Ассорти

Когда многовековые страдания кончаются, облегчение не приходит. Шея саднит и руки, избитые в кровь, хватаются за спасителя. Фактически, механически. Не из чувства благодарности или банальной просьбы о помощи — а чтобы спросить. Как дальше жить? Изуродованные свежими полосами руки и ноги парня кровоточат, и тоненькие узкие полоски крови медленно, всё ещё мучительно больно стекают по коже. Он хрипит, ощущая на шее не зажившие порезы, и глаза распахиваются в изумлении, но на самом деле — шоке. Что происходит. Мир, давно уже померкший вокруг его фигуры, заполняется серой однотонной рябью, будто бы на реальность наложили дешёвый старенький чёрно-белый фильтр. Снова становится больно. Высокая статная фигура в белых одеждах тянет к нему руки, трогает за плечи, голову, осматривает старые шрамы и новые увечья, что-то говорит, но он не может понять смысл этих слов. Что же чёрт возьми происходит. Он мечется, отпихивается руками, пытается встать, но падает, и дрожащие колени зарываются в мягкую землю, заставляя его чувствовать беспомощность ещё сильнее. Наверное, сходит с ума, может, тронулся умом окончательно. Дыхание выдаёт в нем безумца — отчаянные высокие хрипы, дрожащие руки зарываются в грязные тёмные локоны, чтобы вырвать их с дикой силой: ему не дают это сделать. Просто останавливают, мягко уводя руки в стороны — юноша хрипит и рычит, гневно перебирая очертания фигуры в капюшоне. Он может видеть лишь половину лица, и первое, что он осознанно и чётко запоминает — как незнакомец напротив прикусывает собственные губы, и острота зубов заставляет струйку крови течь по подбородку. Парень утихает, просто замирает под пристальным вниманием и чужими словами, которые всё ещё отдаются неразборчиво-далёким эхом. Вот бы понять, что ему говорят. Опускает голову, утыкаясь в собственные красные и грязные колени — следствие унизительной позы, в которой его держали всё это время. Картинка медленно складывается перед ним, но опалённый яростью тирана, сам противится воспоминаниям, насильно выкинутым из сознания. Не надо. Он ведь потрескается. Сломается окончательно, надломится без шанса на реабилитацию. Нечеловеческий жалобный рык протяжно вырывается из его глотки, и заглатываемый воздух никак не может заглушить отчаяние, растекающееся где-то позади его вечного сердца. Чужая крупная рука утешительно треплет ему голову, и он жмурится изо всех сил, чтобы справиться с собой. Чтобы превозмочь страх и панику, порождённую в нём столь давно. Он не помнит, что было потом, и куда его вели, что с ним сделали и что ему говорили. И лишь одно слово смогло прорваться сквозь пучину отчаяния — Сяо. Что это за слово? Ему бы знать. Первое, что ощущает юноша, когда выходит из транса, из своего коматозного состояния, где его вечно трясет, и он просто выкрикивает нечленораздельные звуки — так это ощущение холодного камня. Высокой скалы, у которой его оставили, словно бы просто бросили. Ему всё равно нет дела до того, правдива эта мысль или нет, но озирается по сторонам, взглядом цепляется за шапки из листьев песчаных деревьев, и золотая поблёкшая листва медленно красиво танцует в воздухе, замирая в конечном итоге на земле. Мир всё ещё блёклый, серый, обезличенный. Что-либо изменилось с тех пор, как его перестали пытать? Как его освободили из лап прежнего хозяина и просто… Оставили здесь? Он стоит, не смея даже шелохнуться. А имеет ли он права? Не заявится ли сюда кто-нибудь похуже, наденет новый красивый ошейник, который всё так же будет душить шею и не прикажет убивать? Лишь он и холод камня, что ощущается спиной — вот весь его дивный мир. Заключённый в собственные страхи и боль, не решается ступить и шагу, долго мнётся, топчет траву под ногами, а затем в безысходности прислоняется к поверхности всем корпусом, медленно скатывается вниз, усаживаясь на землю. Ему надо ждать, ведь тот, кто привёл его сюда, наверняка имеет свои планы на его жалкое существование, и именно поэтому он не может взять и уйти. Освободившись от одного проклятья, думает, что сразу же попадает в плен другого, и тихо себе под нос шепчет, — жду указаний. Он наблюдает за сменой дня и ночи, утра и вечера, заката и рассвета, но всё не может понять, почему никто не приходит. Мир всё так же остаётся молчалив по отношению к тому, кто служил одному из самых жестоких Архонтов, и потому холоден, лишая всяких красок. Какого цвета озеро? А