Злость
Год 1738, Серайя
Серайя порождала тишину. Виной было ее выражение лица или заляпанные ботинки, но куда бы девушка не шла, разговоры вокруг смолкали. Старуха Молли чистила репу на крыльце — день был солнечным и теплым, возможно, последний теплый денек в этом году, — а ее сын сидел рядом и чинил старый чайник. Но едва Серайя открыла двери и крикнула: «Здравствуйте, госпожа Сатем!», как соседка бросила репу и нож в очистки, дернула за рукав сына, и они поспешно скрылись в доме. После этого была пожилая пара. Их сын добился огромных высот в торговом деле, поэтому обеспечивал родителям безбедную старость. Они любили выходить на прогулку до ратуши и обратно, в любую погоду и время года. Серайя плохо их знала, но все же поздоровалась издалека. Старуха прикрыла костлявой ладонью глаза от солнца, а затем сплюнула на землю и отвернулась, будто от прокаженной. Когда Серайя проходила мимо мальчишек, что играли в грязи, кто-то кинул в нее камень и крикнул: «Ведьма». Но как только девушка оглянулась, улица была наполнена разве что эхом чужих шагов. Когда Серайя пришла на рынок, ее сердце бешено колотилось, а руки дрожали. Она до белизны сжала пальцы на сумке, но тело ее сотрясалось изнутри, готовое в любую минуту сорваться и бежать без оглядки. Девушка заметила знакомое лицо и немного успокоилась. Фермер был из небольшой деревни на западе. Каждый понедельник он привозил молоко, сыр и яйца на продажу, поэтому еще не знал, что Серайя — из дурной семьи, практически племянница дьявола, которого сожгли на костре. А всем известно, что дурная кровь передается из поколения в поколение, поэтому девочка и порчу насылать может, и убить одним взглядом. Мужчина улыбнулся Серайе, даже махнул рукой — девушка всегда покупала у него острый сыр и брынзу. — Райя, а я на речке карпа выловил, вот такого! — крикнул сын фермера, разводя в стороны руки. Мальчик был глуповатым, но добрым. Его широко посаженные глаза сверкали, щербатая улыбка никогда не покидала лица. Девушка подошла ближе — тишина упала широким кругом на улицу, окутала пространство. Пожилая женщина, стоявшая рядом с фермером, отвернулась и поспешно перекрестилась; чумазые дети, которые играли неподалеку, с визгом бросились прочь — и все затихло, замерло. — Случилось что? — спросил фермер, оглядываясь. Девушка ему нравилась — напоминала зачахнувшую от оспы дочь, но проблем не хотелось. — Да, — Серайя опустила голову, рассматривая белые круги сыра. — Моего дядю казнили вчера. Он случайно убил человека. Теперь все думают, что и я такое могу. Фермер прижал к себе сына, занес руку, чтобы перекреститься, но только смущенно почесал лоб. — А ты можешь? Серайя отрицательно покачала головой. Ей хотелось ответить: «Не могу, но хотела бы!», крикнуть, чтобы голос прокатился по улице подобно грому. Хотелось действительно обладать такой силой, чтобы жизнь и смерть струились под пальцами. Но еще больше девушке хотелось, чтобы ее оставили в покое, и ничего не происходило, а плащ тишины и отверженности спал с плечей в дорожную грязь. Она молча расплатилась за сыр и спрятала его в сумку. Девушка не знала, голос разума или голос трусости шептал внутри нее: «Возвращайся домой, не буди в людях ярость. Пройдет несколько недель, они успокоятся и не будут отводить взгляд, едва тебя завидев». Но тишина, окутавшая Серайю, медленно проникала внутрь, она глушила тихий голос, оставляя после себя только звенящую ярость. Злоба — прекрасная замена печали. Девушка облачилась в нее и шагнула дальше, от лавки к лавке, улица за улицей. Она купила все, что планировала, и даже больше. Серайя долго торговалась с продавцом рыбы, прежде чем купить несколько тушек селедки: «Засолим к праздникам, но мама настрого запретила платить больше». Она около часа рылась в мешке лудильщика в поиске идеальной веревки для отца, а затем петляла по базару без дела, наматывая круги. К середине дня тишина вокруг девушки сменилась возмущенными шепотками. Серайе было плевать. Будто с каждым шагом и словом вся боль и тяжесть прошлого дня стекали с ее