Ассорти

Она не знает, как об этом сказать. Лишь молча молится, склонившись над статуей. Ночная прохлада и тишина даруют ложное успокоение, и Барбара прекращает терзать свои руки. Она нервничает. Бесчисленное, бесконечное число раз, проведённых в молитвах, уже не спасают. И, стоит признаться, она трескается где-то изнутри. Где-то внутри неё, Барбары, которую любит и обожает Мондштадт, сидит маленькая девочка, которая хочет плакать. Хочет быть слабой, беспомощной и некомпетентной, потому что она устала стараться. Устала просыпаться по утрам, устала посещать церковь, устала убираться, улыбаться, петь, выглядеть счастливой. Вся эта одежда и причёска, которые ей не принадлежат… Она уже давным-давно не принадлежит сама себе. Барбара дурочка, но отважная, знала на что идёт, когда принимала от Алисы журнал. Знала, когда читала про идолов и эти танцы-пляски, знала, когда тренировалась петь с охрипшим голосом и опухшими ногами. Знала и всё равно старалась. И для чего? По её лицу стекают слёзы и две солёные дорожки доходят до щёк, спускаются к краю лица. Ей хочется плакать: не тихо и беззвучно, как сейчас, прикидываясь, что она молится, а по-настоящему. С буйными истериками, швырянием книг и ваз. В исступленной ненависти к себе хочется даже одежду разорвать, лишь бы больше не видеть её и себя. И лишь сильнее жмурится, когда мимо проходит кто-то из Собора, склоняется перед статуей ещё ниже, едва ли не лбом утыкаясь в каменную плитку. Руки у Барбары дрожат, тело — безумно напряжено. В плечах и ногах она чётко ощущает спазмы — мышцы словно бы железные. Но Пейдж всегда приказывает себе «терпи». Терпи, Барбара, ты мало страдаешь. Ты не заслуживаешь чужой помощи. Не заслуживаешь того, чтобы тебя выслушали. Твои проблемы не такие уж значительные, знаешь, чтобы кто-то про них знал. — А проблемы ли это, или ты просто притворяешься? — внутри неё сидит ребёнок и критикует сам себя. — Бедная-несчастная, попроси платочек у Джинн, глядишь, полегчает, — она сжимает зубы так, что болит челюсть, и, кажется, они скрипят. — Ах, да, она ведь занята настоящей работой, не правда ли? И хочется просто убиться. Разбить голову об камень, чтобы выгнать эти паршивые мысли из головы. Над ней склоняется одна монахиня и Барбара тут же берёт себя в руки. — Что-то не так? — она встречает полный нежности и заботы взгляд. Ей приходится поднять голову. — Да… Да. Немного устала, сестра, — улыбка не то что вымученная, а просто ужасная. Словно бы кто-то невидимый заставляет её улыбаться. — Тогда тебе стоит идти отдыхать, ты сегодня много работала. Барбара же закусывает свою губу и сдерживает истерику. Нет, не заслужила. Нет у неё права на веселье, на беззаботную юность и отдых. И мыслей, что «а вот бы и мне быть обычным гражданином Мондтштадта» вовсе нет. — Я хочу закончить молитву. Пойду домой позже, — коротко бросает она, возвращаясь к образу статуи. Внутри напряжена каждая струна её души, и каждая из струн грозится порваться — в тот же миг, стоит ей всхлипнуть чуть сильнее или разрыдаться во всю — а она точно не выдержит. Фигура Барбатоса кажется ей прекрасной. Такая свободная, независимая и лёгкая. Кажется, что фигура Анемо Архонта сейчас же оживёт и взлетит в небо, чтобы подарить людям надежду. — Барбатос, — её руки дрожат, когда она вновь соединяет их в замок, — мой милый… Любимый Барбатос. Прошу, спаси меня. Я так больше не могу. Голос её истончился, охрип. Он кажется неравномерной мелодией, которая играет то слишком тихо, то громко. И если вначале это тихий шёпот, то в конце едва ли не вскрик, который Барбара усиленно глушит, закрывая рот двумя руками. И град из слёз наполняет её глаза. Они, огромные, скатываются по щекам и рукам, падая на очаровательные черно-белые