дерево рядом с ним? Какой окрас имеет бабочка, взмахнувшая своими крыльями перед самым его носом — не знает. Тысячи и миллионы вопросов всегда оставались без ответов, и эта тягучая, ужасающая награда за его ужасающую службу, в которой он убивал и причинял одну лишь только боль. Время растягивается в одну длинную линию, и некоторое время погодя, парень вскрывает начинающие зарастать на руках и ногах раны. Сукровица и кровь, что сочится из покрасневших краёв, приносит боль. — Боль — это подтверждение того, что ты жив, — гулко звучит в голове голос тирана, которого уже давно нет в живых. — Боль отрезвляет и закаляет тебя, а значит, ты не можешь умереть. Воспоминание наваждением обрушивается на сидящую в тени скалы фигуру, и ему мерещится безобразно-растекающийся по несуществующей фарфоровой тарелке тающий холодный снег. Юношу тошнит, и он, расставляя руки в стороны, впивается в кусок камня, ломая ногти. — Нет… Нет, нет, нет. — Ешь. — Не хочу. — Это твоя еда. Его голова напряженно склоняется вперёд, желая узнать, настоящий ли это снег или нет. Дрожь, переходящая от рук к телу, передаётся и голове — его снова охватывает мучительная боль в районе шеи и вместо ответа он хрипит, давится аморфным снегом, заполняющим глотку и пищевод. Он впервые позволяет себе плакать — беззвучно скатиться нескольким капелькам слёз по своим щекам, и это значит, что он понемногу отходит, отдаляется от недавнего прошлого, терзающего тело и душу. Не успевает дойти до кульминации и разрыдаться, теряя сознание от истощения и переживаний, и следующее его пробуждение проходит словно бы через секунду, но на самом деле — проходит столь много времени, что поляна у озера зацвела. Листва вовсю кружит в воздухе, радуя своим изобилием. Парень отрывает тело от земли, медленно разгибает ноги в коленях, ощущая то, как мышцы ноют, перекатываясь под тонкой бледной кожей. Позволяет себе дерзость, когда отходит от места, на котором его оставили — чтобы найти себе еду. Он рыскает и бродит по поляне, намереваясь найти хоть что-нибудь, но со временем сдаётся, поедая небольшие красивые цветки с пышными бутонами и обилием пыльцы. На языке цветёт слабый пряный запах, и он морщится, не понимая, вкусно ему или нет. Сок листвы и лепестков оказывается сладким, и это приносит удивление. Смотря в своё отражение у водной глади, не понимает, кто перед ним. Всегда ли он выглядел так… Ужасно? Разорванная в клочья одежда, грязные пальцы рук, ноги и лицо. Отросшие волосы — грубые, ломкие и сухие, длинные ногти, которые всегда походили больше на когти. Он бьёт по отражению ладонью, разбрызгивая воду — она холодом ложится на кожу лица и плечи и не сдержавшись, падает в неё, намокая полностью. Голова немного успокоилась и события устаканились. Он, потерянный, бродит туда-сюда, не смея оставлять то место, где впервые очнулся. И ничегошеньки не понимает, а только сейчас подмечает, что раны все затянулись. Сон в целый сезон — хороший способ забыть о ранах и перезимовать. Он не находит в себе отголоски тревоги или печали, но и не замечает ничего другого, кроме как зияющие пустоты в центре, что стремительно заполняет всевозможные уцелевшие края. Приходит в беспокойство, когда вспоминает урок про боль — заносит руку над бедром, намереваясь расцарапать его в мясо. Предусмотрительно закусывает губу, чтобы сдержать крик боли, но так и не решается сделать это, останавливая руку у кожи. У него нет права распоряжаться собственным телом. И где-то на периферии сознания облегченно вздыхает, потому что не видит никакой необходимости в боли, по крайней мере сейчас. Мелкая испарина покрывает всё тело и мир кажется липкой приставучей субстанцией, в которой невыносимо находиться. Отгородиться от нахлынувшей, уж совсем неприятной ностальгии не выходит, внимание переключается на нечто совершенно иное — ощущение чужого присутствия. — Сяо, — неспешно бросает кто-то и он вертит головой. Сперва подмечает босые ноги, ступающие по траве, затем одежду и капюшон, прикрывающее лицо, и лишь затем то, как близко к нему подошёл незнакомец. — Кто ты? — враждебно начинает парень, выставляя руку вперёд — его «когти» хоть немного, но должны вызывать страх, или, хотя бы, желание не приближаться. Юноша застыл в неудобной позе и лохмотья бывшего одеяния буквально волочатся по земле — он лишь на секунду опустил взгляд вниз, чтобы в следующий момент вернуть его