднялась выше, пальцы пошевелились, привлекая внимание. Птица игнорировала приглашение несколько минут, но, когда под ногтями начало покалывать от оттока крови, спустилась прямо на ребро ладони. Ил уставился на то место, где ядовитые когти вонзились в его кожу, и затаил дыхание. Ничего не произошло. Ласточка потопталась, устраиваясь поудобнее и зыркнула на него черными, как перья, глазами. Она ни капли не боялась. Видимо, чувствовала родственную энергию, вязко растекающуюся по бинтам. Ил сел. Сглотнул. Ласточка не шевелилась. Смотрела. Ил усмехнулся — показалось, что она сама ему предлагает. На кожу медленно опускалась невидимая холодная дымка. Амулет мерцал. Ил глянул на выход. Занавес был задернут неплотно, и через него виднелся арочный проход в коридор. Дежурные, если они там и были, никак себя не выдавали и явно не смотрели на то, что происходит в лазарете: случится что — единственный больной позовет. Алистер не вернется до вечера, Оливер был только что, а больше его навещать некому. Вот ведь какая штука. Он никогда не был заперт. Пусть Ил и не опенул, и не будет свободен, ему придется вернуться, если не ради других, то хотя бы ради себя, чтобы не потерять чудом обретенную вновь жизнь; но заперт — нет, заперт он не был никогда. Дыхание сбилось. Ил кашлянул от того, как заработали полумертвые легкие. Поправил подушку и одеяло так, чтобы все выглядело естественно, лег — и посмотрел в глаза ласточки.***
В комнату Эрика вернулась, как в туман или в теплое озеро. Несмотря на то, что окно было предусмотрительно распахнуто, воздух стоял на месте и чуть-чуть поколебался только при открытии двери. Эри закрыла за собой и не сразу попала ладонью по ручке — руки дрожали от долгой работы, тяжелого подноса и нахлынувших эмоций. Приводя себя в чувства и тупо глядя на бесполезную задвижку в проеме между дверью и косяком, Эрика не сразу услышала тихий стук по стеклу. Этот стук исправил все. И дрожь, и мысли, и даже духоту с ним прорвал свежий ветерок. Заскрипела створка, зашуршала ткань по подоконнику. Эрика улыбнулась. Богатая фантазия рисовала образ, как влюбленный юноша, взбирается к своей любимой через окно, — но в своей манере, нацепив на себя ветки с оградных кустов, пыхтя, кряхтя, едва не разбив окошко и перепугав окрестных котов. Как он смущенно улыбается, удерживаясь на руках и скребя ногами по стенке, а потом переваливается и падает с грохотом посреди комнаты, глядя снизу-вверх разноцветными глазами, и шепчет: «Извини, что так рано. Я соскучился просто». — Надеюсь, ты не в ущерб себе торопился, — Эрика развернулась к окну. Конечно, на полу никто не лежал. Даже грохот, по правде, она только придумала. На беглый взгляд, ничего и не поменялось: все то же приоткрытое окно, все тот же голый подоконник, не считая завалившегося набок Зайку, чьи плюшевые уши свешивались наружу, словно он тянулся к стеклу. Но так лишь для того, кто не знает, куда смотреть. Снаружи надрывно мяукнул кот. Эри подошла и выглянула: Персиан, распушив хвост, зигзагами убегал от дома и ругался по-кошачьи на свою тяжелую судьбу. Эрика пожалела беднягу, но все равно усмехнулась: — Зря ты так, он еще от прошлого раза не отошел. Давай не будем его мучить на обратном пути. До портала я тебя сама довезу — а там найдется кто-нибудь, маленький и плавучий… Согласен? Ответом ей был только шорох, и Эри виновато улыбнулась, прикрывая окно. — Извини, я не успела ничего придумать. Простой динамик вряд ли поможет, а более сложные механизмы потребуют слишком много сил. Так что пока по-прежнему: вопросами и пантомимой. Обещаю, к следующему разу… — она прикусила язык. — Прости. Ничего больше не обещаю. Но я очень постараюсь. Все-все, у нас всего пара часов, не хочу тратить время впустую. Давай лучше о хорошем. Эрика ласково взяла игрушку и прижалась губами к кончику теплого уха. Мягкое тело под пальцами поплотнело, словно живое. Солнце блеснуло на голубой пуговке на месте правого глаза. — Я тоже соскучилась, — шепнула Эри. Плюшевая лапка легла на ее ладонь.