Развивающая детская игра

Арсений открывает дверь своими ключами. На них брелок с дурацкой длинноногой обезьянкой. Хотя Антон считает, что это скорее медведь. А Арсений считает, что зверёк неизвестного биологического вида похож на Антона, а потому и висит на ключах от его квартиры. В квартире тихо. Но не успевает он запереть за собой, как в коридор выходит чудо длинноногое. Ждал. И Арсений забивает на замок. Потом. Его ждали, а он очень, очень соскучился. Поэтому тут же протягивает руки: — Привет. Иди сюда… Но не договаривает, потому что Антон и без того с места срывается. Оказавшись рядом, сразу обхватывает за шею, прижимается губами к чужим. Но приветственный поцелуй выходит коротким, сухим и почти официальным, зато звонкий чмок в нос всё компенсирует. — Ты холодный, — шепчет прямо в ухо, прижимаясь щекой к щеке. А Арсений обхватывает за талию, тычется носом куда-то в скулу вслепую, потому что прикрыл глаза. И чувствует, как мир за его спиной, за незапертой дверью исчезает. Тот самый внешний мир, который за последние пару лет стал уж совсем каким-то бестолковым. А ещё он соскучился. Антон тоже соскучился. Настолько, что, когда Арсений написал, что сел в такси у вокзала, попросил скинуть скриншот из приложения, чтобы посмотреть, сколько тому ехать. И сидел, минуты считал, вздрагивая от каждого шороха. Потому что: а вдруг раньше приедет? Ну, вдруг? Они не виделись почти месяц. Слишком долго. Ему такое больше не нравится. Да и никогда не нравилось, если уж честно. А сейчас Арсений с его работами и проектами в Москве совсем избаловал. Целый месяц. Нет уж, это слишком. Поэтому обнимает ещё сильнее: — Заобнимаю тебя до смерти, так и знай. Все кости в тельце переломаю. Арсений смеётся, выворачивается и чмокает в нос. — Ты потешный. — Потешный, — тянет в ответ Антон с улыбкой на лице и отпускает. Надо же человеку дать возможность раздеться. Арсений стягивает с себя куртку с обувью, трясёт головой, поправляя волосы и всё это время чувствует, как с него взгляда не сводят. А затем оборачивается сам. — Ты загорел, — говорит он и проводит рукой по волосам. — Собираешься корни подкрашивать? — Да хуй его… Не решил пока. Пошли. И утягивает за собой. Арсений не противится. Идёт следом, со спины разглядывая. Блондинистый Антон с бронзовым загаром кажется каким-то обжигающе летним на фоне стылой зимы за окном. У дивана тянет к себе, разворачивает лицом и целует уже нормально, по-человечески. — Я скучал, — успевает произнести куда-то прямо в губы. — Я тоже. Дальше не разговаривают. И это хорошо. Арсению очень не хочется обсуждать дела повседневные, а тем более слушать байки из отпуска. Про Бали он лучше послушает от Серёжи, когда тот вернётся. Антону тоже говорить не хочется. Ни рассказывать, ни слушать самому. Потому всё, что надо, обсудят, а всё, что не надо, может умереть и невысказанным. Земля пуховиком, как говорится. Толкает к дивану, усаживается сверху, чтобы, как хотелось, придавить всем весом, обхватить за лицо и прижаться лбом ко лбу. — Я… — Я знаю, — перебивает Арсений. — Не надо. И целует, руками ныряя под футболку. Антон изгибается навстречу, себя подставляет, всем телом отвечая. Сам с поцелуем лезет, пальцами в плечи впивается, потому что по вот этой вот бренной оболочке дурной арсеньевской душонки тоже соскучился. Хочется ближе, сильнее. И поцелуи очень быстро из признательно-томительных переходят в жаркие, спешащие, обрывистые. Чужие руки больше не гладят, а сжимают. И Антону хочется застонать, но пока ещё не от удовольствия, а от чувства глубокой признательности за то, что Арсений в принципе существует. Оттого выдыхает жарко в ухо и откидывает голову назад, шею подставляя. Арсений к ней губами прижимается и проводит языком от межключичной ямки вдоль кадыка до самого подбородка. — Чего хочет мой мальчик? Антон ухмыляется звонко, не скрываясь. Потому что по этому он тоже скучал. Сильно, невозможно почти. А затем отодвигается, упираясь руками в грудь. В таком положении его от падения только чужие руки и удерживают. Заглядывает прямо в глаза, но всего на секунду, а потом тут же взгляд отводит, голову чуть опуская. — Я хочу, — тянет в задумчивости. И делает эту свою штуку. А потому Арсений тоже ухмыляется, но, в отличии от Антона, тихо, про себя. Потому что его мальчику, как обычно, нужно пару секунд, чтобы посидеть с опущенной башкой и сосредоточиться. А потом он поднимет лицо с ярко горящими глазами, глянет исподлобья и прикусит губу. Да-да, всё так и будет. Арсений знает, выучил. А сейчас у него есть пара секунд, чтобы полюбоваться. Потому что Антон, прячущий от него глаза, прекрасен в его личном, неповторимом очаровании. Не сдержавшись, Арсений поднимает одну руку, продолжая второй удерживать за бедро от падения, и тыкает пальцем в кончик носа. Ну, невозможно было сдержаться. — Эй, — возмущается Антон, поднимая на него глаза, но столкнувшись с ответным взглядом, вмиг чуть тушуется. — Я хочу… Арсений открывает было рот, чтобы помочь, предложить, так сказать, варианты того, как они могут скрасить досуг, но не успевает, потому что Антон вновь на него взгляд обращает и выпаливает: — Я хочу, чтобы ты меня наказал. И дыхание на секунду теряется. Потому что на место радостному восторгу от встречи и ощущения тепла приходит что-то более низменное. Оно горячее, гуще и слаще. Поэтому сжимает одну руку сильнее, а второй проводит по бедру с внутренней стороны. — И что ты уже успел натворить? У Арсения взгляд меняется. Раньше Антон замечал изменение в голосе. Теперь сразу же видит в глазах. Те, как будто бы более серыми становятся, чем голубыми. А ещё от этого взгляда жарко становится. Всегда. И Антон облизывает жадно, но сразу не отвечает, потому что, по правде говоря, он без понятия. Знает, чего хочет, а вот повод как-то не успел придумать. — Ну, — тянет он, пытаясь припомнить хоть что-то, — я не всегда отвечал сразу… Говорит, хотя и знает, что это не подходит. В первую очередь потому, что все их штуки и игрища по умолчанию ставились на паузу на время отпуска. Они и переписывались-то так, время от времени. Фотки друг другу пересылали, да иногда интересовались как дела. Ведь оба были заняты внешним. Да и без этого, тот факт, что он пару раз не сразу ответил на сообщение вряд ли бы потянуло прям на наказание. Полноценное. А именно такое Антону и требуется. Чтобы окончательно вернуться. Поэтому приходится поднапрячься, выискивая причину получше. — Твоя проблема, — заговаривает Арсений первым, видимо, уставши смотреть на чужие мучения, — в том, что ты слишком послушный. Тебе так не кажется? И улыбается одной половиной рта, притягивая к