тела и оставались барахтаться в грязи. Девушка свернула на центральную улицу, когда часы на ратуше пробили два. Здесь было немного чище, хотя возле храма всегда толпились нищие. Серайя принялась рассматривать витрины магазинов, только бы не поворачиваться в сторону пепелища. Но ночной дождь разметал следы по всей площади, от них было некуда деться. Она прошла мимо магазина приезжего итальянца — он торговал готовой обувью, чинил старую и шил на заказ. Когда Серайе было семь, год выдался особенно хорошим, и отец купил ей на Рождество коричневые башмачки из мягкой кожи. Девочка носила их, даже когда они стали слишком маленькими. Следующей была мясная лавка, которую держала молодая семья. Серайе казалось, что позволить себе колбасы с душистым перцем и сырные рулеты могут только мэр да священник — такие уж там ломили цены. Девушка обошла собак, которые постоянно вертелись в ожидании объедков, и остановилась возле магазина с тканями. Девушке хотелось зайти в лавку тети достаточно сильной для слов утешения, но витрина была завешена изнутри светлой тканью, на дверях висел тяжелый замок. — Закрыто, — зачем-то сказала Серайя, и какая-то тупая, холодная боль упала на нее, придавила к земле. Девушка села на грязную брусчатку, привалилась спиной к двери и закрыла глаза. Воспоминания погрузили ее в состояние отрешенности и покоя, поэтому Серайя не услышала, как кто-то бросил камень в витрину. Стекло разлетелось на осколки, один из них вспорол рукав ее куртки. Девушка дернулась, вскочила на ноги, готовая защищаться любой ценой. Но перед ней стояли всего лишь мальчишки лет восьми — чумазые, с острыми скулами. Они удивлённо смотрели то на Серайю, то на осколки, будто не верили в произошедшее. — Уходи отсюдово, это ведьмовское место! — крикнул один из мальчишек, и все они бросились прочь с громким визгом. Серайя в оцепенении принялась собирать осколки в кучу, пока ее руки не начали кровоточить. Дядя умер, защищая магазин от пьяного сынка мэра и его дружков, которые решили, что могут брать все, что им вздумается. Он выстроил свое дело, словно крепость, кирпичик за кирпичиком, они с тетей вложили всю жизнь в магазин. А теперь дядя — лишь пепел да пятно несмываемого позора, тетя прячется, а магазин — только белая ткань да горстка окровавленного стекла. Серайя с ужасом подумала, что окажись тетя убийцей, все было бы проще. Ее бы сожгли, лавка бы терпела убытки несколько месяцев, да и дядю некоторое время все обходили бы стороной, но со временем страх сменился бы жалостью. Такой хороший, работящий мужчина остался один, жизнь так несправедлива. Он же не виноват, что его жена — такая. Женщины, что с них взять, прячут свою коварную натуру за улыбками, свою любовь к дьяволу — за заботой. Она даже ребенка не родила мужу — кто знает, может убивала их всех в утробе. Если бы дядя взял себе другую жену, никто не осудил бы его. Остался вдовцом — тоже. Но он умер, и это все усложнило. *** — Райя, золотце, что с руками? — нож выпал из грязных рук матери, звякнул о старый дощатый пол. Женщина наспех вытерла пальцы о фартук и бросилась к дочери, но Серайя отпрянула. Она чувствовала себя отчужденной и грязной, невыносимо лишней в этом доме. Девушка взглянула на мать — глаза у нее были красными: наверное, плакала из-за помолвки. Серайе не хотелось расстраивать ее и, вместе с тем, хотелось расстроить очень сильно. Злость вспыхнула в ней, обожгла словами губы: — У дяди не будет похорон, у меня — свадьбы. Я была там. Их магазин завешен белой тряпкой, окна разбиты. Мать бросила скорбный взгляд на недочищенную репу — уже обед, а работы невпроворот. Она достала из буфета несколько полосок чистой ткани, налила в таз немного воды, но Серайя не спешила промывать раны. Девочка стояла в дверях, вцепившись в свои сумки, и кровь медленно пропитывала грубую ткань. — Райя, твой дядя… Давид… он убил человека. Это очень большой грех. Бог сделал так, чтобы люди не могли убивать друг друга, это и отли… отличает нас от животных. А если же кто убьет человека, то это преступление против