обратно, сверлить глазами полуулыбку, которую только и видно за краем широкого капюшона. — Кто, — выдыхая, шипит, повторяя вопрос для незадачливого, — ты? Рана на шее только недавно зажила и его способность говорить оставляла желать лучшего. Фантомная боль на месте бывшего ранения могла указывать на психологическую проблему, которую юноша ещё не преодолел. Откашлялся, протяжно хрипя, но стойки не убрал — стойки ужасной, неудобной, тело в которой начинает болеть уже сейчас, а мышцы — сводить от судорог. — Я принес тебе одежду, — некто медленно протягивает ему свёрток, в котором, по всей видимости, что-то лежит. Акт альтруизма? Добра? Ему с трудом верится, и злая улыбка-оскал отпечатывается на напряженном юном лице. — Что за Сяо? — спрашивает он, отодвигая кистью свёрток. Незнакомец на удивление спокоен, собран и удивительно мягок. — Ты, — усмехаясь, выдаёт фигура, прикрывая пальцами зарождающуюся улыбку. Он намеренно склонил голову вперёд, дабы любопытные глаза юноши не смогли обнаружить его лицо. — Почему я здесь? — запыхавшись, он нагибается, вжимает голову в плечи, чтобы уловить хотя бы отдалённо черты лица говорящего, но у него не выходит. Лишь краешек носа и щеки — это весь его предел. — Чего я жду? Где приказы? Что делать? Вопросы один за другим сыплются на Моракса, и он буквально утопает в словах доселе рычащего и нелюдимого парня. Бог медленно и осторожно располагает свёрток на земле, недалеко от фигуры Сяо, надеясь, что тот позже на него хотя бы взглянет. — А ты должен что-то делать? — фигура с капюшоном замирает, наклоняясь вперёд. — Разве не для свободы тебя освобождали? Губы у него дрожат в предстоящей истерике, потому что он не понимает. — Что значит свобода для того, кто её никогда не имел? — потому что все слова, которые говорят ему — пустые. Лишённые оболочки, а соответственно, смысла, потому что смысл летуч, подобно свободе, а он этого лишён. Он больше не заплачет, по крайней мере — не при нём. — Так что же мне делать? — он наконец опускает руку, перестаёт выглядеть угрожающе и становится самим собой, без внешних шипов и осколков, что не дают приблизиться ни одной живой душе. — Просто жить?

***

Восприятие мира Сяо ломается после того разговора. Признаться, он ещё долго думал над тем, что ему говорили в тот день. И Моракс — он наконец узнал, как зовут этого незнакомца с капюшоном — сказал, что будет заходить раз в три дня, чтобы повидаться, и может, наконец, дело сдвинется с мёртвой точки. — Но с какой точки? — обеспокоенно вопрошал Сяо всякий раз, когда они виделись, но ответа так и не находил. После их встреч мир не стал резко ярким и прекрасным, краски не вернулись в жизнь, преображая все вокруг в радугу. Окружение всё так же оставалось серым безликим ничто, которое Сяо не мог постичь и познать самостоятельно. Возможно, это всё ещё тяготит его где-то внутри, но старается это не показываться — мол, я сильный мальчик, сам завязываю сандали. Но что-то всё же поменялось, и со временем, не сразу, он стал откликаться на своё имя, и ещё долго переспрашивал у Моракса о его значении, каждый раз понимая, что это действительно что-то особенное, стоящее тех многовековых долгих страданий. Новые ощущения от одежды дарили странные покалывания у кончиков пальцев и затылке — ткань приятно прилегала к телу, и действительно была намного удобнее тех обносков, в которых его заставляли ходить ранее. Затем сами собой начались занятия с Мораксом, в котором он учил его жизни, объяснял простейшие термины вроде потребности в еде, воде или даже сне. Боевое искусство заинтересовало его в первую очередь, что и породило нескончаемые тренировки на многочисленных склонах земли Ли Юэ. То, что раньше казалось немыслимой дикостью, теперь было обыденностью Сяо, и пот, усталость мышц или мелкие ранения порождали восторг, бурю эмоций где-то внутри, находящие под душевными навесами и засовами. Постепенно и близость Гео Архонта оказалась привычном делом. Его обыденное присутствие в его скудной жизни делало честь и какое-то подобие защиты. — Неужели, бывают добрые Архонты? — они путешествуют по его землям и владениям, перебираясь от одной местности к другой. Впереди, где-то далеко виднеются небольшие селения и огни, наличие живой разумной жизни. Они останавливаются не так далеко от столицы, которая сейчас представляет собой горстку людей и несколько улочек с красивыми домами и