себе за талию. — Или в том, что ты не слишком требовательный, — бурчит Антон себе под нос обиженно. — Вот оно как, — тянет, вновь сжимая ладони на заднице. — Значит, моему крайне прилежному мальчику хочется больше дисциплины? А выдержишь? Антон аж с открытым ртом замирает на мгновение. Ебать. Вот как он это каждый раз с ним делает? Ведь человек, как говорят, ко всему привыкает. Но выходит, что Антон не человек, потому что к этому он привыкнуть не может. — Я… да, — соглашается Антон, сам не зная на что. — Ишь ты, какой самоуверенный, — улыбается тягуче, очень по-арсеньевски. — Только начнём вечером, ладно? Когда стемнеет. А сейчас… Просто полежим, ладно? Антон кивает согласно, потому что вообще не против. А ещё потому что знает, что Арсению требуется чуть больше времени, чтобы настроиться, да и вообще он только с дороги. А потому тут же слезает с колен, садится рядом и не упускает возможность подъебать: — Когда стемнеет. А вы романтик, Арсений Сергеевич. Ты не голодный? Может, кофе? Арсений только голову на плечо кладёт. — Кофе было бы хорошо… — Я тогда чайник поставлю себе. А тебе твою шайтан-машину заведу. Арсений поднимается вслед за Антоном. — Ты куда? Я принесу… — Я там дверь не закрыл. И идёт в коридор. Там щёлкает замком. Вот теперь всё. Их точно никто не достанет. А по пути обратно заскакивает на кухню, чтобы хлопочущего Антона обнять со спины, обхватив за живот. — Арс… — Не пущу. Лбом прислоняется к затылку: — Ты прекраснейшее и невозможное из существ, веришь или нет. И вопреки своим же заверениям отпускает, улыбаясь довольно. Вечер обещает быть преинтересным. *** Остаток дня проводят за прекрасным ничегонеделаньем. За просмотром фильма отвлекаются на вечный спор: продолжить смотреть с отвратительной озвучкой или включить субтитры? Арсений настаивает на субтитрах, Антон считает, что субтитры только отвлекают и вообще ему лень напрягаться. — Просто купи себе очки. — Я вижу, я просто… — Ага, а щуришься ты, потому что тебе немилосердно солнце с экрана слепит. — Ты моё солнце, бро. — Эм?.. — Ну, ты как подсолнух… — Я не понимаю. — Ещё бы… У Антона есть очки, но он не собирается их носить. Потому что потому. А Арсений — вредина. Душ принимают вместе. Экономии воды для, а не потрахаться ради. Это всё потом. И вот сейчас Антона ведут за руку в спальню, потому что это тоже часть. Часть того, что им предстоит пережить, поэтому он идёт сзади, держась за безымянный и мизинец. В спальне Арсения приходится отпустить, тот оставляет его посередине комнаты, где Антон перекатывается с пятки на носок, чувствуя, как внутри всё клокочет от предвкушения, и оглядывается. Ему нравится замечать почти незначительные мелочи, что теперь скрываются в обычной на вид спальне. Не только зеркало, которое повернуто под правильным углом к креслу, но и, например, подушку на полу. Обычная такая подушка. Лежит себе и лежит. Но она всегда лежит на полу. И, не считая дней, когда приходит клининг, двигает её только Арсений. У Антона даже рука не поднимается, хотя напрямую ему никто ничего не запрещал. Просто так правильно. А ещё в стене, у кресла, достаточно высоко так, что человек с нормальным ростом не сразу и заметит, вбит крюк. И Антон знает, что он там есть, и знает зачем. Потому что иногда у него настолько сильно дрожат ноги, что потребовалось нечто для, так сказать, удержания его бренной тушки в вертикальном положении. К тому же Арсу очень нравится, как это выглядит. Идея вообще была его, он же его и присобачивал под шутки о прорабе. Ну, а ещё теперь у них есть полноценный ящик с утварью. Это тоже выдал Арсений, конечно же. Но прижилось как-то. У них игрища и утварь. А Арсений больше папенька, чем папочка. Во всех отношениях. Пока Антон глазеет по сторонам, Арс включает ночник на тумбочке у кровати и выключает верхний свет, а потом оглядывает своего мальчика с ног до головы. Тот на него не смотрит. Стоит, руки перед собой сцепив в замок, только большими пальцами перебирает. Одного взгляда Арсению хватает, чтобы понять: тот готов, вполне можно начинать. Да его и самого аж потряхивает от нетерпения. Настолько, что рука подрагивает. Он сжимает её в кулак и выдыхает. Он скучал. Чертовски скучал. Но ему всегда требуется больше времени, чем Антону, чтобы войти в нужное настроение, и чтобы выйти, к слову, тоже. И раньше он чертовски сильно на себя за это сердился, потому что привык настроение Антона чувствовать и подстраиваться слёту. Это было у них с самого начала и казалось таким естественным, что его тормознутость в этой сфере отношений раздражала Арса донельзя. Ему казалось, что с ним что-то не так, что нужно что-то изменить, и он сможет так же быстро переключаться, как это делает Антон. Потому что тому, казалось, ничего не стоит перейти из состояния взрослого и даже чуть потрепанного жизнью мужика в состояние: «Я не буду пить чай сам, кружка слишком тяжёлая и горячая, напои меня». Арсений так не мог. И чувствовал себя каким-то задеревеневшим, это бесило, заставляло сомневаться в себе. А потом… Потом они поговорили. И оказалось, что, во-первых, он иногда сам не замечает, что именно делает. Кстати, вполне искренне, хотя Антон ему отчего-то не верит до сих пор. А во-вторых, он увязал глубже. — Я даже завидую, — признался Антон. — Потому что часто я как будто… Ну, на поверхности плаваю. Вот эти все моменты, когда шутить тупо начинаю, понимаешь? А ты меня обратно утягиваешь. В общем, с тех пор Арсений успокоился. И сейчас он точно знает, зачем ему нужно больше времени. Потому что перед самым началом внутри него всё цепенеет в состоянии какого-то куража и почти нездорового азарта. Как перед выходом на сцену, когда чувствуешь себя настолько живым, что хочется этой самой жизнью поделиться со всеми, зарядить собой. И стоит сделать шаг, как внутри что-то взрывается. Наверное, то самое, что не получило выхода. И, подходя к Антону, он желает только одного: начать уже. Открывает было рот, но Антон оборачивается резко, протягивает руку и хватает за запястье. Арс едва сдерживается, чтобы не отдёрнуть руку и не напомнить, что ему вообще-то нельзя его трогать без разрешения. Антон это замечает и тут же улыбается широко: — Эй, это традиция. Без этого не начнём. Точно. Арсений действительно забыл. А вспомнив, улыбается в ответ и даёт себя за запястье подтянуть, чтобы угодить в объятия. — На прощание, — шепчет Антон прежде, чем поцеловать. Он сделал это как-то в шутку. Поцеловал перед самым началом, потому что «потом хрен дашься». Арсению понравилось, и они начали прощаться. А Антон, если вы не знали, тщательно следит за соблюдением всех их идиотских традиций. Другой