Ад
Год 1738, Серайя
– Господь вручил нам бесценный дар – совершенство жизни. Отнять ее – значит, прогневить Бога. Поэтому, Он, всемудрый в своей доброте, сделал так, чтобы никто не смог отнять этот дар. Так восславим же Господа нашего! – Аминь! – Но! Уже более века благодатную землю Бога и наших отцов топчут ноги детей Сатаны. Кто–то говорит, что Господь испытывает нас, но я говорю – это ложь! Бог милостив, а искушает только дьявол. Он подсылает своих приспешников, этих воров, способных украсть самое ценное – жизнь ближнего. И я говорю Вам – это есмь великое зло, которое нужно искоренять из нашего мира! Толпа взревела. Она поднялась, будто огромная волна – вскочила с деревянных лавок, топнула каблуками. Ноги, руки, головы – все пришло в движение; рты широко распахнулись, пальцы сжались в кулаки. – Да, искореним зло! Казним дьявола!***
Серайя смотрела, как догорает костер. Остальные давно разошлись, холодные сумерки упали на город, а она никак не находила в себе силы уйти. Небо затянуло тучами – в костре не разглядеть, буковые сучья или человеческие кости белеют в полутьме. Языки пламени лизали рыхлые головешки, порывы ветра высекали оранжевые искры. Несколько часов назад вокруг церкви собрался весь город. Женщины в лучших платьях, мужчины с топориками за поясом, румяные дети... Девушка бессознательно протянула руки к огню: в конце осени ветра были – не спрячешься, – но тут же одернула. Ужас и отвращение пронзили ее тело сильнее холода: греться над костями своего дяди, пусть он и был дьяволом – постыдно. Когда Серайя была маленькой, дядя Якоб учил ее делать человечков из глины. «Сначала лепишь туловище, затем – голову и конечности. Так создавал нас Господь – из глины и своей крови, невинными и совершенными». Разве мог человек, мыслящий так, оказаться приспешником Сатаны? С громким треском догорело последнее полено. Искры взмыли к небу, словно жёлтые звёзды. Серайя проводила их тоскливым взглядом. «Кто знает, может, это душа дяди отправилась на небеса – огонь очистил его, а бог простил», – думала девушка, но в мозгу, перекрывая прочие мысли, гудело: «нет ничего, кроме пепла, дядя умер, и тело его стало золой да горячими искрами». Из храма показалась тощая фигурка исповедника. Серайя напрягла зрение, чтобы рассмотреть его лицо – каким оно было: довольным после проповеди и казни, или же усталым? Но тьма, казалось, окутала ее взгляд и всю площадь. Острые шпили собора превратились в размытые линии, здание ратуши и торговые лавки вокруг – в черные уродливые пятна. Девушка на миг испугалась, что тьма, костер и осенний вечер – это все не взаправду; она умерла, а священник – ее проводник в царство холода и теней. – Дитя мое, что ты делаешь здесь в столь поздний час? – ветер превращал охрипший от проповеди и едкого дыма голос священника в неясный шепот. – Разве сейчас не время молитвы в домашнем кругу? Ты... – мужчина осекся, глаза подслеповато сощурились. Их город был маленьким – каждый знал друг друга. И хотя Писание учит, что дети не в ответе за грехи своих отцов, родство с приспешником дьявола горело на Серайе огромным клеймом. Священник подошел ближе, разворошил носком ботинка почти угасшие угли. От него воняло кислым вином и ладаном. Они стояли молча. Святой отец силился что–то сказать, но зубы стукались друг об друга, губы шевелились, руки нервно поправляли сутану – совершенно беззвучно. Серайе воспитание не позволяло уйти, да и как идти? Она будто забыла, что нужно возвращаться домой – ноги прилипли к влажной земле, ботинки толстым слоем покрывала грязь. – Прекрасная речь, – наконец сказала девушка и ужаснулась – до того насмешливо звучал ее голос. Но священник будто не понял издёвки: он закашлялся и