торговлей, распространяющейся даже вечером и ночью. Садятся на небольшой каменный выступ, и перед ними виднеется вся красота городских построек и результаты людского вмешательства. Моракс похлопывает по своим коленям, призывая прилечь на них, и вопросительная мордочка Сяо секунд десять непонимающе смотрит на прикрываемое капюшоном лицо. А ведь он его, кстати, полностью так и не увидел. — Ну же, не бойся, — улыбка, по-своему близкая и добрая, склоняет его к послушанию, и Сяо даже рад. Не бояться подчиниться — это то, чего хотела его душа так долго, но в конечном итоге всё же забыла, к чему когда-то стремилась. Он располагается на чужих ногах, смотрит на мир горизонтально, на вспыхивающие вдалеке огни, отсвет фонарей, на прохожих и торговцев, рекламирующих свой товар на всю округу. — Давно хотел привести тебя сюда, — голос Архонта впервые ощущается аморфной музыкой, текущей откуда-то сверху, будто бы с небес, что плескается в воздухе и обволакивает его. — Здесь неплохо, — едва сознаётся в своих собственных чувствах, скрывая охватившее волнение и трепет. Где-то там живут многие тысячи людей, и всё это они сделали сами. Воистину, прекрасная гордость за Ли Юэ уже давно расцвела огненным бутоном в сердце Бога. — Что ж, тогда следующее тебе понравится ещё больше, — таинственно сообщает он, привлекая к себе внимание. Сяо следует за интересом, поворачивает голову, смотрит лёжа снизу-вверх, на многочисленные длинные волосы, обрамляющие лицо, на тонкие губы и ровный нос. Широкая чёлка прикрывает глаза Архонта, и Моракс прикасается большим пальцем к своим губам, касается его языком. И этим же пальцем чертит на лбу Сяо знак Гео. Оба молчат, смотрят друг на друга внимательно. Юноша ощущает влагу и нежное прикосновение к коже, и эти нерасторопные спокойные движение пробирают до самых пят. Глаза сами собой утыкаются в лицо, которое он наконец смог увидеть полностью. Глаза, сверкающие жёлто-золотым, оказываются самым большим в мире чудом, потому что большего ему уже ничего не надо. Короткая усмешка берет его и губы приподнимаются в милой улыбке. Теперь он видит цвета. Теперь мир не хаос, состоящий из черного, белого и серого, и золото этих притягательных глаз впервые порождают в нём что-то новое. Поначалу окружающий его мир кажется головокружительной какофонией всевозможных цветов, и это вызывает удушающее чувство — пестрые яркие пятна сводят с ума слабое хрупкое тело адепта, что не может спокойно вынести столь сильных контрастов. Сяо часто жмурится, устало потирает кожей пальцев веки, надеясь снять нарастающее напряжение, но облегчение не приходит. Он часто прикрывает глаза, пытаясь полагаться на слух, обоняние и собственное шестое чувство. Первым, кого он запоминает на инстинктивном уровне, становится Моракс. Есть что-то привычное в дрожи его ауры, обволакивающей такую похожую на людскую оболочку. Словно бы у Сяо есть вибриссы души, которыми он может чувствовать абсолютно каждого. Приглушённый на общем фоне мир и вовсе меркнет, стоит его ногам коснуться дарованной адепту земли. Возможно, это кажется юноше слишком сокровенным и интимным, но чувствуя приход своего мастера, глаза сами собой закрываются. Мелкая дрожь паутиной сковывает ресницы, и они восторженно трепещут на слабом весеннем ветру. Столь желанный приход омрачают неприятные вести, — время встретиться с другими адептами, Сяо. Гладкая исписанная черными и нефритовыми узорами маска плавно перетекает в руки адепта — теперь его так тоже можно звать. — Значит, я достоин? — пальцы проходятся по тонким линиям и границе маски между внутренней и наружной стороной, так же, как совсем недавно по ним проходились пальцы мастера. Она золотом сияет в его руках и два примечательных рога приковывают к себе всё его внимание, совершенно не замечая о том, что ему толкуют. Массивные клыки, тонкий длинный нос с его большими широкими крыльями — хочется скорее примерить эту красоту, но что-то останавливает его. Внутренняя сторона источает до боли приятный коже холод, соблазн с благоговением хлестают из его таких же золотых глаз. — Твоё обучение почти подошло к концу, — слова расходятся по швам, когда достигают невнимательных адептовых ушей и глаза сами собой расширяются — он вовремя прикусывает губу, мирится с нарастающим огнём где-то внутри. И неизвестность его природы лишь сильнее пугает, как и потенциальное знакомство с другими любимчиками Бога.