вопрос, что, несмотря на всё это ощущение куража и прочее, Арсений каждый раз крошится изнутри в труху от прилива любви к этому приверженцу традиций, когда они целуются на прощание. — Ну, всё, — отстраняется Антон. — Готов? — чмокает Арсений в нос. — Ага. — Антон, — тянет требовательно, заходя за спину и кладя одну руку на плечо. — Да, — произносит Антон тише и уже другим голосом. Он всегда начинает чуть басить отчего-то. Хотя, казалось бы. — Я готов. — Вот и славно, — сейчас, стоя за спиной, Арсений может позволить себе радостно улыбнуться. Месяц — это слишком долго. Он заждался. — Тогда на колени. И давит слегка рукой, направляя. Антону кажется, что он опускается целую вечность. Двигается, словно в замедленной съёмке, как в каком-нибудь дурацком индийском фильме, где слоумо используют к месту и нет. Но рука на плече не даёт сделать это быстрее, резче. Она урезонивает и контролирует. От этого мурашки россыпью по всему телу, а грудь сковывает волнением. Да, говорят, человек ко всему привыкает. Но Антон совершенно точно не человек, потому что к этому он не привыкнет никогда. Ни к этому, ни к Арсению в целом. Нет, Арс точно никогда не станет чем-то привычным или обыденным. Он может быть, наверное, каким угодно, но не обыденным. Антон опускается коленками на подушку, потому что кое-кто всё ещё не переносит синяки на своём мальчике. Эта мысль щёки румянцем обжигает. Хотя, опять, можно было бы и привы… Нет, не можно. А главное, не нужно. Рука же с плеча перемещается на загривок и чуть надавливает, чтобы он голову опустил. — Вот так-то лучше. А теперь я хочу, чтобы мой мальчик вспомнил, чего ему нельзя делать. Вслух. Антону хочется одновременно завопить от бешеного восторга, настолько ему нравится всё происходящее и предстоящее, и застонать-заскулить тихонечко от желания, чтобы Арсений коснулся по-настоящему, взял за шею и… Он всегда просит произнести правила вслух, потому что Антону это нужно. Он их помнит, конечно. Вызубрил до такой степени, что разбуди посреди ночи — назовёт без запинки. Хотя полусонный Антон неспособен с первой попытки имя родной матери назвать. Но это он вспомнит всегда. — Мне нельзя на тебя смотреть, — начинает он медленно и тут же делает паузу, чтобы облизнуть губы, потому что во рту сейчас сухо-сухо. — Хорошо, дальше, — проводит Арсений по голове ладонью. Она теплая, родная, самая лучшая. Хочется усесться на пятки и прижаться затылком к животу, чтобы потереться, но нельзя. — Мне нельзя тебя трогать. — Умница. «Умница» — разрядами по всему телу. От этого моментально потеют ладони. И Антон неосознанно вытирает их о шорты. — Эй, — рука замирает у самой шеи. — Убери их за спину. Ты же знаешь, мне не нравится, когда ты ёрзаешь. Антон знает, но выдыхает прерывисто, словно его прямо в грудь стукнули, а оттого дыхание сбилось. Но слушается, заводя руки за спину. — Хорошо, продолжай. — Мне нельзя прикасаться к себе… — Верно, и? — И, если чего-то хочется, нужно попросить разрешения. Вежливо. — Ну, вежливым стоит быть всегда. Ты же у меня воспитанный мальчик, — с этими словами он убирает ладонь с головы и проводит костяшкой указательного пальца по щеке. А Антон поджимает губы, стараясь не завалиться вперёд, потому что на словах «воспитанный мальчик» предвкушение грядущего сменилось вкусом происходящего. Его как будто бы дёрнули вниз, утащили за собой. И тут, на глубине обдало жаром уже сформировавшегося возбуждения. — Хорошо, а теперь закрой глаза. И не подглядывай, ладно? Антон кивает и прикрывает глаза. Сердце сейчас бьётся и в горле, и в голове, и в ушах — вообще везде. И кажется, будто бы он сам, весь, целиком, пульсирует в такт с ним. — Я задал вопрос. Сука, что ж ты творишь-то? Антона перемыкает, ощущение будто его душат, не прикасаясь к шее. Ну, придушивают скорее. Однако и он не чурается грязных приёмов. А потому, несмотря на чуть дрогнувшие губы, произносит тихо: — Твой мальчик не будет подглядывать. Арсений хмыкает в ответ. Но Антон знает, что только что сделал. Теперь ему не нужно видеть реакцию, которую раньше в основном угадывал по расплывшимся зрачкам и на мгновение помутневшему взгляду. — Славно, я сейчас, — произносит Арс чуть хриплым голосом. А потом исчезает. Исчезает мгновенно и столь бесшумно, что почти жутко. Антон ведёт плечами, переминаясь с ноги на ногу. Хочется поднять голову, открыв глаза, и повертеть ею, чтобы за секунду отыскать это потерявшееся на девяти неполных квадратах чудо. Хочется, да. Но нельзя. Если вы не знали, но с закрытыми глазами, в ожидании, стоя на коленях, чертовски сложно оценивать временные промежутки. Антону кажется, что Арсения нет слишком долго. Ключевое слово здесь «слишком», а не «долго». Он слишком в недоступности, вот. И Антон открывает уж было рот, чтобы окликнуть, благо это ему делать никто не запрещал. Но Арсений тут же даёт себя обнаружить, причём совсем рядом. Ну, да, легко быть ниндзей босиком да по ковролину. — Эй, я здесь. Не волнуйся, — голос доносится будто бы чуть снизу. Антон хмурится, но тут же соображает, что тот просто на корточки присел у правого плеча. — Тут я. И вновь проводит пальцем по щеке. У Антона в ответ на касание что-то поджимается внутри и, видимо, больше не разожмётся никогда. — Можешь открыть глаза. Антон открывает, но тут же скашивает в сторону, чтобы даже случайно не задеть взглядом, потому что нельзя, да. Нельзя, потому что иначе… Нет, не так. Нельзя, потому что он это выбрал в своё время. И выбирает каждый чёртов раз. Не смотреть, не трогать и слушаться. — А теперь вытяни руки, — продолжает, между тем, Арсений. Поднимая руки, Антон тихонько выдыхает. — Я хочу, чтобы мой мальчик кое-что подержал для меня, — и вновь почти неощутимо пальцем по небритой щеке. — Справишься? — Я… Да, — отвечает, в очередной раз не имея ни малейшего понятия на что, собственно, соглашается. Но вряд ли уж Арсений откуда-то цементный блок притаранил. Так что, должен справиться. — Как-то неуверенно прозвучало… — Да, — прокашливается, — я справлюсь. — Вот и молодец, — говорит Арс и укладывает ему на раскрытые ладони поднятых рук ремень. Антон подглядывает из-под опущенных век. Ремень его. Старый, привезённый ещё из Воронежа, хотя таскать он его перестал ещё там, непонятно только зачем с собой взял. Дешёвенький, из кожзама. Сейчас он напоминает собой сущее безобразие: весь в трещинах, облезлый, куски искусственной кожи свисают лохмотьями, держась на синтетических обрывках. Ведь именно его они накидывали на крюк в стене, чтобы Антону было за что держаться. Глядя на него, Антон нервно облизывает пересохшие губы. Держать этого уродца перед собой на вытянутых