Крылья бабочек-гео

      Чжун Ли начинает свой день с ежедневного ритуала облачения. За приоткрытым окном шумит утопающая в холодных лиловых сумерках Гавань да стелется утренний зыбкий туман по заложенным камнем дорожкам, а Чжун Ли, присев на край кровати, со всей присущей ему неспешной грацией застегивает по-одной мелкие пуговички на белой хлопковой сорочке. Оглаживает ткань раскрытыми ладонями, убирая складки, поправляет манжеты на плоских золотых запонках и воротник, следя за тем, чтобы ничто нигде не замялось. Недавно лежащие на простынях полоски плечевых фиксаторов уже плотно обтягивают плечи, заминая маленькими складками белые рукава, убирая лишние неэстетичные сантиметры длины. После с крайней сосредоточенностью Чжун Ли надевает носки, фиксируя их тонкими кожаными ремешками подтяжек, затягивая под коленями так, чтобы прилегало плотно, но не сдавливало плоть, и, удовлетворившись результатом, берется за темные брюки. Для этого ему приходится встать и подойти к длинному овальному зеркалу во весь рост, оправленному темным изрезанным дубом с серебряной гладкой поверхностью. Раньше здесь стояло медное, отполированное до сверкающей чистоты, да и Чжун Ли, признаться честно, любил больше его, отдавая дань уважения своей молодости, но госпожа Ху Тао не далее чем месяц назад расплавила мягкий желтый металл своим всепоглощающим огнем, заодно по традиции принеся шесть завязанных правильными узлами галстуков.  — Серебро, господин Чжун Ли, куда более практично, — заявила она, пока новое зеркало по мановению ее руки двигалось то к окну, заставленному цветами, то к комоду, заваленному гребнями и баночками с кремами, маслами и тенями, — и куда как чище. Посмотрите на это. Чжун Ли не мог не признать правоту чужих слов, однако как знатный коллекционер и ценитель традиций все еще относился к предмету мебели с прохладой. Закончив с брюками и тщательно заправив сорочку под высокий пояс, он протягивает ремень в шлевки, затягивая серебряную пряжку потуже, а после наступает время галстука и удлиненного жилета с разрезанными полами, узкими клиньями ткани спускающимися ниже колен. Помнится, эту часть туалета в знак извинения впервые преподнес, а вместе с тем и открыл один старый друг, называя «камзолом», пряча исколотые в кровь пальцы. И пусть на этом новом золотистом кашемире вышивка канителью была идеальной и отточенной, она все равно повторяла узор того первого, искреннего подарка. Все — вплоть до двойного канта на вороте и темного подклада, — было в точности скопировано с давно истлевшей вещи, оставшейся, как и многие мелочи, только в памяти Чжун Ли. С галстуком же ему довелось познакомиться совсем недавно, когда небезызвестная во всей Гавани госпожа Ху Тао, улыбнувшись своей лукавой лисьей улыбкой, мягким вкрадчивым движением распахнула подарочную коробку прямо перед его лицом, открывая взгляду свернутую ленту из плотного белого шелка.  — Посмотрите на это, господин консультант, — протянула она довольным тоном, — новинка в мире моды, Вам он отлично подойдет.  — Но я не умею с ним обращаться, — ответил тогда Чжун Ли, однако в руки подарок на праздник Фонарей взял.  — Не беда, я умею, — легкомысленно хмыкнула госпожа Ху Тао, и с тех самых пор она раз в несколько дней приходила забрать уже изрядно разросшуюся коллекцию галстуков, чтобы на следующий день принести ее выстиранной и завязанной исключительно-идеально. Поправив узел и скрупулезно застегнув каждую застежку на жилете, Чжун Ли подходит к комоду. На нем тоже стоит зеркало, но не в пример меньше, из традиционной меди и в тонкой раме из дерева. Эта вещь, пожалуй, одна из самых древних и наполненных забытыми воспоминаниями среди всех безделушек, умостившихся на каждой полке и спрятанной в каждом углу его небольшого, но крайне ухоженного домика. Было оно подарено кем-то, чьего имени Чжун Ли уже и не упомнит, однако при взгляде на эту начищенную золотистую поверхность в душе его неизбежно пробуждалась от зыбкого полусна ставшая