осенил ее крёстным знамением. – С божьей помощью, – сказал, плотнее кутаясь в сутану. – Ступай с миром. И силы вернулись в продрогшее тело Серайи. «Все закончилось, – подумала она. – Я вернусь домой короткой дорогой и наперво почищу ботинки. Мать все равно будет ругаться, но, может, не сегодня – не в день, когда ее старшего брата казнили. А завтра… завтра все станет как раньше». Девушка обернулась и заметила, что священник ушел, что улицы людные, а небо ещё плотнее затянуло тучами. Витрины были темными, но жилые окна над ними ярко горели, и Серайе невыносимо сильно захотелось в это тепло и мягкий свет. Домой.***
– Не нужно было тебе ходить, – сказала мать, едва Серайя переступила порог. Холод шагнул вслед за ней огромной тенью, скрутился возле остывающей печки. Девушка оставила мокрые ботинки у двери – позже почистит. Дорога отняла последние силы; лицо горело, а ноги превратились в замерзшие неуклюжие палки. Серайе хотелось, чтобы ее язык тоже стал деревянным, замер во рту, но этого не случилось. – А если бы я тоже стала “убийцей”, вы бы меня сдали? – спросила девушка. Она хотела услышать ответ и страшилась его. – Не говори глупостей! – мать сплюнула через плечо и быстро перекрестилась. – Ишь чего удумала! Она оторвалась от замешивания хлеба и впервые за весь вечер взглянула на Серайю. Улыбка на ее лице увяла, брови нахмурились. Мать вытерла руки в пыльный фартук, машинально поправила платок на голове и шагнула навстречу дочери, с протянутыми руками. Серайя до последнего не понимала, обнять ее хотят или ударить, но мама взяла ее за руку и повела к едва теплой печи. – Поешь, – сказала женщина. Серайя села на край лавки и уставилась в миску с холодной кашей. Коричневые шкварки будто смотрели с немым укором – на пару с матерью. – Это был уже не твой дядя, а слуга дьявола. Ходила бы на воскресные проповеди – сама бы знала. Но это все не для тебя, как же! Ночь, глубокая и черная, постучала в окно первыми звёздами. Непогода утихла, луна выкатилась из–за собора. Весь дом уснул, но Серайя продолжала сидеть за столом, склонившись над нетронутой кашей. Мама говорила ещё много часов, пока отец не вернулся с фабрики – грязный, злой и продрогший. Время и домашняя суета обтекали Серайю, словно густой, теплый кисель. Негромкий голос отца, звонкий, раздраженный – матери, мяуканье кошки под столом, скрип половиц стучали в уши крошечными молоточками, пока не утихли вовсе. "Завтра я пойду на рынок и буду покупать овощи и мясо. Часть денег, которые я отдам, пойдут в церковную казну. Чтобы святой отец читал свои проповеди, а палач казнил дьяволов", – думала Серайя, и до конца не понимала, что чувствует по этому поводу. Смирение, замешательство, недовольство? Или обычную грусть? Рядом не было человека, который бы объяснил, взял за руку и провел сквозь тьму сомнений. Когда–то таким человеком был Алек, но их дороги разошлись несколько лет назад – навсегда. Сердце Серайи пронзила жгучая, яростная боль. Им по шесть лет; улыбка Алека широкая и щербатая, ладони – влажные. Они спасают котенка, который попал в водосток. Котенок слепой на один глаз – жизнь на улице никого не щадит, и они сжимают крошечное тельце в осторожных объятиях. “Это я его спасла!” – “Нет, я!” – “Он может быть нашим общим котенком”, – “А так бывает?” – “Да, но тогда нам нужно будет дружить”, – “Ладно”. Им десять, солнце заливает золотым пеплом поля за городом. Дети лежат в высокой траве, зелень окутывает руки и ноги со всех сторон. Алек щекочет ладонь Серайи тонким стеблем, девочка хохочет, небо плывет над их головами, бело–голубое и чистое. Кто–то кричит: “Райя, ты где? Пора домой!”, но Серайя не отзывается. Она накрывает себя травой – ноги, туловище, лицо – и