руках, словно какую-нибудь драгоценность или дар богам, чертовски странно. Он своим уродством совсем в эту картину не вписывается. Но всё равно завораживает. Наверное, именно контрастом. — Хорошо, — поднимается Арсений с корточек, — аккуратнее, не урони. Проводит пальцами по макушке и уходит прочь. От того места, где стоит Антон, до кресла чуть менее трёх шагов. Арсений знает, потому что не первый же раз это расстояние преодолевает. Но как же это долго каждый раз. То, насколько долгим это кажется, почти абсурдно и всё же, дойдя до кресла, он падает в него, словно после долгой прогулки. С закрытыми глазами набирает в грудь побольше воздуха, а потом старается медленно и ровно выдохнуть, но ни черта не выходит. Выдох получается рваным. Он сжимает шершавую обивку на подлокотниках и открывает глаза, чувствуя, как живот под пупком скручивает от волнения. Это Антон уже в гуще происходящего. Даже не так. Он, если можно так выразиться, является эпицентром всего происходящего. Стоит, переминаясь с ноги на ногу, губы облизывает. И взгляда с ремня не сводит. Арсения от этой картины перетряхивает желанием подойти, взять одной рукой за щеки и… и… Но рано. Да. Он сейчас, как случайно оказавшийся в театре за пару часов до спектакля зритель, должен подождать, посмотреть, как люди готовятся, носятся туда-сюда. Для них работа уже началась, они уже в запаре, но сейчас их труд не напоказ тебе, это лишь подготовка к тому, чтобы ты получил то, за чем пришёл. Поэтому усилием воли заставляет себя откинуться назад, но вот руки расслабить не получается. Сжимает подлокотники по-прежнему сильно, словно вот-вот поднимется. У Антона подрагивают кончики пальцев, а у Арсения от этого перехватывает дыхание. Нет, он не зритель. В данной ситуации он, скорее, режиссёр. Но и метафоры никогда не были его сильной стороной. Так что, как-то так. Улыбнувшись самому себе половинчато, он замечает, что Антон порывается сжать ладони в кулаки. И тут же его останавливает: — Он не улетит. Не нужно его сжимать. Просто держи. Антон еле заметно дёргается, но не оборачивается. Умничка какой… Наверное, это сложно. Арсений бы на его месте точно не справился. — Арс, — тихо зовут его через какое-то время, отрывая от собственных мыслей. В основном, о грядущем. — М? — А долго мне… — Ты же знаешь, пока я не решу, что хватит. Антон вместо ответа только плечами ведёт и губы поджимает нетерпеливо. На висках уже пот испариной поблёскивает. Ему жарко и, наверняка, невыносимо. Арсений будто бы сам это чувствует, прижимая пальцы к губам. Он, в каком-то плане, сейчас его отражение. — Антош, позволь поинтересоваться, а если бы я тебе конкретное время назвал… Ну, например, пять минут. Ты бы секунды про себя отсчитывать стал? Антон ведёт головой как-то неуверенно и опускает лицо, но ответить не успевает. — И на какой бы секунде ты сбился, м? Может, попробуешь вслух? — Я не… — Да давай попробуем. Если что, в пяти минутах — триста секунд. — Арс, я не… «Ну, нет, — думает про себя Арсений, нездорово веселясь, — не соскочишь». Только вот самому-то тоже сложно. Настолько, что вновь наклоняется вперёд и той самой рукой, что была у рта, сжимает у колена. Больно, чтобы не вскочить, чтобы помнить, зачем он тут и всё не испортить. — Начинай, — а вот и голос хрипеть начал. — Собьёшься, начнём заново. Так что, повнимательнее, хорошо? — Арс, — в этот раз обращение не просящее, а скорее капризное. Вон, и брови нахмурил упрямо. — Давай. Зато будет честно, а не «это твоё непонятное «как я решу», Арс», — не скрывая издёвки, парадирует Арсений. — К тому же, помнится мне, кто-то сегодня жаловался, что не такой уж я и требовательный. Ты же не хочешь, чтобы я решил, что ты просто избалованный, а не послушный? Ну? Пальцы вновь дёргаются в попытке сжать ремень, но в этот раз Антон сам останавливается. А потом резко поднимает голову. В это мгновение Арсению кажется, что перегнул, и его идея Антону уж слишком не по нутру, а потому придётся либо начинать сначала, либо отложить на другой раз. И такое бывает. Как бы вы хорошо друг друга не знали, в каких бы подробностях всё не обсудили, всегда есть шанс, что настроения не совпадут. Но нет, подняв голову, Антон вполне чётко и громко произносит: — Раз. А Арсений ухмыляется и вновь откидывается назад, чуть-чуть расслабляясь. — Два, три. Начинает бодро и даже как будто бы с вызовом. Подбородок вздёрнул точно. Арсений не мешает. Только любуется. В свете одинокого ночника загар почти завораживает. Поэтому он просто смотрит. На напряжённые руки, потную шею, вздымающуюся при каждом вдохе грудь, небритую щёку и совсем тёмный кончик носа. Всё такое знакомое, родное и как же хочется коснуться губами. От запястья вдоль вен до сгиба локтя, оттуда к шее… Но очень скоро дыхание совсем сбивается, язык заплетается, а руки чуть сгибаются в локтях. — Тридцать восемь, тридцать девять, сорок, сорок один… — Частишь. Это уже не секунды, — перебивает Арсений. — Арс… — Заново. — Я не… — Заново. Давай, у тебя получится, если постараешься. Возможно, ему сейчас втащили где-то в воображении. Потому что Антон едва не зашипел, сжав зубы. Но продолжает. — Раз, — сглатывает нервно, быстро. — Два… Бёдра тоже дрожать начинают. Антон наклоняется чуть вперёд, видимо, чтобы не завалиться назад. Вновь опускает голову и теперь уже, скорее, бормочет себе под нос, но всё ещё достаточно чётко. — Двадцать восемь, двадцать девять… Его возбуждение сейчас, кажется, можно в воздухе ощутить, потрогать руками на расстоянии. Оно в том, как его перетряхивает время от времени, в истерзанных губах и каждом случайном всхлипе. Оттого желание подойти становится почти невыносимым. Подойти, позволить прижаться к себе, успокоить и дать то, что так необходимо. Обнять, не отпускать. Или, наоборот, заставить подползти… Арсений прикрывает глаза на мгновение, а рука будто бы сама скользит по внутренней стороне бедра к стояку. Но он тут же себя останавливает. Нельзя. Сейчас нельзя. Открывает глаза, чтобы тут же про себя самого себя отругать. Он отвлёкся. А этого делать не следует. Ведь всё то, что сейчас делает и чувствует его мальчик, это для него в первую очередь. — Шестьдесят шесть, шестьдесят семь, шестьдесят… — запинается Антон, — восемь. — Что? Забыл, что идёт после шестидесяти семи? — Нет, я же не… — Нет, ты сбился. Заново. — Я не… — Заново. Антона уже давно перемололо изнутри. А это «заново» звучит прямо в голове, а не снаружи. Будто бы Арсений залез под кожу. Даже не так. Будто бы он пробрался под рёбра, в грудную клетку, обосновался в самой глубине. И таким образом спрятался, скрылся, потому что нет ничего кроме голоса, а