***

Пунцовым цветом расцветает под кожей зарождающееся напряжение, готовое вырваться в любой момент, когда он встречает таких же, как и он сам, существ. Излишне молчаливый и вовсе нелюдимый Сяо отдаляется, как только его представляют всем присутствующим, и лишь лёгкий кивок головы удаётся ему, потому что на более сейчас не способен. — Теперь моя давняя мечта о создании Якш наконец воплотилась в реальность, — широкая ладонь мастера обводит всех присутствующих и мелкий укол возникает в районе затылка тогда, когда адепт понимает, что у присутствующих тоже есть маски, такие же, как у него. Не веря самому себе, пальцами бредет по бедру, чтобы коснуться животворящего холода, успокаивающего и усмиряющего, но не может сдержать в себе горечь и задыхается в ярости и ревности собственной, порождённой, как изначально казалось, единоличными владением Моракса. Счастье разбивается так же, как и капля дождя, падающая на глазурную лилию, как опытный горняк, вскрывающий кор ляпис и ядовитым кажется это чувство, что душит воздух в лёгких. Обладание — теперь уже кажется жалкой вещью, и впервые такой эмоциональный и жалобный взгляд ложится на Бога, на его стоящую вдалеке фигуру, что веселится и пьёт хорошее вино, празднуя этот великий день среди своих друзей. Сяо кажется невольно обманутым, в первую очередь собой, своей глупой надеждой, что что-то в мире может принадлежать ему. Но разве он сам не принадлежит своему мастеру? Ускоряющееся сердцебиение грозится вылиться в первую в его жизни истерику, и меж тем сильнее обличается это ужасное непривлекательное желание обладать. И никогда прежде он не чувствовал своей ужасающей ауры подавления и желания убивать. Убить друзей, убить адептов, убить союзников — разве это может что-то значить по сравнению с Ним? Адепт едва успевает остудить своё странное желание, когда облизывает пересохшие губы, прежде чем к его одиноко стоящей вдали фигуре подходит Моракс — с кубком наперевес и руке, удерживающейся на бедре. Пальцы Бога сминают тонкую белую ткань и Сяо удивляется тому, насколько красивый и чистый цвет избрал мастер, сколь красиво и контрастно он взаимодействует с кожей и тёмным волосом его хвоста. — Твоё одиночество тяготит других Якш, — Бог всегда говорит осторожно, знает, что ключик, подобранный к Сяо, стоит использовать медленно и ловко, неторопливо и сконцентрированно. Но юноша не спешит отвечать на вопрос, лениво и неспешно бредет взглядом по земле и траве, а затем утыкается взглядом на занимающую всю плечо недавно сделанную татуировку — её зеленый цвет напоминает о месте, в котором его оставили. Трава там такая же? — Почему мастер прячет своё лицо? — он пальцами и ногтями поддевает собственную чёлку, заставляя вздыматься передние локоны в забавном лёгком прыжке. Внешний вид Якши обманывает Моракса, но крепко сжимаемое им копьё и побелевшие костяшки пальцев выдают излишнюю нервность и взвинченность. — Чего-то боитесь? — А Богу есть чего бояться? — тривиальность ответа вызывает у них обоих усмешку, и адепт позволяет себе коротко неудовлетворённо фыркнуть, но отстать, не расспрашивать далее. — Давай помогу. Рука мастера бережно принимается вынимать из рук новоиспечённого Якши копье, которое протяжно и деревянно скрипит, намереваясь разлететься в щепки в любую удобную для Сяо минуту. Фаланга за фалангой и прикосновения Бога действуют усыпляюще — удаётся забыть на несколько мгновений про бьющее в колокол от волнения сердце и то, как сильно его дыхание выбилось из ритма. — Знаешь, ты похож на ожившую каменную статую — стоишь весь такой напряжённый, шелохнуться не можешь, — в какой-то момент голос Моракса звучит очень низко, переходя в шёпот, и вместо оружия в руке юноши впервые оказывается кубок с вином. — Выпей, может, полегчает? Коварная фигура Бога удаляется, как ни в чём не бывало — другие тоже истосковались по вниманию Архонта, и уже сверлят взглядом своего товарища, неизменно следящего за ускользающим от него образа мастера. Выпивка даётся ему ещё хуже, но раз уж ему в руки всучили вино, то отказать он уже не может. Кубок просто дивный — украшенный орнаментом, мелкой крошкой из измельчённого полуночного нефрита — блестит миллионами звёзд, отражённых в луче закатного солнца. Хмелеет и не замечает того, что выискивает отпечаток губ Моракса, ведь он пил из него. И совершенно не отдавая в себе отчётности, отпивает, густо краснея, и хорошо, если для всех он окажется легко пьянеющим и неопытным. Адепты впереди устраивают разговоры на сочной траве, расположившись полукругом — их мастер взирает на них чуть