Бога. — Хватит! — Серайя тряхнула головой — платок соскользнул с ее волос на плечи. На мгновение девушка будто увидела себя со стороны — грязная, растрёпанная, только глаза ярко сияют яростью на худом остром лице. Но это не усмирило ее гнев — наоборот, он поднялся из глубины ее тела, вырвался наружу вместе с криком. — Хватит уже, слышишь?! Ты говоришь, как преподобный! А сама-то что думаешь? Правильно это? Мать поджала губы. Она вырвала из рук Серайи сумки и принялась быстро их разгружать. Плюх! На стол упало несколько сельдей. Шмяк! Рядом приземлился кусок сыра. Хрясь! Это кулёк орехов. К тому времени, когда в сумках не осталось ничего, мама едва стояла на ногах. Ее тяжёлое, загнанное дыхание сотрясало тщедушное тело, пальцы поверх замусоленной ткани мелко дрожали. — Это мы с отцом виноваты, — сказала она тихо и как-то отчаянно, когда с сумками было покончено. — Не научили тебя кротости и смирению… Нет в тебе страха перед Господом! — Только страх перед детьми его… Серайя вздохнула. Весь ее гнев куда-то улетучился — остались только усталость и боль в кровоточащих руках. Ей захотелось подойти к маме и обнять, может, даже разрыдаться, прижимаясь в ее сухой, обвисшей груди, затянутой в грубый черный хлопок. Они никогда не были близки: в раннем детстве Серайя постоянно вертелась возле отца, потом появился Алек, а после его смерти девочка сблизилась с дядей. Мама же оставалась для Серайи важным, но почти чужим человеком. Девушке хотелось ее одобрения — не любви, но сейчас она впервые остро почувствовала, что мама сама нуждается в ее любви. Уважении. Ласке. «Капля доброты никому не навредит», — всплыли в голове слова дядюшки. Но доброта в Серайе кончилась. Иссякла, словно родник за городом этим летом. Многие тогда увидели в этом божественное знамение, другие шептали, что это дурной знак — предвестник новой чумы. Но это был обычный родник и слишком жаркое лето — не более. — Мама, они… они разрушили нашу семью, — продолжила девушка. — Если Бог покарал только дядю, то почему страдаем мы? — Преподобный говорит, что… — В Пекло преподобного! Пощечина обожгла щеку Серайи, зубы клацнули, рот наполнился кровью. В детстве мама часто шлепала Серайю: по лицу, рукам или ягодицам, но никогда — с такой силой. Девушка вытерла струйку крови грязным рукавом и посмотрела на маму с нескрываемой ненавистью. Она понимала, что маме страшно и больно не меньше ее, но отказывалась прощать ей это. Серайя вымыла руки, но перевязывать их не стала. Села на низкую лавку и взялась нарезать очищенную репу и морковь. Ладони болели при каждом движении, а кусочки овощей пачкались кровью, но девушка продолжала работу. Она старалась не думать о ранах, но самый большой порез посередине левой ладони пульсировал и посылал волны жара от кончиков пальцев до запястья. «Это мне наказание за что, Господи? За гордыню?» — думала Серайя, промывая кусочки овощей в холодной воде. «Или же за неверие?» — продолжала она, подбрасывая дрова в старую печку. Бог безмолвствовал. *** Боль разбудила Серайю среди ночи. Девушка всегда спала на левом боку, подкладывая руку под голову, но холод ноябрьской ночи решил иначе — Серайя свернулась на старом одеяле возле остывающей печки. Она старалась не тревожить раненную руку, но холод вместе с сыростью заставляли ее вертеться с боку на бок, а глупые мысли терзали голову долгие часы, пока сон не взял верх. «Что случилось, я умираю?» — подумала Серайя, едва цепкие пальцы беспокойного сна отпустили ее. Она не сразу поняла, что ее разбудило: от неудобной позы ныло все тело, а горло пекло от сухого холодного воздуха. Девушка потянулась к печке, чтобы разворошить угасшие угли, но едва не вскрикнула. Малейшее движение левой рукой причиняло боль; кожа вокруг пореза пульсировала в такт сердцебиению — быстро-быстро. Девушка на цыпочках прокралась к окну и залезла на подоконник. Было далеко за полночь: белая луна плескалась между тучами, звёзды померкли. Серайя напрягала зрение до рези в глазах, но света было слишком мало. Она смотрела и смотрела на рану — черную расщелину в Преисподнюю на бледной коже — но не видела ничего странного. Только боль казалась осязаемой — она пылала, словно нимб, парила над кожей. Боль грозилась свести Серайю с ума. Некстати вспомнился дедушка, умерший от заражения крови. Серайя его не знала, но мама, в приступе откровенности, рассказала однажды, что он был жестоким человеком. Ему нравилось причинять боль и получать боль, поэтому лупил он детей от души. «Красный Мози» называли его за глаза: в порывах ярости его лицо и шея наливались кровью. «Он бросился на Давида, а я… я заслонила брата собой, схватила ржавую кочергу из-за печи. У меня не было намерения его ранить — наверное, поэтому получилось». Красный Мози был крепким мужчиной — пустяковая рана в бедро не могла убить его, но хлопья ржавчины, которые не вымыли из пореза — вполне. Лихорадка, боль, нагноение и смерть. Долгая, мучительная. Даже хуже, чем на костре. Серайя коснулась пальцам края раны и едва сдержалась, чтобы не закричать. Она сжала зубы так сильно, что рот наполнился кровью из повреждённых десен. Боль была невыносимой, но девушка протолкнула палец глубже — туда, где застрял осколок. Кровь хлынула из раны, закапала на ночную сорочку. Звук показался Серайе невыносимо громким. Кап-кап. Кап-кап. Девушка сосредоточилась на звуке, чтобы унять подступившую к горлу тошноту, но получилось только хуже. Она чувствовала под пальцами свою оголенную плоть: мышцы, сухожилия, кости, влажные от крови, а ещё — осколок. Острый и скользкий, он казался огромным стеклянным пауком, что вцепился в плоть Серайи — не вытащить. Девушка закусила край ночной сорочки и потянула. Стекло выскользнуло из раны — крошечное, не больше чечевичного зернышка, и такое горячее… Вслед за ним из недр Ада выскользнула боль и вонзилась в измученное тело Серайи. Девушка сжала руку в кулак, но кровь продолжала течь. «Когда-нибудь она остановится, — подумала Серайя. — Или нет. Вытечет из меня вся, и я умру. Может, тогда я смогу увидеть Алека и дядю. А может там, в Аду, не будет ничего». Мысли ее наполнились горечью — не из-за богохульства, но через насмешку над собой. Она ведь час назад так боялась умереть из-за глупой раны, а теперь размышляет, что это все не имеет значения: ни жизнь, ни смерть. Девушка скосила взгляд на родителей. Отец похрапывал, мать прижималась к нему в попытке согреться. Во мраке их лица казались белыми блюдцами — Серайя видела такие однажды в витрине магазина. Почти прозрачное стекло и синие колокольчики посередине тарелки. «Вырастем, разбогатеем, и я куплю тебе все тарелки в мире!» — хохотал Алек, прижимаясь чумазым носом к витрине. И Серайя смеялась вместе с ним. «Интересно, если человек поглотит битое стекло, он быстро умрет? — промелькнуло в голове. — Добавить мелкие кусочки в грибной пирог или перетереть в муку, чтобы насыпать в воду… Но для этого нужно быть убийцей». Серайя прижала ладонь к лицу, слезы ее смешались с кровью, пропитали грубый хлопок сорочки. Наверное, впервые она испугалась себя даже больше, чем беспомощности, которую постоянно ощущала. Несколько лет после смерти Алека жизнь тащила волоком Серайю через бедность семьи, глупую помолвку и постоянный страх перед болезнями. «Наверное, на том костре сгорела какая-то часть меня», — подумала девушка, утирая слезы. От этой мысли стало немного легче. Серайя посмотрела на покатый бок луны, выглядывающий из-за крыши, на чёрное пятнистое небо, блеск инея на черепице, и ей стало так покойно и хорошо на мгновение, так правильно… Мир, огромный и незнакомый, показался размером с осколок, который девушка только что выковыряла из раны. Пятна крови — это реки и океаны, острые грани — горные вершины, покрытые снегом. Где-то там, среди ледяного великолепия, она, но другая. Или нет ее вовсе. Серайя прижала скомканную ткань к ране и просидела ещё немного, пока странное ощущение умиротворения не иссякло. Прежде чем уйти, она вытащила из лужицы крови стекло и осторожно его поцеловала. — На удачу, — шепнула девушка едва слышно, и выскользнула из комнаты на кухню.