этого, уж поверьте, совсем недостаточно. Но только голос сейчас и держит. Он и ремень, за который Антону даже не позволено ухватиться, хотя так хочется. Будто бы, если получится ухватиться, то это поможет ему удержаться. И пусть объективно всё совсем наоборот. Антону сейчас кажется, что это он держится за ремень, а не держит его. Мышцы затекли, руки почти сводит, а плечи ноют, требуя, наконец, их расслабить. Но этого почти не чувствуется, потому что боль — лишь фоном. Главное — в голове. А в голове лишь жаркое, густое марево, которое растекается вниз, по телу, обжигая. Он варится, да-да, натурально варится заживо. И где-то в параллельной вселенной, за пределами собственного сознания, в тысячи световых лет отсюда и не своими губами он произносит заплетающимся языком: — Раз, два… Потому что только это важно. Просто считать. В этом, право, нет ничего сложного. — Четырнадцать, пятнадцать, — слова сливаются. Он явно либо не успевает, либо слишком торопится — чёрт его. Но сосредоточиться не получается. Но Арсений молчит. Почему? Хочется, чтобы голос вернулся. — Тридцать один, тридцать два… Арс, я больше не… — Можешь. Давай ещё раз. Ты молодец. Антон его почти не слышит. Вернее, слов не различает. Есть только ощущение от звуков знакомого голоса и радость от того, что он всё ещё здесь. — Раз, — приходится прокашляться, — раз, два… Хочется принципиально дойти хотя бы до сотни. Но на восьмидесяти шёпот становится едва ли слышимым. Кажется, где-то там, в параллельной вселенной, он умудрился осипнуть. — Девяносто один, девяносто два… Арс, пожалуйста. К чёрту сотню и принципы. Ему нужен Арсений. Практически физически необходимо его присутствие рядом. Арсений поднимается ещё на «девяносто». Потому что в любом деле главное — не переборщить. А тут особенно. Ведь иначе кое-кто может расстроиться или рассердиться, но, что ещё хуже, кое-кому может стать скучно. Так что, на звуках собственного имени он оказывается уже напротив, чтобы перехватить ремень на «пожалуйста» и в тот самый момент, когда Антон опускает руки. — Арс? — спрашивает неуверенно, головы не поднимает. — Я здесь. Всё хорошо. И сразу кладёт руку на макушку: Антон садится на пятки и поворачивает голову вбок. — Прости, — тянет жалобно и тихо, ковыряя пальцем одной руки ковролин. У Арсения от трогательности образа перед глазами привычно в груди щемит. — Эй, — касается подбородка. — Посмотри на меня. Антон поднимает голову, и они встречаются взглядами. Вот оно. Вот ради этого взгляда стоило всё это время сидеть в кресле, самого себя урезонивая. Ломать собственное желание проследить за процессом, контролируя в непосредственной близости. По правде говоря, ради этого взгляда Арсений бы и в преисподнюю спустился, возникни такая необходимость, его оттуда забрал и, в отличие от глупого Орфея, точно бы не обернулся, а вывел. Сейчас он в этом уверен. Вообще, когда Антон на него так смотрит, Арсений ни в чём не сомневается, ни в нём, ни в себе. Потому что под этим взглядом он себя чувствует значительным, значимым. А если уж так произойдёт, что когда-нибудь Антон так на него глядеть перестанет, то, возможно, чисто в отместку и за ненадобностью перестанет существовать вовсе. — Ну, ты чего? — Я уронил, — куксится Антон, чуть скашивая глаза в сторону. — Неправда, не уронил, ну, — приходится сжать лицо чуть сильнее, потому что не хочется, чтобы смотрел куда-то ещё. Только на него. В этом плане Арсений достаточно эгоистичен. — Я не… — Ну, не уронил же, — улыбается, потому что смотреть на, кажется, искренне расстроенного Антона совсем не хочется. — В следующий раз получится. А сейчас вставай. Мы ещё не закончили. Сам справишься? Антон кивает, но, заметив, как Арсений голову к плечу наклоняет, тут же исправляется: — Да. И встаёт. Хотя, признаться, вставать совсем не хочется. Хочется ещё немножко так посидеть, а ещё до одури хочется чужую ногу обхватить руками, уткнуться носом, и чтобы его по голове гладили, говоря разные глупости. Но они действительно ещё не закончили. Поэтому, да, встаёт, оказываясь вновь выше. Это ему, к слову, сейчас тоже не нравится. И кажется, «не нравится» очень чётко отображается на лице, потому что Арсений кладёт руку на щеку и в глаза заглядывает: — Ты молодец, но до трёхсот мы так и не дошли, так что нечего тут из себя обиженку строить. Мой мальчик явно способен на большее. У Антона щёчки припекает, но в груди тепло становится, благодарностью отзываясь. — Пойдём, — кивает Арсений к креслу. И Антон покорно следует за ним. Но останавливается в полуметре, как только тот усаживается перед ним в кресло. Разваливается по-царски, чуть задницей вперёд съезжает и укладывает ремень к себе на коленки. И только затем обращает своё внимание на мнущегося перед ним Антона. Оглядывает с ног до головы и ухмыляется чему-то. Непонятно только чему. А Антон подостыл. Да, он всё ещё в восторге от того, что ему вновь позволено на вот такого вот прекрасного Арсения смотреть, находиться рядом, а не где-то там, аж в трёх шагах, но передышка и похвала привели в себя, урезонили. И возбуждение, которое ещё недавно он не мог контролировать, ошпарило и не схлынуло полностью, но отошло на второй план. На первом же теперь вновь нетерпение, замешанное на детском любопытстве и желании Арсения подогнать. А этот, паршивец такой, наверняка в курсе всего этого. И того, как Антона от любопытства распирает, и того, что тот подостыл, а потому рискует заскучать. Поэтому и ухмыляется половинчато, и паузу эту свою фирменную держит. Антона тянет высказать ему всё это в лицо, что он и сам не пальцем деланный, и всё понимает, что раскусил эту загадочную гримасу на раз-два. Но не успевает, разумеется. — Раздевайся. Брови подлетают от удивления вверх. И тут же хочется капризно топнуть ногой в возмущении. Потому что вообще-то у них тут так не принято, не заведено. Вообще-то, Антон ещё тысячу лет назад пошутил, что скоро разучится раздеваться сам. И всё это время Арс этому процессу только способствовал. И Антон, может, и не разучился, но точно отвык делать это сам, особенно под пристальным взглядом снизу-вверх. Арсений это недовольство подмечает и только плечами пожимает. — Ну, я стараюсь быть более требовательным. И считаю, что мой мальчик вполне в состоянии справиться с этой непосильной задачей самостоятельно. «Вот ведь злопамятная гнида», — думает про себя Антон, бросая обиженный взгляд исподлобья. Он-то, может быть, и в состоянии, но это нечестно, неправильно и вообще. Но, не отрывая взгляда, молчит упрямо, футболку стягивая через голову. Руки, между прочим, ноют так-то. Мог бы и озаботиться состоянием своего