поодаль, находясь в гордом царственном одиночестве, и лишь Сяо смеет нарушать привычный порядок, и вовсе оставаясь один. Предпочитает возвышенности и скалы, желательно высокие и прохладные, потому что там, на вершине, его встретит одиночество. На устойчивую поверхность ставит кубок — он не позволит ему разбиться или повредиться, ведь по закону жанра, за ним должен явиться его хозяин. И он заставляет Сяо ждать. На небе раскинулось тёмное полотно и тысячи искорок, мириадами связанные в нити, узоры и образы. Адепт впервые мечтательно смотрит куда-то ввысь и вовсе не примечает в ночной прохладе тёплые прикосновения рук к своим плечам. Рядом присаживается он. Оборачиваться не хочется, и адепт просто тихо, сокровенно, желанно и мучительно-томно выдыхает, выгоняя вместе с воздухом все жадные и эгоистичны желания своего сердца. — Будешь так вздыхать, и я непременно захочу украсть тебя, — усмехается в столь простой шутке Бог, не надеясь на какой-либо вразумительный ответ. — Я буду вздыхать почаще, — отвечает Сяо, устремляя свой взор на края капюшона. И ужасно долго отговаривает себя от мыслей о том, чтобы убрать его со столь прекрасного лица. Кожу под тонким слоем одежды всё же пробирает мелкая дрожь и Моракс словно невзначай подставляет своё плечо, прислоняясь рукой к пространству за фигурой Якши. Наверное, Богу хочется подарить частичку своего тепла такому, как он. Но Сяо хочется всего тепла. Всего Бога, если можно так выразиться. Но чувство потерянности и неосуществимости желания вгоняют его в меланхолию, в которой ничего не хочется предпринимать. Фигура адепта замирает, разбираясь в том, а не спит ли он? Потому как если это сон — то его обязательно ждёт плохой конец. — Твой рассудок стал податливее под действием алкоголя, — утверждение-вопрос заставляют юношу хмуриться, тяжело вздыхать и мотать головой в неопределённости. — Это к чему? — К тому, что даже если ты переволновался или расстроился, — он акцентирует внимание тем, что развязно-долго выговаривает каждое слово — или Сяо мерещится — лишь для того, чтобы в очередной раз заставить своего адепта внутренне закипать, — я всегда тебе помогу и буду на твоей стороне. От долгожданных слов сердце внутри рёбер Сяо разбивается на тысячу алмазных осколков, и эти блестящие крупицы режут нежную кожу и мышцы, заставляя напрягаться от будущих миазмов его одержимости, — и именно поэтому я стал Якшей? Для этого меня спасали? Для очередной роли глупой марионетки? Вопреки всему, не отстранился, не бил в грудь кулаками и кричал, лишь подставился под предложенное плечо, пальцами зарылся в складки одежды, сминая упругие и напрягающиеся от неожиданных прикосновений мышцы спины. — Пусть так, пусть всё это окажется правдой, мне совсем неважно. Зарываясь в ткань звучит приглушённо и отдалённо, бормочет, даже не надеясь на то, что его услышат правильно. Руки жадно запоминают рельеф тела Бога, каждый выступающий мускул и плавный красивый изгиб — это первая близость Сяо, которой он поддался сам, к которой его не склонили или принудили, к которой он сам тянется и добровольно себя отдает, не желая знать, будет ли взаимность или его отвергнут. — Просто останьтесь так со мной ещё немного, прошу, — Моракс ощущается как звёзды и небо, как пушистые облака и вздымающееся на горизонте ярко-пылающее пузатое солнце. Глаза сами собой закрываются и в ход вступает всё то, на что адепт привык полагаться — ощущения. Ему мерещится и кажется, будто бы его обнимают в ответ, прижимают к себе, и щека Бога утыкается в адептовскую макушку. А затем это всё оказывается правдой. В какой-то момент кажется, что Сяо наплевать на свободу, кармический долг, остальных Якш и весь белый свет. Он многое понимает, почти всё — что не обязан цепляться за того, кто его спас, что не смеет что-то испытывать к Божеству, и что не должен буквально выпрашивать и молить, находясь в опьянении, зная, что ему не откажут. — Мне так жаль, — выговаривает юноша, в очередной раз выпуская из лёгких воздух, а вместе с ними — и свою жизнь. Ему не жаль. Вообще ни капельки. Не может себе позволить и дальше вот так просто и упрямо просить. Спиной ощущает недалекие беды и несчастья, которые могут повлечь смерть и катастрофы. Ради всех, и в первую очередь ради мастера, ему придётся отказаться от всего, что здесь произошло. И от магии, мерцания светлячков, ветра, проникающего в их волосы и проходящегося по коже в кроткой ласке — тоже. Сяо хочет запомнить это всё как один хороший долгий сон и покидает своего Бога, оставляя на его костяшках пальцев короткий поцелуй признательности.