уже привычной легкая ностальгия. Подобно ветру, затерявшемуся меж крон бамбукового леса, ласковым шорохом она баламутила почерневший омут бездвижного прошлого, разгоняя карповую рябь по водной глади. Чжун Ли привычными движениями кистью наносит изготовленную из роз и масла подводку на нижние веки и, удовлетворившись результатом, берется за маленький футляр, появившийся в его коллекции совсем недавно. Вчера. Внутри футляра неясно мерцает капля искусно ограненного кор ляписа, подвешенного за узкую часть на цепочку из белого серебра. Предмет столь хрупкий, что Чжун Ли, едва прикладывая силу, обнимает его пальцами пока еще обнаженных рук, как обнял бы исключительно невесомую пленку крыла бабочек, сверкающую золотистой пыльцой, чтобы расправить замявшиеся чешуйки. Серьга легко вдевается в мочку уха, и на медной поверхности зеркала блестит совсем неясно и горячо, как сверкает тускло золото в закромах Золотой палаты. Чжун Ли мягко проводит по камню пальцем, наслаждаясь гладкой, согретой теплом ладоней, текстурой и сам же удивляется этому сентиментальному неконтролируемому жесту. Может, виной расцветающая с каждой секундой городская жизнь за приоткрытым окном, может, остатки утренней влаги в воздухе навеяли своим ароматом флер нежданной неловкости ума, но Чжун Ли замечает, как по пальцам, до сих пор касающихся серьги, растекается приливной волной тепло, согревая плечи и уши поцелуем солнечных лучей. В этот момент, кажется, все стихает, и он смотрит на себя в зеркало, не в силах отвести взгляд от чужого подарка, от его мимолетного и призрачного мерцания, иголкой умелой швеи колющей подушечки пальцев. Разум его, всегда чистый и незамутненный во время каждодневного ритуала облачения, вдруг оказывается смятен подобно одинокому листку, затерявшемуся в потоках яростного ветра, подобно рыбацкой лодке, попавшей под вал бушующих морских волн, холодных и безжалостных, закрывающих белой пеной гребней далекий свет угасающих в свинцовых объятиях грозовых туч маяков. Смех детей за окном вырывает Чжун Ли из неожиданного ступора. Он моргает и поспешно убирает руку от уха. Мысли его приходят в порядок, и остаток обязательного утреннего облачения проходит спокойно. Только глаза больше не смотрят в зеркало вплоть до момента, когда плечи обнимает темно-охровый, сложный в своей строгой, но красивой композиции фрак, пальцы обтягивают черные перчатки, а белоснежная сахарная ткань сорочки не скрывается за темной материей выходного комплекта. Тогда-то разум Чжун Ли наконец полностью проясняется, скованный рамками одежды, традиций и привычного бытия, скрытый за слоями хлопка, кашемира и шерсти, как за непробиваемым щитом, и мужчина все-таки напоследок глядит в зеркало, проверяя, хорошо ли легли стрелы подола и благопристойно ли лежат волосы в низком хвосте. Все было как всегда. Мысль эта окончательно успокаивает растревоженный омут, и с ней же Чжун Ли покидает пределы своего домика на окраине Гавани, чтобы выйти в блеклое, свежее утро вечно-спещащего города. Тарталья при виде Чжун Ли улыбается привычно широко и радостно и, разглядев своим острым взором пустые руки мужчины и нахмуренные кустистые брови продавца диковинок, тут же спешно начинает пробираться сквозь толпу площади к своему забывчивому другу.  — Без сдачи, уважаемый, — традиционно бросает он мешочек, набитый звонкой морой, на прилавок, — добрый день Чжун Ли сяньшэнь.  — Добрый день, Чайльд, — говорит Чжун Ли, забирая сверток с очередной важной безделицей и оборачиваясь, чтобы поймать пристальный лазурный взгляд. Смотрит юноша будто бы в лицо, но вскользь, необычайно внимательно и тяжело. Синева его безбрежных светлых глаз стремительно наливается штормовой тьмой, когда как губы застывают в неловкой улыбке, как и руки, не завершившие приветственный жест. Чжун Ли хочет спросить, все ли в порядке, но Тарталья моргает, и лицо его юное, с озорной ямочкой и острым крепким подбородком озаряет улыбка светлая, столь светлая, что с первого взгляда не разглядеть в ней нотки досадливой горечи, закравшейся в уголки обветренных бледных губ, в глубину насыщенных драгоценных глаз, в изгиб каждой гармоничной черты.  — Вам идет, — смеется Чайльд, наконец, смазано взмахивая рукой, — серьга, я имею ввиду. Тут уже настает очередь Чжун Ли замереть в неловком недоумении. Рука его снова тянется к уху, но он не останавливает жест, позволяя пальцам в перчатке легко коснуться гладкого камня.  — Да, — кивает мужчина, — еще раз спасибо за столь щедрый подарок, Чайльд. Он снова позволяет себе кроткую улыбку, и юноша заразительно смеется, неловко потирая шею. В каждой частице его тренированного тела, скрытого за небрежными одеждами, скользит непонятное Чжун Ли удовлетворение, а в нефритовых глазах горит ничем не прикрытое удовольствие.  — Обед? — буднично спрашивает Тарталья, впрочем, вопросительных ноток в тоне его легкого голоса почти нет. Чжун Ли не отвечает. Подобно старым знакомым, чьи судьбы переплелись из-за веков крепкой дружбы, они удивительно быстро научились понимать мысли по жестам и мимолетным проявлениям эмоций на лицах, и вот сейчас мужчина только чуть склоняет голову и щурит глаза поверх людских фигур, вихрем опавших листьев поднятых в ураган мельтешащей в свету осеннего солнца толпы, выискивая местечко получше.  — Кстати, а что это? — тем временем спрашивает Тарталья, указывая на сверток в руках Чжун Ли.  — Ах это, — отвлекается тот, впрочем, уже определившись с выбором, — у господина Ши Тоу появились сапфиры-близнецы искуснейшей огранки. Эти два камня одной породы и более того, одной структурной матрицы. Они тесно сплелись между собой, являя два кусочка одного большого самородка, по неудаче или же счастливейшему стечению обстоятельств расколотого надвое природой ли, неаккуратной рукой человека ли. Издревле считается, что близнецы несут в себе свойства поистине таинственные и мистические, и люди, разделившие эту пару, чувствуют друг друга даже через тысячи и тысячи ли. Не прекращая говорить, Чжун Ли движется к небольшому ресторанчику, не так известному в широких кругах. Слава его в основном неслась среди больших ценителей чайного искусства, тонко понимающих природу чайных листьев и щепетильно относящихся к способам заварки.  — Ах, вот оно что, — водой льет юноша, не прекращая улыбаться и бросать незаметные для обычного человека взгляды на серьгу в ухе Чжун Ли, — собираетесь кому-то подарить один из камней? В голос его закрадываются тихие холодные нотки, какие бывают лишь у человека, решающего, кому жить и кому умереть, но мужчина только качает головой.  — Люди, которым я бы осмелился преподнести подобный подарок, — говорит он, оглаживая завернутый в шелк футляр, и пальцы его в черных перчатках рассеянно пробегают по гладкой ткани, — вряд ли мне доведется встретиться с ними снова. Глаза его сами собой поднимаются к небу, чтобы увидеть только светлую бледную пустоту, обнимающую землю своими бесстрастными и равнодушными объятиями. Погода портится — к Гавани все ближе и ближе подкрадывается сезон дождей, этот короткий период серости, потускневших крыш и горящих вывесок, отражающихся в лужах и ручьях, этот краткий миг передышки перед всепоглощающим зимним солнцем, выжигающим мощенные камнем улицы и душный прозрачный воздух. Этот дивный призрачный момент, наполненный прохладой, влагой и сладким ароматом лотосов, плывущим меж улиц подобно шелковой морской волне.  — Совсем скоро в заведениях начнут подавать осеннее вино, — словно для себя говорит Чжун Ли, все еще глубоко в своих мыслях, — удивительно терпкое, но мягкое, богатое на вкус, но гладкое как бархат, нежное и вместе с тем огнем расползающееся по телу. Это традиционный напиток с малым содержанием алкоголя, который раньше, да и сейчас временами, по капельке самыми прохладными ночами давали детям, чтобы те не хватали простуду. Свойства его удивительны — оно способно согреть даже самую замерзшую душу, но вместе с тем голову совсем не туманит. Чжун Ли не замечает, как совсем замедляет шаг, и вместе с тем притихает и вечно-энергичный и кипящий горячей пеной морских штормов Тарталья, словно буря в его крови сменяется штилем, обманчиво нежным и смертельно-недвижным для кораблей, застрявших посреди открытого океана.  — Я бы хотел попробовать его, — бормочет он, пряча рука в карманы, — пусть и погода ваша кажется мне мягкой и ласковой, совсем не холодной, но Ваши слова так удивительны и манящи, что мне нестерпимо хочется попробовать его прямо сейчас. Чжун Ли длинно моргает, отгоняя зыбкий мираж ностальгии.  — Раз уж наша погода кажется Вам лаской, Чем же тогда греются люди Снежной? — спрашивает он с незримыми очертаниями улыбки. Тарталья бросает взгляд в сторону, словно что-то припоминая, а потом вновь поворачивается к собеседнику, глядя чуть озорно и мягко.  — Те, кто хочет забыться и согреться обжигающим огнем греются огненной водой, самогоном, или хлебным вином, полугаром, — алкогольными напитками высокого градуса. Обычно последний еще и настаивают на перце и хрене, так что получается воистину… обескураживающая вещь. Но те, кто действительно замерзают от холода в маленьких походных палатках, раскинувшихся на бескрайних снежных просторах, или те, кто ютятся в хлипких лачугах, продуваемых со всех сторон жестокими ветрами, — те греются обычным крепким чаем и огнем, потому что это лучший способ дать телу тепло. Чжун Ли представляет это — земля, укрытая снегом до горизонта, холод, пробирающий кости ледяными зубьями, онемевшие пальцы на руках и ногах, тускло-освещенная палатка и горячая пиала с чаем, — и представляется смутно, ведь он покидал территорию Ли Юэ очень давно, а впечатления, даже самые яркие, меркнут по прошествию времени, как меркнет блеск начищенного серебра.  — Очевидно, — вдруг добавляет Тарталья, — в Снежной знают еще один способ согреться холодными жестокими ночами, — тут он подмигивает совсем озорно и юно, и губы его изгибаются в лукавой мягкой улыбке, — этот способ применим, только когда рядом есть другой человек.  — И что же это за способ? — интересуется Чжун Ли, хмурясь. От любопытства он даже останавливается, создавая препятствие на пути стройного людского потока, и Тарталья, машинально пройдя два шага, оборачивается через плечо.  — Согреться в объятиях друг друга, — пожимает он плечами, — самый простой и действенный. От такого ответа — невероятно прямого и открытого, — Чжун Ли замирает. Ему чудится темный блеск в глубине чужих глаз, — подобно затонувшему пиратскому золоту, тускло сверкающему на дне морском сквозь толщу синих вод, блеск этот притягивает взгляд и завораживает отсветом заходящихся зорь, и Чжун Ли никак не может оторваться. Уши его обжигает пламя, по щекам ползет нежное тепло, а кончики пальцев теплеют, как утром, и рукам становится горячо, так горячо, словно по коже крыльями бабочек танцует пламя чужих прикосновений. И глаза — эти нефритовые, морские глаза, в толще вод своих скрывающие жар страстного неистового пламени и холодный блеск знания, — завлекают все глубже и глубже, пока не касаются границы, которую не стоит пересекать.  — Кхм, — откашливается Чжун, переводя взор свой на алую каплю багрового агата в чужом ухе, — этот способ знаком многим странам. Тарталья легко смеется, и этот низкий густой тенор прогоняет неловкость.  — Вы правы, Чжун Ли сяньшэнь, — смакуя каждое слово, отзывается юноша, — и в Ли Юэ его наверняка тоже практикуют. Чжун Ли возобновляет шаг.  — Не нам дано право заглядывать в чужие окна, — нейтрально говорит он, — впрочем, мы уже почти пришли. Опасный момент проходит, оставаясь пленкой жара на сердце, и все снова возвращается в привычную колею, да только заходя внутрь ресторанчика Тарталья невзначай проводит пальцами по тыльной стороне чужой ладони, словно бы узкий проем двери вынудил его прижаться к Чжун Ли почти неприлично близко, вынудил на этот мимолетный тактильный контакт. И это прикосновение еще долго остается теплом на коже, скрытой тонким слоем перчатки.