мальчика, раз из-за каждого синяка переживает. И тут же с футболкой в руках и замирает, потому что внезапно понимает, что без понятия, что с ней делать-то. Вернее, можно ли ему… — Брось, потом поднимешь, — угадывает его мысли Арсений, продолжая почти скучающе за ним наблюдать. Бесит невероятно, к слову. Но Антон продолжает молчать. Чисто из вредности. Отбрасывает футболку, затем расправляется с шортами и трусами. Оставшись стоять посреди комнаты в чём мать родила, вновь внимательно смотрит на Арсения. Тот же разглядывает его снизу вверх, пальцы к губам приложив, но на лицо внимания не обращает, только по телу глазами рыскает, морщится забавно, словно раздумывает о чём-то. Раньше бы Антону от такого взгляда не по себе стало, а сейчас только подогнать хочется. Он вообще-то ещё пару минут назад думал, что себя с пола у ног этих худых никогда не соберёт и был бы не против к этому состоянию вернуться. Наконец, что-то про себя решив, Арсений отрывает руку от лица и кивает подбородком вперёд: — Развернись. Но глаз так и не поднимает, что уже порядком начинает раздражать. Хочется, знаете ли, внимания какого-то. Почти по-детски надув губы, Антон разворачивается. И стоит ему оказаться спиной к Арсению, обиду смывает волной мурашек по телу. Подбираясь, он чувствует, как во всем теле эхом отзывается возродившееся вмиг возбуждение. Он бы, наверное, никогда и никому не смог объяснить, отчего его так кроет, когда Арсений просто находится за спиной. Но, благо, объяснений от него никто и не требует. — Ближе подойди, не хочу вставать. Антон пятится аккуратно, борясь с желанием прямо так, спиной на коленки усесться, но останавливается, а потом коротко ахает, ощутив чужие руки в районе боков. Они скользят по коже, ниже. — Тебе идёт загар. Красивый… У Антона кадык во всхлипе дёргается, когда этот невозможный где-то там позади, из нигде касается ягодиц, проводит по бёдрам. Просто гладит, почти мимолётно. А Антона от нетерпения перекручивает, хотя ещё недавно про себя грозился заскучать. — Очень-очень красивый. И мой, да? Антон хочет было ответить, но в этот момент его обхватывают за запястья, заводя руки за спину. И тут как-то не до разговоров становится. Потому что хочется обратно на колени рухнуть. Вот прямо так, с заведёнными за спину руками, которые удерживают одной ладонью за запястья. — Не туго? — спрашивает Арсений чуть позже, затягивая на этих запястьях ремень. — Нет, но.., — тянет Антона поинтересоваться зачем, раз уж ему всё равно нельзя ни его, ни себя трогать. Неужто думает, что не справится? — Поверь мне, сам потом «спасибо» скажешь. Разворачивает лицом к себе, а затем толкает легонько к стене. Теперь он от Антона сбоку. Антон прижимается послушно лопатками к стене, но вот бёдрами всё равно вперёд подаётся, не может удержаться. Арсений на это только хмыкает коротко и, наконец-то, поднимает глаза. У Антона тут же дыхание перехватывает. Потому что тот смотрит так… По-арсеньевски очень. Взгляд не просто хитрожопый, он искрится какой-то его фирменной загадочностью и довольством. А Антон, как дурак, в миллионный раз за свою короткую, в сущности, жизнь в него влюбляется. — Смотри… Целует чуть повыше пупка, вынуждая в который уже раз вздрогнуть и податься навстречу. — Твоя задача… Ведёт языком ниже, а ладонью скользит по бедру. — Крайне проста… Целует у самого основания, рукой яйца обхватывая. — Я хочу, чтобы ты, во-первых… Языком по стволу. — Смотрел только на меня, а, во-вторых, — и вслед за языком рукой, чтобы чуть сжать у головки, — не упал. Ты меня понял? Антон, который уже умудрился голову запрокинуть в стоне, тут же её резко опускает, потому что рука с члена пропадает, а ещё потому что, кажется, ему требуется ответить. — Да… — Тогда повтори, что я сказал. И ухмыляется, сволочь такая. — Я.., — начинает Антон, но тут же сбивается. Потому что эта козлина невозможная, продолжая улыбаться и не спуская взгляда, вновь взялась за член. Что немножечко, как бы, отвлекает. — Я должен смотреть только на тебя… — Умничка. — И не упасть, — шумно выдыхает Антон, потому что в этот момент проводят по головке рукой, и почти прикрывает глаза, но тут же себя в этом порыве останавливает. — Ну, просто золото. С этими словами Арс его отпускает. Тянется одной рукой к полу, чтобы тут же, незамеченную ранее Антоном, тубу со смазкой вытянуть. И вот только тут до Антона доходит, что именно он собирается с ним делать. Ну, конечно же, блядь… Если бы речь была просто про отсосать, то не было бы ни связанных рук, ни наказа устоять на месте. Сосет Арсений превосходно, естественно. Но это же слишком быстро, да? Да и проблем с тем, чтобы удержаться и не дотронуться, у Антона не возникает. Да, сложно, но возможно. А есть кое-что, что раз за разом заканчивается завалившимся вперёд Антоном. Да и не просто завалившимся, а ещё и вцепившимся в плечи. Потому что это… Ну, невозможно. Он пытался, правда. Несколько раз пытался, но это… Нет. — Арс, — выдыхает просяще и будто бы заранее ведёт руками, проверяя. Нет, туго. Очень туго. Слишком. У него ручки отсохнут. А они ему нужны. Хочется так и заявить. Жаль, что неправда. — Что? — выдавливает на ладонь смазку и только бровь приподнимает. — Я не… — Ты справишься, ну. Я вот в тебя верю, — саркастичная сволочь, невозможная, любимая, но сволочь. — Если постараешься, конечно. И ещё… Требований как-то всё ещё недостаточно, да? Антон только башкой в ответ отрицательно машет. Вполне достаточно, завались, можно сказать. — Не, недостаточно, — поджимает тот наигранно губы. — Считай. Я всё ещё хочу услышать от своего мальчика число триста. Даже разрешу пошутить про сам знаешь кого. И обхватывает ствол. У Антона мышцы живота скручивает, а ладошки вмиг становятся мокрыми. И мыслей, мыслей в голове не осталось. А перед глазами плывёт, будто бы его чем-то накачали. Он и сам не понимает, как, но умудряется прошептать «раз», завороженно глядя Арсению в лицо. — Громче. Да блядская ты… Антон не может дойти даже до тридцати, хотя Арсений так часто произносил «заново», что уже сам со счёта сбился. С другой стороны, будь как-то иначе, он был бы крайне собой недоволен. Но нет, его-то как раз всё устраивает. Он бы, наверное, и вправду смог бы вечно слушать, как его мальчик сбивается раз за разом, переходя то на стоны, то на всхлипы, то на скулёж, как старается непослушным языком произносить глупые цифры, но между ними то и дело будто ненароком проскальзывает тихое «Арс» и «пожалуйста». И смотреть тоже. Для этого тоже необходима отдельная, полноценная вечность. Смотреть, как тот изгибается навстречу любому, даже мимолётному касанию, как у того поджимается