башмачки. Барбара не издала ни звука. Лишь жмурилась всё сильнее, в надежде, что не услышит ещё чьи-нибудь шаги . Она не справляется. Боже, она вообще не подходит для работы идола. — Ты никого не можешь спасти, — голос внутри отравляет ядом. — Слабая, маленькая и не талантливая. Старая язва её души обнажается и ей страшно, ужасно страшно. — Почему же ты ничего не можешь, ответь? А?! — внутри происходит целый балаган и Пейдж просто сгорает в ненависти к себе. А всё потому, что, по итогу, она не может сделать чего-то важного. — Ты можешь исцелить Глорию? Подарить ей надежду? А Беннет? Думаешь, сколько раз ты сможешь ещё взглянуть на его раны без слёз? Без желания спрятаться в старенький чулан? Сколько раз ты ещё будет обманывать людей? Ложно вести их за собой, м? Расскажи мне, быть может, я даже посмеюсь над твоей надеждой. — Барбатос ведь… Верит нас, он желает нам свободы и счастья. Почему же я не могу быть подобной ему? — Потому что в отличие от тебя, Барбара, он не пустышка. Он дарует, а не обещает, он даёт, а не показывает иллюзию стабильности и успеха. Внутренний монолог убивает её, ей становится всё хуже. Сердце разрывается от печали и боли. Почему она недостаточно старается. Что ей ещё сделать, чтобы всё получилось, чтобы люди были счастливы, чтобы они благодарили её и двигались дальше. Как много ей из себя надо выжать. Внутри надрывно рвутся струны и чьи-то шаги слышны позади Барбары. Она напрягается, но остановить слёзы уже не в силах. Замирает, когда слышит знакомую игру лиры и беззаботный и полупьяный смешок. — О! Это же звёздочка Мондштадта! — её сердце колотится как бешенное, а руки утирают слёзы, всё ещё проступающие на лицо. На дворе ночь, и, быть может, он не заметит её слёз. Может… Прикинуться молящейся? Она тихо шепчет первую попавшуюся молитву, в надежде, что бард пройдёт мимо. Надежда теплится, но умирает тогда, когда его мягкая ладонь аккуратно ложится на её плечо, гладит. — Барбара? — Венти заглядывает в её лицо, отодвигая пальцами локоны. Вид расстроенной плачущей девушки его не пугает. Он охает и часто моргает, а затем обнимает монашку. А у неё нет сил поднять глаза, и как заговорённая, всё продолжает что-то шептать. И сквозь толщу ужасных мыслей и собственной ненависти, поначалу даже не слышит, что ей говорят. — … Знаешь, ты ведь не ответственна за чужое счастье. Эта фраза режет её напополам. Её испуганные и заплаканные глаза ищут его лицо. — Барбара, ты ведь крутая. Только глянь на себя, — Венти улыбается, когда гладит её по голове. — Ах… Лорд Ба-… — она умолкает, сама не понимая, что собиралась сейчас ляпнуть. И даже рдеет от того, что именно бездомный, любящий выпить, бард утешает её. Не кто-то другой, а именно он. — Прости, — вырывается её тихое сожаление, когда она трёт свои глаза и кожу лица. — Я просто… — Устала, да? — Венти выдыхает, хмыкая. — Знаешь, не будь так строга к себе, ага? Тебе стоит умыться, хорошо покушать и выспаться. А затем, завтра, ты будешь готова решить любую проблему! Ну же, прекрасная звёздочка! Он махает руками, взывая к более позитивному настрою дел, а затем видит её робкую улыбку, или её, тень, потому что она тут же попыталась скрыть это. — Или вот что! Я знаю одно чудо-средство, что помогает избавиться от плохих мыслей. Так, замри! Она не успевает даже подумать, прежде чем Венти целует её в щечку. Потоки воздуха поднимаются в этот момент, кружа листву в воздухе. Барбаре кажется, будто её обнимает сам ветер. Он нежный, тёплый и свежий. Будто она стоит у моря или большой реки. Потоки приятно проходятся по плечам, разгорячённым щекам и губам. Гуннхильдр прикрывает глаза, теряясь в этом секундном умиротворении. Но когда он открывает глаза, то не видит ни Венти, ни порыва ветра. — Показалось?