***

Затем адепт старательно избегает своего мастера, с головой уходя в истребление чудовищ. Многочисленные приглашения, просьбы и подарки, доставляемые такими же слугами Моракса, как и он сам, вгоняют в смущение. Душа мечется к разным полюсам, каждый день привносит новые испытания и Сяо окончательно запирается в себе, когда видит серию кошмаров про прошлого хозяина-тирана и то, как Моракс в его снах всегда добровольно отдаёт его мучать предыдущему Архонту. С тех пор он не пытался уснуть, а если его одолевала короткая секундная дрёма — тренировался. Вспоминал бесчисленные уроки мастера, повторял в точности его движения, взмахи бедром и рукой, положения тела и многое другое, что могло бы вернуть шаткое психическое равновесие. Убийство монстров причиняло боль и ранения, заживающие так долго, что Якша перестал считать. Если беспокойных ночей не было — он сам создавал их. Намеренно искал противников часами, плутая в ночи со своей подругой Луной. Она освещает ему путь и указывает на одиночество, законное, заслуженное — потому что это единственная награда, дарованная ему с рождения. Его хватило на несколько неспокойных месяцев, прежде чем адепты решили что-то с этим сделать. Долгий тщательный план принял вид одной из самых простейших уловок — нашествие монстров на земли Ли Юэ. Охваченный боевой яростью и возмездием Якша, и вовсе не замечал обилие враждебных существ, устраняя их один за другим, и тем тяжелее ему было рассмотреть во всём это детально спланированную ловушку. А когда перед ним возвысилась статуя Архонта, когда его умышленно приволокли к месту их последней встречи — стало намного больнее, и те многочисленные раны и синяки практически никак болезненно не отзывались. Конечно же Сяо не смог уйти, даже шелохнуться не посмел. Застыл на месте, смотря как лунный свет буквально обнимает статую со спины, и тем реальнее кажется фигура в этом обманчивом свете. Любовь кажется чем-то неправильным ещё и потому, что адепт и сам не знает, искренне это или нет. Или это банальная привязанность и благодарность, неправильно истолкованная его сердцем? Так хочется спросить у кого-нибудь, а если ли лекарство и от таких бед? Ведь когда-то для Сяо невозможное стало возможным, и долгая тирания над ним окончилась, так может, и другие чудеса тоже существуют? Якша позволяет себе одну глупую человеческую слабость — разговор со статуей. Впервые он говорил до самого рассвета, практически не умолкая. И уходя со склона, юноша впервые чувствует облегчение в своём сердце. Хочется вернуться в место, которое он считал своим родным домом и осекается, понимая, что такого места попросту нет. Новый день кажется каким-то действительно новым, не похожим на все остальные дни, смешавшихся со злобой, отрицаем и внутренней борьбой. Отчего-то вид тростниковых островов доставляет глазам Сяо удовольствие, он любуется невысокой стоячей водой и выступающими камнями, словно мини-острова, разбросанные по всей обширной территории. Кажется, ещё вчера это место было безнадёжной сухой пустошью, лишённой влаги и жизни, а теперь здесь квакают свои песни лягушки и даже цветут чашечки лотоса. Замирает, когда чувствует знакомую ему дрожь земли, или это он дрожит, боясь сознаться в собственных чувствах? Но так или иначе, с губ срывается заветное, — мастер. Улыбка не перекрывает вид уставшего лица и изнеможённость, которой он сам себя наказал. Адепт присаживается у широкого камня, поджимая колени к животу, ведь мочить ноги совсем не хочется. Вокруг них нежно и плавно танцует тростник, своими колосьями напоминая юбки причудливых танцовщиц. — Достаточно набегался от меня? Усмирил пыл? — в отличии от своего брезгливого подопечного, Моракс совсем не боится запачкаться, и его ноги, по щиколотку погруженные в воду, намочили часть одежды. — Я… Я не то чтобы, мастер, просто, — Сяо заламывает руки, прерывает свою оправдательную речь, когда ерошит собственный затылок, не смея смотреть на Бога. — Знаю, что не оправдываешься, и не боишься, но отчего тогда не смотришь на меня? — Моракс стоит вровень с ним, смотрит куда-то вперёд, на красоту простираемых земель, которые по праву может считать своими. — Если взгляну — никогда не смогу больше от вас отказаться, — он прикусывает свою губу, терпеливо выдыхает, выжидает паузу, чтобы