живот, когда Арсений почти мимолётно касается головки, как напрягаются будто бы все мышцы сразу от его движений на члене, как его трясёт у него в руках, и как он старается, правда, старается смотреть, глаза не закрывает, да только они натурально закатываются. Его удовольствие, его возбуждение и его эмоции заполняют комнату до краёв, в них искупаться можно. Они в воздухе, который Арсений время от времени забывает вдыхать, засмотревшись на своего мальчика. Потрясающе. И невозможно. Настолько, что Арсений не может перестать улыбаться, как идиот. Хоть и тянет натурально застонать в унисон. Но собственные чувства настолько сейчас незначительны. Они где-то там, за горизонтом событий. Всё затмили чужие, обжигающие. Антон взмок, кожа блестит от пота. Наверняка, липкая, влажная, но у Арсения обе руки в лубриканте. И он этого почти не чувствует, скользя одной от колена вдоль бедра, до самой груди, пока вторая скользит под яйца, чтобы тут же вновь обхватить член. Антон весь подаётся навстречу, толкается в кулак, прижимаясь лопатками сильнее, и выкручивает руки за спиной. У него на кончике носа капля пота, хотя в комнате не так уж и жарко. Наверное. Арсений бы сейчас не обратил внимания, даже, если бы они вдвоём, на пару, в адском котле оказались. — Арс, пожалуйста… — Нет. Кончишь, когда я услышу «триста». Они оба знают, что этого не будет. И это самое лучшее. — Блядь, я больше… Не могу, Арс, пожалуйста, — запрокидывает всё-таки голову назад, стукнувшись затылком о стену. Больно, наверное. Закусывает губу, сжимая руки за спиной в кулаки. Блядское великолепие. Но даже и не думает вновь опустить лицо. А вот это уже не дело, конечно. — На меня смотри, — шлепок оглушает их обоих. Арсению ладонь прижигает, а на бедре след остаётся. Антон вскрикивает, дугой изгибается и почти заваливается, вперёд наклоняясь. Так их лица оказываются почти друг напротив друга. Антон шипит по-кошачьи, но взглядом цепляется, хотя тот осоловевший, поплывший к чертям. А зрачки радужку сожрали, оставив от неё, кажется, одно воспоминание. Этот взгляд гипнотизирует, приковывает. Арсений почти не дышит. Как же хочется просто поцеловать, прямо в губы истерзанные, к себе подтянуть. — Что? Не хватало этого, да? Хочешь ещё? — как только говорить получается, да ещё и рукой двигать? Загадка. — Да, — выдыхает прямо в лицо, — хочу… ещё. Арсений улыбается широко. Свободной рукой ведёт по внутренней стороне бедра. И, пододвинувшись ближе, проводит между ягодиц. Мышцы мягкие, податливые, а смазки так много, что войти проблем не составит никаких. — Или этого? — Арс, — хрипит еле слышно, вновь толкаясь в руку. Ответить не успевает, потому что Арсений отстраняется, убирая обе руки с чужого тела. — Выпрямись. Кое-как, но тот слушается, да и взгляда послушно не отводит. Ну, не чудо ли. Арсению же вновь приходится вверх смотреть. Одним пальцем он проводит по стволу, но даже этого касания хватает, чтобы Антона всего перетряхнуло. Бёдра почти судорогой сводит. — Хорошо, — Арсений и сам уже шепчет, во рту пересохло. — Я разрешу тебе кончить так, но только, если ты признаешь, что это не я недостаточно требовательный… С этими словами вновь пару раз проводит прямо у самой головки. Отчего прямо над ним натурально воют, плотно поджав губы. Видно, чтобы не закричать или не обматерить Арсения. Он всё понимает, правда. Член в руках каменный, тоже, к слову красивый, но не это сейчас главное. Подушечкой большого пальца от уздечки к уретре и круговым движением вниз. Вой срывается на высокий скулёж. Прелесть. — А ты слишком избалованный, привыкший получать всё, что хочется, — сам еле заканчивает и вновь смотрит наверх, убирая руку. — М? Антон стоит с опущенной головой, глаз в тени почти не видно. И, признаться, Арсений не уверен, что его сейчас вообще слушали, а, возможно, и не слышали вовсе. Вместо ответа мычит недовольно и вновь пытается толкнуться вперёд, руками ведёт, плечи напрягая. «Чёрт, надо было всё же без ремня, — думает запоздало Арсений, — запястьям пизда». — Или, всё-таки, попробуем дойти до трёхсот? — Арс… О, на коммуникацию вышли. — Утром был я. — Я… Пожалуйста. Соображается тяжко, очевидно. — Антош, — вновь берётся за член, — либо начинай считать, либо скажи то, что я хочу услышать, либо я точно не продолжу. Три пути. — Я… — М? Вновь к стене прижимается, голову назад запрокидывает и, кажется, глаза закрывает. В этот раз Арсений не одёргивает. Пускай. Ему сейчас не до этого. Всё, чего хочется, это встать, чтобы оказаться впритык, и чтобы всё то, что сейчас будет произнесено, было бы сказано прямо в губы, а потом поцеловать. Антон выдыхает хрипло, у него кадык дёргается. Арсений же заворожен. Он не дышит. — Я, — повторяет вновь, опуская глаза. — Да? — Я избалованный, — запинается, но взгляда не отводит. – И я привык получать от тебя… всё… что попрошу. Арс, пожалуйста… Я… Можно мне кончить? Арсений не слышит собственного ответа, потому что вылетел куда-то из себя ещё на слове «избалованный» и не влетел обратно. Возможно, кончат оба. Да и плевать как-то. Нескольких движений хватает, чтобы Антона перетряхнуло всего, и он, подавившись собственным стоном, накренился вперёд, а потом, словно надломившись, согнул одну ногу и повалился на колени, уткнувшись Арсению в плечо. Антон последнюю минуту своей жизни точно не помнит. Это минимум. Он, вроде, что-то говорил, а Арсений что-то отвечал. Слов не помнит, зато голос — отлично. Вернее, ощущение от голоса. А всё остальное, в общем-то, и не так важно. Оказавшись на коленях, дёргается, тычется лицом куда-то в шею и хнычет недовольно, требовательно. Потому что оргазм облегчение принёс, но этого всё равно недостаточно. Поэтому и требует чего-то, но чего именно сам не осознаёт. И лишь почувствовав ладони на плечах, успокаивается, замирает. — Тише-тише, ну ты чего? Сейчас развяжу, подожди, сейчас, — гладит его Арсений, целует куда-то в висок. — Только не дёргайся, ну. Всё хорошо же. Больно, наверное… Подожди. Прости. Надо было без ремня, да, прости. Ты бы и так себя трогать не стал, ты же у меня хороший, прости. Получив руки в свободное пользование, Антон отстраняется, кладёт их на чужие коленки, отмечая на тёмной ткани брюк пятна своей же спермы, ведёт выше, стремясь дотронуться до члена. — Спасибо, — произносит, но голос свой не узнаёт. Сейчас важно отблагодарить, вернее, сделать так, чтобы Арсению тоже было хорошо. Это очень-очень важно. Поэтому даже глаз не поднимает, когда его зовут. А потом с удивлением смотрит, как Арсений руки за запястья перехватывает, останавливая. — Нет, не надо. Не сейчас. Посмотри на меня. Антон поднимает голову, хмурится