шепчет: "Хочу стать камнем, здесь так светло и спокойно… Можно лежать в земле тысячи лет и смотреть на солнце". Алек хихикает и принимается выпутывать ее из цепких объятий травы. "Тысячи лет в земле только мертвецы лежат, а ты живая, сестричка!" Им четырнадцать. Морозная зима сменяется ледяной весной, посевы гибнут, из–за реки доходят вести о новой чуме. Алек сминает в хрупких ладонях шапку, которую ему связала Серайя. "Дядя обещал помочь с работой. Говорят, в больших городах полегче, только… больных много. Я буду посылать тебе весточки", – обещает Алек и уходит в промозглое апрельское утро. Он умирает от чумы спустя несколько месяцев. И что–то в Серайе умирает вместе с ним.***
Голоса доносились словно через густое белое облако. Золотой и алый мир метался под веками, пока Серайя не смахнула его ресницами. Тело ее затекло, а разум дрожал, словно оплывший огарок свечи. Она понимала, что на кухне бранятся, что говорят о ней, но слова падали и таяли, не касаясь кровати, и смысл утекал прочь. Девушка потерла глаза и потянулась. Дома не часто ссорились, но после случившегося мир вокруг будто изменился – Серайя перестала удивляться чему–либо. Она замоталась в одеяла и подошла к дверям – доски под ногами скрипнули, но ругались слишком громко, чтобы услышать. – ...И речи... не может... Анна! Габриэль, мой мальчик… – ...Мы подписали контракт… – ...Думаю, священник согласится… расторгнуть… без... вопросов… – ...Моя дочь… не виновата! Обрывки слов бились о стену и оставляли круглые вмятины. Серайя прислонилась к холодной извести и потерлась щекой о шероховатую поверхность. Она не почувствовала боли или жалости, но и облегчения в ней тоже не было – только безразличие. С таким безразличием она приняла новость, что ее сосватали за Габриэля Мойзи прошлым летом, так почему новость о расторжении помолвки должна ее как–то затронуть? Девушка стояла в безмолвии и неподвижности, словно замерзшая на морозе нищенка: никто не открыл ей двери, и в какой–то момент она осталась стоять перед чьим–то домом, навечно. Ей не хотелось выходить из комнаты – пусть другие решают ее судьбу, но и оставаться внутри было невыносимо. Конечно, женщины давно поняли, что разбудили ее, но продолжают браниться, словно она – пустое место. “Мама решит, что я плачу. Плачу из–за Габриэля из хорошей семьи, Габриэля с ясными глазами”, – подумала Серайя и тихо рассмеялась. Хлопнула дверь – в доме стало тихо. На кухне звякали ведра и кастрюли, ветер гулял под черепичной крышей, мамины шаги отдавались гулким эхом. Она не спешила звать Серайю, хотя в доме всегда полно работы. Девушка вышла из комнаты, когда сидеть дальше в четырёх стенах стало невыносимо. В понедельник она всегда ходила на рынок, а потом возвращалась домой окольными путями. Несколько часов покоя и одиночества были настоящим подарком для Серайи. Иногда Габриэль сопровождал ее – это было частью ухаживаний. Он покупал засахаренные сливы или вышитую ленту в лавке тети Агаты. Между ними не родилась любовь, но Габриэль был хорошим человеком. – Оставайся дома, я сама схожу! – сказала мать. Она подошла ближе, поправила прическу Серайи, смахнула пылинку с мешковатого платья. – Ты все слышала, да? Золотце, мне так жаль!.. Серайя увернулась от объятий: – Пустое, мама. Я пойду. – Но люди!.. Люди будут шептаться. Обсуждать и тыкать пальцами, едва отвернешься. Смеяться и обходить стороной – что, если дьявольская скверна передаётся? Все знают, как Серайя была близка с дядей. А теперь ещё и помолвка… Девушка взяла маму за руку и улыбнулась. Эта улыбка родилась, когда умер Алек – в ней не было ни капли искренности. – Все будет хорошо. Я не стану затворницей лишь потому, что Габриэль Мойзи на мне не женится.