набрать воздуха до самых краёв лёгких. Солнце припекает их головы, а вода дарует прохладу. Опять сказка, опять магия, волшебство и притяжение их тел к друг другу. И ситуации, в которых они просто не могут совладать с друг другом. — Почему должен отказаться, глупый? — Архонт ведёт рукой по подбородку Сяо, пальцы нежно касаются кожи, в желании подтолкнуть к истине. — Потому что я люблю вас, — отчеканивает Якша, вновь встречаясь с притягательным сиянием глаз мастера. Сейчас он готов сделать всё, о чём его попросят — но просьбы не прозвучало. — И если откажусь от вас, значит уничтожу своё сердце. Меж ними молчание и лишь природа даёт о себе знать в виде квакающих о своих делах жабах. Их смыкаемые губы в простом и скромном поцелуе находит отклик в поднявшемся ветре, и тростник шумит, шелестит свою песню о любви. Не обязательно быть жадным, голодным до любви, чтобы правильно её проявлять. Достаточно лишь очень долго ждать и верить, как Сяо. Пусть временами он упрямился и убегал, но в итоге встретил свою судьбу здесь, в последнем пристанище для многих странствующих воинов. — Я никого никогда так сильно не желал как тебя, мой драгоценный Сяо, — Моракс скользит руками по предплечьям адепта, подрагивающими пальцами повторяя узоры татуировки. Он часто-часто моргает и видимо всё не может примириться с тем, что огласил эти давние мысли и чувства вслух. — Ты последуешь за мной? — вопрошает трепетно Бог и адепт впервые замечает за ним такое волнение. Отказать, конечно же, не находит в себе сил. Путешествовать на руках Бога кажется странной приятной колкостью, из-за которой Сяо не может нормально соображать. Смущение с очарованием момента борются в нём, но вместо дилеммы он предпочитает прижаться к широкой груди мастера и сполна насладиться близостью, возникшей по инициативе Моракса. Не сразу на ум приходит мысль о том, что он не знает куда его несут, интересоваться не сильно и хочется, и адепт позволяет себе наблюдать за Архонтом вблизи, рукой пройтись по крепким плечам, хорошо сложенным лопаткам, игриво отбросить капюшон, подставляя тёмный каштан волос под лучи солнца. И Моракс весь сияет, словно бы отражая падающий на него свет. Невероятной красоты глаза с игривой усмешкой, застрявшие где-то у зрачка, вынуждают Сяо подарить пленительно-долгий поцелуй, в котором им приходится ненадолго остановится. — Ты испытываешь меня? — вылетает из губ Бога и юноша задумывается над тем, правда ли это. — Так сильно хочется? — продолжает игру Якша, не надеясь на то, что разговор продолжится. — Хочется. Они едва дожидаются ночи, останавливаясь в чертогах обители Бога — отдалённой от цивилизации и людей постройке, что действительно достойна Архонта. Именно здесь мастер и коротает своё бесконечное время, находясь в привычном его сердцу одиночестве. Впервые эти стены и обширные залы с дарами и архитектурными красотами увидели кого-то ещё, кроме хозяина. Впервые кровати коснулась голая спина адепта, и нависающий над ним Бог, что одаривает поцелуями и лаской. Впервые комната наполняется волнующими ухо вздохами, стонами, несдержанными рычаниям и тихими просьбами продолжить, когда Моракс растягивает Сяо длинными смоченными слюной и целебным бальзамом пальцами. Руки адепта впиваются в кровать, не в силах сдержать волнение, когда Бог наконец оказывается в нём. Любовь, вырвавшаяся из укромных уголков их душ, наконец смогла сойти с ума, вылиться в акт любви страстный, тесный и столь продолжительный, что у них обоих закружилась голова. А закусанная шея Якши и расцарапанная спина и плечи Моракса слабо сочатся кровью и сукровицей. — Всё ещё желаешь меня? — Сяо задыхается от любви и наслаждения, его грудная клетка часто и ритмично вздымается, встречаясь с грудью мастера. Бесхитростная, но довольная улыбка и румянец, показывающий, что ему ни капельки не стыдно, лишь раззадоривают. — Твоя строптивость когда-либо была преградой? — делая небольшую передышку, он покрывает лицо Сяо влажными поцелуями, и оттого вызывает чистый неподдельный смех. — Я уже весь мокрый, — фыркая себе под нос и сдувая крупную мокрую прядь, Сяо замечает, что давно покрылся испариной. Движения бёдер Бога отнюдь не становятся медленнее, когда юноша протяжно стонет, приподнимаясь навстречу к мастеру. — Что ж, остынем ещё не скоро.