недоверчиво. А когда, если не сейчас? Но Арсений на этот немой вопрос не отвечает, только качает головой, пальцы своими обхватывает и массирует слегка, напоминая: — Дышим. И только убедившись, что Антон с данным заданием вполне себе справляется, обхватывает одной рукой за лицо. — Всё хорошо. А это потом, у нас так-то полно времени. Ты молодец. Проводит ладонью по волосам. — Маленький мой… Антону очень хочется прямо с ногами на него залезть, но это, увы и ах, невозможно чисто физически, поэтому только щекой о запястье трётся, пока его не перехватывают за подбородок. — Кроме того, теперь у меня есть реальный повод тебя наказать. Смысл сказанного доходит до перегруженного мозга не сразу, а когда доходит, Антон вновь замирает, чтобы уставиться удивлённо. Кажется, способность разговаривать у него атрофировалась за ненадобностью. — Ну, как же, — улыбается Арсений широко, — до трёхсот мы так и не дошли. И ты упал. Антон вновь хмурится, но так ничего произнести и не успевает. Потому что Арс наклоняется и оказывается близко-близко, вновь проводит по волосам и, прямо в глаза заглядывая, говорит: — Но это всё когда-нибудь потом, а сейчас я очень хочу тебя поцеловать. Можно? — Да. Антон, честно, без понятия, каким образом ему удаётся в компании Арсения до кровати добраться. Но именно там он окончательно в себя приходит и первое, что делает, - сообщает Арсению, что он самодовольная, наглая морда. Самодовольная и наглая морда не возражает, только улыбается по-прежнему ехидно и по голове гладит, глупости всякие шепча. *** Арсений валяется поперёк кровати, когда Антон возвращается из душа. Голый и мокрый он заходит с телефоном в руках, чешет живот и даже не сразу на Арса внимание обращает, кому-то там что-то печатая одной рукой. Арсений не против, он любуется и диву даётся. Уже который год, к слову. Который год, да, дивится тому, какой Антон есть. А тот, между тем, не перестаёт меняться. Арсению нравится видеть в нём того, прежнего, которого встретил десять лет назад, и отмечать каждое изменение. И так из года в год. Никогда бы он не подумал, что будет просто счастлив наблюдать, как другой человек рядом растёт и взрослеет, и не отнимать у себя право верить, что хоть капельку приложил к этому руку, а потому гордиться и себя в другом узнавать. Ему нравится Антон без привязки ко времени. Он — величина постоянная. И кажется, Арсений когда-то, сам того не заметив, перестал это отрицать. Эти мысли пролетают у него в голове меньше, чем за секунду, ведь Антон почти сразу же отбрасывает телефон куда-то в кресло, заявляя: — Я забыл полотенца, поэтому я мокрый, а в ванной потоп. Ты, наверное, туда пока не ходи, вот. Арсений только ухмыляется. Отпустил одного, называется. Но ничего не говорит, сейчас ему плевать и на полотенца, и на потоп, и на то, что Антон не только мокрый, а ещё и холодный наверняка. Арсению плевать. Ему хочется обниматься. Поэтому вместо слов вытягивает руки вперёд. И к нему практически валятся в кровать. — Знаешь, — говорит задумчиво Антон чуть позже, когда Арсений укладывается сверху, спрятав лицо в изгиб шеи. — Я тут недавно понял, что я не слышал шуток от Серёжи про «штуку» хрен его знает сколько времени. Год точно, да и от других тоже. Но Серёжа у нас главный амбассадор этого говна всегда был. Признавайся, ты ему запретил? Арсений улыбается и отстраняется, чтобы в нахмуренное лицо заглянуть: — Ты думаешь, у меня бы получилось ему запретить? — Ну… На это Арсений головой качает. Шутки про «штуку» исчезли не потому, что он с кем-то там поговорил или Серёжа внезапно стал супер осознанным. Нет. Конечно, нет. Просто она теперь только здесь. Раньше они её сюда не пускали и поганка за неимением вариантов рвалась найти хоть какой-то выход, а потому вылезала, когда надо и когда не надо. А теперь всё это только здесь. Но всё это Арсению объяснять лень. Тем более Антон и так всё прекрасно знает. Не дурак же. Поэтому Арс укладывается обратно и щекой трётся, его вообще-то по голове гладили до внезапного упоминания, храни господь его грешную душу, Сергея Борисовича. Антон тоже улыбается, руку на место возвращает и выдыхает неизвестно каким чудом в груди образовавшийся сквозняк нежности. Иногда ему кажется, что Арсений где-то там, за его спиной успел победить настоящего дракона или другую какую тварину. И обычно расправа над страшным монстром служит спасению принцессы. А вот Арсений, кажется, спас себя. Вернулся с копотью на лице и с выражением лица будто бы ничего не произошло, уселся в кресло с пледом у камина и больше оттуда никуда не встаёт, потому больше не нужно мечи ломать о непробиваемую шкуру, можно и отдохнуть. Он думает об этом и вновь оглядывает комнату: подушку, зеркало, крюк, ящик с утварью. И вдруг понимает, что это то, что в этой квартире именно их. То есть, здесь есть его вещи, и вещи Арсения, а это — их. — Арс?.. — М? — А давай переедем. — Я и так тут практически.., — начинает было Арсений, но осекается, потому что, очевидно, первоначально услышал совсем не то, что Антон хотел сказать. Голову резко поднимает, чтобы внимательно уставиться в чужое лицо. — В смысле: в другую квартиру? — Ага. Улыбается как-то хитро и чуть-чуть издевательски, но по-родному. — Ну, слава Богу… — Что? — вскидывает Антон брови в удивлении. — Ненавижу эту квартиру. — Что? — вновь повторяет Антон, окончательно переставая что-либо понимать. — А почему раньше не говорил? — Ну, — пожимает плечами. — А что я должен был сказать? Это же твоя квартира. Не мог же я заявить, что мне не нравится место, где ты живёшь… Антону остаётся только вздохнуть. Арсений… — А ты думал, — продолжает вещать тот, — что я в восторге от квартиры, куда раньше меня чисто потрахаться звали под покровом ночи? Я во снах этот блядский диван сжигал миллиарды раз, к твоему сведенью… И тут всё ещё пахнет пионами. Вновь вздохнув, Антон переворачивает его на спину, укрывая собой. — Когда-нибудь ты сразу начнёшь свои претензии высказывать… — Ой, а ты спрашивал как будто… И вообще, ты мне и переехать не предлагал ни разу. — А ты бы согласился? — Я и так тут практически… — Я тебе нос откушу! Если что-то в этом мире и остаётся неизменным, так это то, что Арсений Попов — самая невыносимая вредина из всех невыносимых вредин. — Диван хозяйский. — Я в курсе. — Но я могу его выкупить. Сожжём в какой-нибудь лесополосе. — Тратиться на него ещё. Нет уж, пусть тут остаётся. А вот зеркало заберём… — И подушечку. — И подушечку. *** — Ты в курсе, что я тебя люблю? — С недавних пор — да. — Больше года прошло! С недавних… — Я тоже тебя люблю. И заткнись, пожалуйста. Так тебя любить несколько проще.